тственности.  Мы  не  станем
возражать против убийства Димитрия, потому что нам нечего жалеть об нем:  вы
сами видели, как он принял  меня,  какие  объявил  нелепые  требования,  как
оскорбил короля. Мы только тому не можем надивиться, как вы,  думные  бояре,
люди, как полагаем, разумные,  позволяете  себе  противоречия  и  понапрасну
упрекаете короля, не соображая того, что  человек,  называвшийся  Димитрием,
был природный москвитянин и что не наши  о  нем  свидетельствовали,  а  ваши
москали, встречая его на границе с хлебом и солью;  Москва  сдавала  города,
Москва ввела его в столицу, присягнула ему на подданство и короновала. Одним
словом, Москва начала, Москва и кончила, и  вы  не  вправе  упрекать  за  то
кого-нибудь другого; мы жалеем только о том, что побито  так  много  знатных
людей королевских, которые с вами не ссорились за того человека,  жизнь  его
не охраняли, об убийстве не ведали и спокойно оставались на квартирах своих,
под покровительством договоров". Гонсевский советовал боярам для собственной
их пользы и спокойствия отпустить Мнишка и других поляков с ними, послами, в
отечество, обещая  в  таком  случае  стараться  о  продолжении  мира.  Слова
Гонсевского смутили бояр: они молчали, поглядывали друг на друга,  но  между
ними находился известный нам окольничий Татищев, который  вызвался  отвечать
Гонсевскому. Повторив прежние упреки, Татищев прибавил, что Польша находится
в самом бедственном  положении,  угрожаемая  татарами,  шведами  и  мятежным
сеймом. Татищев сказал правду, ибо  действительно  в  это  время  вследствие
страшного восстания (рокоша) возникало сомнение, останется ли  Сигизмунд  на
престоле польском. Гонсевский, однако, возразил, что все сказанное Татищевым
есть чистая выдумка, что неприятель никогда так далеко не  заходил  в  глубь
Польши, как заходил в  глубь  Московского  государства,  и  что  русским  не
следует стращать поляков. Наконец бояре согласились, что в деле  Лжедимитрия
никто не виноват: "Все делалось по грехам нашим, - сказали они, -  этот  вор
обманул и вас и нас".
   После того послы думали, что их скоро отпустят в Польшу, но обманулись  в
своей надежде. Тщетно Гонсевский  писал  к  боярам,  чтоб  они  выпросили  у
государя немедленный им отпуск, угрожая в противном  случае,  что  король  и
республика могут заключить об убийстве послов и потому начать войну;  тщетно
грозил, что если царь без них отправит в Польшу  своих  послов,  то  они  не
ручаются за их безопасность, ибо братья убитых в Москве поляков отомстят  за
своих. С ответом на эти представления приехал к послам тот  же  Татищев;  он
говорил прежние речи и  показывал  как  новое  обвинение  запись  самозванца
Марине, письмо короля, в котором тот хвалился, что посредством поляков своих
посадил Димитрия на престоле, также письма легата и  кардинала  Малагриды  о
введении латинства в Московское государство. При этом Татищев  объявил,  что
после таких замыслов нельзя отпустить послов и других поляков  до  тех  пор,
пока  московские  послы  не  возвратятся  из  Польши  с  удовлетворительными
объяснениями. Гонсевский отвечал  на  первое  обвинение,  касательно  записи
Марине, прямо, что  воевода,  убежденный  свидетельством  всего  Московского
государства, решился выдать дочь свою за Димитрия: согласившись же на  брак,
он должен был устроить  как  можно  выгоднее  судьбу  дочери,  почему  вовсе
неудивительно,  если  он  вытребовал  у  царевича  эти  условия,  исполнение
которых, однако, зависело от москвитян. Когда воевода приехал в  Москву,  то
покойный царь советовался  со  всеми  боярами,  какое  содержание  назначить
Марине на случай ее вдовства, и сами бояре дали ей больше,  чем  Новгород  и
Псков, потому что согласились признать ее наследственною государынею  и  еще
до коронации присягнули ей в верности. Но трудно было  Гонсевскому  отвечать
на  обвинение  касательно  стараний  римского   духовенства   распространить
латинство в Московском государстве: неловко и  сбивчиво  опирался  посол  на
праве поляков и литовцев, служивших в  России,  покупать  в  ней  имущества,
иметь свои церкви и совершать в них богослужение по  своему  обряду:  не  об
этом праве говорилось в  письмах  римского  духовенства.  Всего  легче  было
отвечать на обвинения относительно письма королевского: "Вы сами,  -  сказал
Гонсевский, - через послов своих приписали эту честь  королю  и  благодарили
его". Наконец послам, призванным во дворец, решительно объявили, что царь не
отпустит их до возвращения своих послов из Польши. Послы  были  в  отчаянии;
люди их говорили неприличные слова о новом правительстве, за это царь  велел
уменьшить послам корм наполовину. Еще более раздосадованные  послы  вздумали
было уехать насильно, но,  разумеется,  это  им  не  удалось;  когда  пришел
подьячий выговаривать им за это от имени посольского дьяка, то они отвечали:
"Мы здесь живем долгое время, от дурного запаха у нас многие люди померли, а
иные лежат больны, и нам лучше умереть, чем  жить  так;  мы  поедем,  а  кто
станет нас бить, и мы того станем бить. Нам очень досадно, что государь  ваш
нами управляет, положил на нас опалу - не велел корму давать,  мы  подданные
не вашего государя, а королевские, вашему государю непригоже  на  нас  опалу
свою класть и смирять, за такое бесчестье мы все помрем, и, чем нам здесь  с
голоду помереть, лучше убейте нас". Подьячий отвечал: "И так  от  вас  много
крови христианской пролилось,  а  вы  теперь  опять  кровь  затеваете;  сами
видите, сколько народу стоит! Троньтесь  только,  и  вас  тотчас  московским
народом побьют за ваши многие грубости. А корму не велели вам  бояре  давать
за то, что люди ваши говорят  такие  непригожие  слова,  что  и  одно  слово
молвить теперь страшно, да  и  за  то,  что  детей  боярских  бьют".  Послов
содержали в  Москве;  но  Мнишка  с  дочерью  и  родственниками  отослали  в
Ярославль.
   13 нюня 1606 года отправлены были к королю посланники  -  князь  Григорий
Волконский и дьяк Андрей Иванов. Волконскому дали  300  рублей  подмоги,  но
царь велел записать в Посольском приказе, чтобы вперед этой подмоги в пример
не выписывать, потому что князю Григорию дано для бедности. Посланникам  дан
был наказ объяснить в Польше недавние события; успех самозванца  они  должны
были объяснить так: "Одни из русских людей от страха ослабели, а другие - от
прелести, а некоторые и знали прелесть, но злобой  на  царя  Бориса  дышали,
потому что он правил сурово, а не царски". Если паны радные  спросят,  каким
обычаем вор расстрига убит, то отвечать: "Как изо всех  городов  Московского
государства дворяне и всякие служилые люди съехались  в  Москву,  то  царица
Марфа,  великий  государь  наш  Василий  Иванович,  бояре,  дворяне,  всякие
служилые  люди  и  гости  богоотступника  вора  расстригу  Гришку  Отрепьева
обличили всеми его злыми богомерзкими делами, и он сам сказал  пред  великим
государем нашим и пред всем многонародным множеством, что он  прямой  Гришка
Отрепьев, а делал все то, отступя от бога, бесовскими мечтами, и за  те  его
злые  богомерзкие  дела  осудя  истинным  судом,  весь   народ   Московского
государства его убил". Если паны будут указывать на  свидетельство  Афанасия
Власьева, бывшего послом  в  Польше,  то  Волконский  должен  был  отвечать:
"Афанасию  Власьеву  как  было  верить?  Афанасий  -  вор,  разоритель  вере
христианской, тому вору советник, поехал к государю вашему Сигизмунду королю
по его воле, без ведома сенаторей (бояр)".
   Когда посланники переехали границу,  то  пристав  сказал  им,)  что  царь
Димитрий жив и находится у сендомирской воеводши. Послы  отвечали,  что  это
говорить непригоже: сбежал в то время, как убили вора, Михалко  Молчанов,  а
жил он у вора для чернокнижия. И  если  Молчанов  называется  Димитрием,  то
пусть нам его покажут, у него приметы на спине. Как он  за  воровство  и  за
чернокнижество был на пытке, то его кнутом били, и эти кнутные бои можно  на
нем видеть. А если другой вор такой же называется Димитрием,  то  вам  таких
принимать и слушать не надобно, а если он вам годен, то вы  посадите  его  у
себя на королевство, а государю  вашему  в  великое  Российское  государство
посылать и сажать непригоже, хотя  б  был  и  прямой  прирожденный  государь
царевич Димитрий, но если его на  государство  не  похотели,  то  ему  силою
нельзя быть на государстве; а то вор убежал от смерти, называется  царевичем
- и такому верить?" Пристав говорил: "Польские  и  литовские  люди,  которые
приехали из Москвы, сказывают, а слышали они от ваших же, что убит  и  лежал
на пожаре, а подлинно не знают, его ли убили или кого-нибудь другого  в  его
место". Посланники спрашивали у пристава: "Видел ли кто того вора, каков  он
рожеем (лицом) и волосом?" Пристав отвечал, что  он  ростом  не  мал,  лицом
смугл, нос немного покляп, брови черные большие  нависли,  глаза  небольшие,
волосы на голове черные курчеватые, от лба вверх  взглаживает,  усы  черные,
бороду стрижет, на щеке бородавка с волосами,  по-польски  говорит,  грамоте
польской горазд и по-латыни говорить умеет. Посланники сказали на  это,  что
Молчанов такой именно лицом, а прежний вор расстрига был лицом  не  смугл  и
волосом рус. Другой пристав  говорил,  что  при  Димитрии  в  Самборе  князь
Мосальский сам-друг да Заболоцкий, и Заболоцкого Димитрий послал в Северскую
страну уговаривать  севрюков,  чтобы  Шуйскому  не  поддавались  и  что  он,
Димитрий, собравши людей, к ним будет.
   Народ в Литве встречал московских  посланников  дурно:  по  городам  и  в
посадах, и в панских имениях их бесчестили, бранили  непристойными  словами,
называли изменниками, в Минске в их людей бросали камнями и грязью и  хотели
драться,  к  посланникам  на  двор  приходили,  бранили  и  грозили   убить.
Посланники  говорили  приставу,  что  такого   бесчестья   и   тесноты   над
посланниками прежде никогда не бывало; пристав отвечал,  что  у  них  теперь
люди стали самовольны, короля не слушают, и ему их унять нельзя.  В  Кракове
король посланников обедать не  позвал  и  вместо  стола  корму  не  прислал.
Посланники подали королю письменное  объявление,  в  котором  раскрыто  было
происхождение самозванца, его похождения, как он с  польскими  и  литовскими
людьми пришел в Московское  государство,  как  он  потом  призвал  в  Москву
сендомирского воеводу с его приятелями и как они церкви божии и святые иконы
обругали, московским людям польские и  литовские  люди  много  насильства  и
кровопролития учинили, великих людей жен бесчестили, из  возков  вырывали  и
такое насильство  чинили,  какого  никогда  в  Москве  не  бывало.  Потом  в
объяснении упомянуто о появлении в Польше нового самозванца, который есть не
иной кто, как Михайло Молчанов, вовсе не  похожий  на  первого  Лжедимитрия.
Посланники требовали удовлетворения за кровопролитие  и  расхищение  царской
казны, бывшие следствием подсылки от Польши Лжедимитрия,  но  вместе  с  тем
объявили, что царь Василий не хочет нарушать мира  с  Польшею.  Паны  радные
отвечали: "Государь наш ни в чем не  виноват;  вы  говорите,  что  Димитрий,
который был у вас государем, убит, а из  Северской  страны  приехали  многие
люди, ищут этого Димитрия по нашему  государству,  сказывают,  что  он  жив,
ушел; так нашему государю ваших людей унять ли? А в Северской стране  теперь
государем какой-то Петр, но этого ведь не наш государь поставил?  Сами  люди
Московского государства между собою разруху сделают, а на нас  пеняют.  Если
государь ваш отпустит сендомирского воеводу с товарищами и всех  польских  и
литовских людей, которые теперь на Москве, то ни Дмитряшки, ни  Петрушки  не
будет; а если государь ваш их не отпустит, то и Димитрий, и  Петр  настоящие
будут и наши за своих с ними заодно станут". Посланники грозили панам также,
что если король не исправится, то царь Василий пошлет на Ливонию  королевича
Густава. Но для Сигизмунда грознее  был  польский  рокош,  чем  какой-нибудь
Густав, и потому он вовсе не хотел войны с новым московским царем,  радуясь,
что последний также не может желать  этой  войны,  угрожаемый  Дмитряшкою  и
Петрушкою. О судьбе первого Лжедимитрия  король  не  мог  жалеть  не  потому
только, что непобедимый цесарь не хотел  ничем  поступиться  Польше:  ходили
слухи, что некоторые из рокошан имели тайные сношения  с  Лжедимитрием,  что
дело шло у них о провозглашении его королем польским,  что  Димитрий  обещал
выслать  деньги  некоторым  панам  и,  между  прочим,  Стадницкому,   самому
яростному противнику короля. Вот почему король обещал Волконскому  в  скором
времени отправить своих посланников в Москву,  и  действительно,  в  октябре
1607 года приехали в Москву посланники Сигизмундовы - пан Витовский и  князь
Друцкой-Соколинской поздравить царя  Василия  с  восшествием  на  престол  и
требовать отпуска прежних послов и всех других поляков.  Переговоры  длились
до 25 июля 1608 года, когда посланники заключили перемирие с боярами на  три
года и одиннадцать месяцев на следующих условиях: оба государства остаются в
прежних границах; Москва и Польша не должны помогать врагам друг друга; царь
обязывается отпустить в Польшу воеводу сендомирского с  дочерью  и  сыном  и
всех задержанных поляков;  король  обязывается  тем  же  самым  относительно
русских, задержанных в Польше; король  и  республика  должны  отозвать  всех
поляков, поддерживающих самозванца, и вперед никаким самозванцам не верить и
за них не вступаться, Юрию Мнишку не признавать зятем  второго  Лжедимитрия,
дочь  свою  за  него  не  выдавать,  и  Марине  не   называться   московскою
государынею.  Посланники  обязались  писать  к  Лжедимитриевым   полякам   с
увещанием оставить самозванца; на возвратном пути отсылать  обратно  в  свои
земли польских ратных людей, которые  им  встретятся,  и  разослать  во  все
пограничные  города  объявления,  чтобы  никто  не  смел  идти  на  войну  в
Московское государство; обязались, что поедут прямо в Польшу, избегая всяких
сношений и свиданий с поляками Лжедимитриевыми; но не хотели обязаться,  что
король выведет Лисовского из Московского государства, потому  что  Лисовский
изгнанник из земли и чести своей отсужден.
   Мы видели, что еще  до  заключения  договора,  когда  Лжедимитрий  был  в
Звенигороде, посланники отправили в его стан Борзковского с приказом полякам
выйти из Московского государства. Но Рожинский с  товарищами  отвечали,  что
так как они уже взялись за дело, то ничьего  приказу  больше  не  слушают  и
того, с кем пришли, хотят посадить в его столице.  После  этого  Лжедимитрий
немедленно   двинулся   к   Москве,   не   встречая   по-прежнему   никакого
сопротивления; царь выслал было против него  войско  под  начальством  князя
Скопина-Шуйского и Ивана Никитича Романова, и воеводы эти  расположились  на
реке Незнани между Москвою и Калугою, но в войске открылся  заговор:  князья
Иван Катырев,  Юрий  Трубецкой  и  Троекуров  вместе  с  некоторыми  другими
решились  передаться  самозванцу;  заговорщиков  схватили,  пытали,  знатных
разослали в города по тюрьмам, незнатных казнили, но царь не велел уже этому
войску встречать самозванца, а велел ему идти в  Москву.  Здесь  в  народных
толпах слышались слова: "Если б он не был настоящим Димитрием, то  князья  и
бояре, которые к нему отъехали, воротились бы; значит, он тот же  самый.  Да
что ж нам-то? Ведь князья и бояре перебили его поляков и его самого выгнали;
мы об этом ничего не знали". "Он ведун, - говорил один, - по глазам  узнает,
кто виноват, кто нет". "Ахти мне! - отвечал другой,  -  мне  никогда  нельзя
будет ему на глаза показаться: этим самым ножом я зарезал пятерых поляков".
   1 июня войско Лжедимитрия приблизилось к столице и остановилось над рекою
Москвою; сначала не знали, где лучше расположиться: некоторые говорили,  что
надобно перейти на другую сторону и  занять  большую  дорогу  на  север,  по
которой приходят в Москву и ратные люди и припасы. Это мнение взяло верх,  и
войско перешло к  селу  Тайнинскому.  Но  выбранное  место  оказалось  очень
невыгодным, и через несколько дней обнаружилась большая опасность: некоторые
из русских, находившихся при Лжедимитрии, завели сношения с  Москвою,  ночью
бежали в Москву, но были схвачены сторожами и объявили товарищей:  одних  из
них посадили на кол, другим отрубили головы. Счастливо избавившись  от  этой
опасности, самозванец не хотел  более  оставаться  в  Тайнинском:  он  думал
отрезать  Москву  от  сообщения  с  севером,  а  между  тем  царские  войска
отрезывали его от юга, перехватывая шедших к нему из Польши купцов и  ратных
людей. Вот почему решили возвратиться на старое место; но московское  войско
стояло на Тверской дороге: Лжедимитрий, разбив его, перешел на Волоколамскую
дорогу и выбрал наконец удобное место для стана  -  в  Тушине,  между  двумя
реками: Москвою и Всходнею. Сюда к Рожинскому и товарищам его приехал  опять
из Москвы от послов  королевских  пан  Доморацкий  с  приказом  выходить  из
областей московских, но поехал с прежним ответом: Рожинский хотел вступить в
Москву после решительной битвы. Царское войско, в  числе  семидесяти  тысяч,
стояло на реке Ходынке, сам царь с  двором  и  отборными  полками  стоял  на
Пресне, готовый его поддерживать. Ночью врасплох Рожинский напал на  царское
войско, захватил весь обоз  и  гнал  бегущих  до  самой  Пресни,  но  здесь,
подкрепленные полками, высланными  царем,  бегущие  остановились  и  в  свою
очередь погнали поляков, которые остановились за рекой Химкою, отсюда  опять
ударили на русских и, отогнавши их за Ходынку, возвратились в свой тушинский
стан, очень довольные,  что  так  кончилось  дело,  ибо  некоторые  из  них,
испуганные поражением у Пресни, прибежав в стан, велели уже запрягать  возы,
чтобы бежать дальше к границе. Поляки хвалились, что они последние  прогнали
русских, которые не преследовали их более из-за  Ходынки,  но  признавались,
что битва дорого им стоила.  Опасаясь  нападения,  они  окопали  свой  стан,
обставили частоколом, поделали башни и ворота.
   В  половине  августа  Рожинский  прислал   к   боярам   грамоту,   требуя
переговоров; бояре  отвечали:  "Пишете  к  нам,  боярам,  и  ко  всем  людям
Московского государства о ссылках, чтобы мы бояр, дворян и  изо  всех  чинов
людей прислали к вам говорить о добром деле, а вы пришлете  к  нам  панов  и
рыцарских людей. Пишете, чего знающим людям писать не годится. В  Российском
государстве над нами государь наш царь и великий князь Василий  Иванович,  и
мы все единодушным изволением имеем его, как и прежних великих государей,  и
во всяких делах  без  его  повеления  и  начинания  ссылаться  и  делать  не
привыкли. Удивляемся тому, что ты называешь себя человеком доброго  рода,  а
не стыдно тебе, что вы, оставя государя  своего  Сигизмунда  короля  и  свою
землю, назвавши неведомо какого вора царем Димитрием, у  него  в  подданстве
быть и кровь христианскую невинно проливать хотите. Мы тебе ответ  даем:  то
дело будет доброе, как ты князь Роман Рожинский со всеми литовскими  людьми,
поймав того вора, пришлете к государю нашему, а сами  немедленно  из  нашего
государства в свою землю выйдете; вам ведомо, что  государь  наш  с  королем
литовским помирился и, закрепив мирное постановление, послов и сендомирского
со всеми людьми в Литву отпустил". Между тем Лисовский с козаками действовал
особо, взял Зарайск, для отнятия  у  него  этого  города  пришел  из  Рязани
воевода Захар  Ляпунов,  но  был  разбит  Лисовским  наголову.  После  этого
Лисовский пошел к Коломне, взял ее приступом, разорил, но на дороге к Москве
был разбит князьями Куракиным и Лыковым и Коломна опять была занята  на  имя
Шуйского.
   Так война велась с переменным счастием, но для Шуйского впереди  не  было
ничего утешительного. Самозванец укрепился под  Москвою;  вопреки  договору,
заключенному с послами королевскими, ни  один  поляк  не  оставил  тушинский
стан, напротив,