даря на
бояр ближних и на дальных людей, по наносу злых  людей,  гнев  воздвигнулся,
как  вам  самим  ведомо.  И  некоторый  вор  чернец  сбежал  из  Московского
государства в Литву, назвался" и проч. Здесь нельзя не заметить,  что  послы
именно хотели связать гнев Бориса на ближних и дальных  людей  с  появлением
самозванца, как причину с следствием. Упомянув  о  последующих  событиях,  о
переговорах  начальников  первого  ополчения  с  Делагарди,  у  которого   с
Бутурлиным  "за  некоторыми  мерами  договор  не  стался,  а  Яков  Пунтусов
новгородский деревянный город взятьем взял, и новгородцы утвердились  с  ним
просить к себе в государи шведского королевича", послы уведомили,  что  этот
королевич Карл Филипп от матери и брата отпущен совсем, теперь в  дороге  и,
надобно думать, скоро будет в Новгороде. Послы кончили речь словами: "Ведомо
вам самим, что Великий Новгород от Московского государства  никогда  отлучен
не был, и теперь бы вам также, учиня между собою общий совет, быть с нами  в
любви и соединении под рукою одного государя".
   Слова эти не могли не  оскорбить  начальников  ополчения,  представителей
Московского государства: Новгород, давно уже часть последнего, требует, чтоб
целое было с ним в любви  и  соединении  и  приняло  государя,  которого  он
избрал. Пожарский отвечал горькими словами: "При прежних  великих  государях
послы и посланники прихаживали из иных  государств,  а  теперь  из  Великого
Новгорода  вы  послы!  Искони,  как  начали  быть  государи  на   Российском
государстве, Великий Новгород от Российского государства отлучен  не  бывал;
так и теперь бы Новгород с Российским государством был  по-прежнему".  После
этих слов Пожарский немедленно перешел к  тому,  как  обманчиво  и  непрочно
избрание иностранных принцев: "Уже мы в этом искусились - сказал он, -  чтоб
и шведский король не сделал с нами также, как  польский.  Польский  Жигимонт
король хотел дать на Российское государство сына своего королевича, да через
крестное целованье гетмана Жолкевского и через свой лист манил с  год  и  не
дал; а над Московским государством что польские и литовские люди сделали, то
вам самим ведомо. И шведский Карлус король также на Новгородское государство
хотел сына своего  отпустить  вскоре,  да  до  сих  пор,  уже  близко  году,
королевич  в  Новгород  не  бывал".  Князь  Оболенский  старался   оправдать
медленность королевича Филиппа смертию отца, весть о которой застала его уже
на пути в Новгород, потом датскою войною; он кончил так: "Такой статьи,  как
учинил  над  Московским  государством   литовский   король,   от   Шведского
королевства мы  не  чаем".  Пожарский  отвечал  решительно,  что,  наученные
опытом, они не дадутся в другой раз в обман и признают Филиппа  царем  тогда
только, как он приедет в Новгород и примет греческую веру. "А в  Швецию  нам
послов послать никак нельзя, - заключил Пожарский, - ведомо вам самим, какие
люди посланы к польскому Жигимонту королю, боярин князь  Василий  Голицын  с
товарищами! А теперь держат их в заключении как полоняников, и они от  нужды
и бесчестья, будучи в чужой  земле,  погибают".  Посланники  возразили,  что
шведский король не может повторить поступка Сигизмундова, ибо  также  научен
опытом в его бесполезности: "Учинил Жигимонт король не правду, да  тем  себе
какую прибыль сделал, что послов задержал? Теперь и  без  них  вы,  бояре  и
воеводы, не в собраньи ли и против врагов наших, польских и литовских людей,
не стоите ли?"
   Ответ Пожарского на это важен для нас, во-первых, потому, что  показывает
мнение  его  об  одном  из  самых  замечательных  людей  Смутного   времени,
во-вторых,   потому,   что   обнаруживает   характер   самого    Пожарского,
противоположность этого характера характеру Ляпунова,  что,  разумеется,  не
могло не  иметь  важного  влияния  на  успех  второго  ополчения;  Пожарский
отвечал: "Надобны были такие люди в нынешнее  время:  если  б  теперь  такой
столп, князь Василий Васильевич, был здесь, то за него бы все держались, и я
за такое великое дело мимо его не принялся бы, а то  теперь  меня  к  такому
делу бояре и вся земля  силою  приневолили.  И  видя  то,  что  сделалось  с
литовской стороны, в Швецию нам послов не посылывать  и  государя  не  нашей
православной веры греческого закона не хотеть". Последние  слова  Пожарского
сильно тронули новгородских послов;  настаивание  именно  на  том,  чтоб  не
выбирать государя не православного, пробудило в них чувство, которое служило
самою крепкою связью между всеми русскими людьми, которое подняло всю  землю
против польских и  литовских  людей;  Оболенский  сказал:  "Мы  от  истинной
православной веры не отпали, королевичу Филиппу Карлу будем бить челом, чтоб
он был в нашей православной вере  греческого  закона,  и  за  то  хотим  все
помереть: только Карл королевич не захочет быть в православной  христианской
вере греческого закона, то не только с вами, боярами и воеводами, и со  всем
Московским государством вместе, хотя бы  вы  нас  и  покинули,  мы  одни  за
истинную нашу православную веру хотим помереть, а  не  нашей,  не  греческой
веры  государя  не  хотим".  Переговоры  кончились  тем,  что  Пожарский  не
согласился вступить ни в какие обязательства  со  шведами;  но,  чтоб  явным
разрывом не возбудить  последних  против  ополчения,  положили  отправить  в
Новгород посла, Перфилья Секерина, для продления времени; для того  послали,
говорит  летописец,  чтоб  не  помешали  немецкие  люди  идти  на   очищение
Московского государства, а того у них  и  в  думе  не  было,  что  взять  на
Московское  государство  иноземца.  "Если,  господа,  -  писали   начальники
ополчения новгородцам, - если королевич, по вашему прошенью, вас не пожалует
и в Великий Новгород нынешнего года по летнему пути не  будет,  то  во  всех
городах всякие люди о  том  будут  в  сомнении;  а  нам  без  государя  быть
невозможно: сами знаете, что такому великому государству без государя долгое
время стоять нельзя. А до тех пор, пока  королевич  не  придет  в  Новгород,
людям Новгородского государства быть с нами  в  любви  и  совете,  войны  не
начинать,  городов  и  уездов  Московского   государства   к   Новгородскому
государству не подводить, людей к кресту не приводить и задоров  никаких  не
делать".
   По отправлении второго посла в Новгород ополчение стало уже собираться  в
поход из Ярославля, как открылся козацкий заговор на  жизнь  Пожарского.  Из
подмосковного стана, от Заруцкого,  приехали  в  Ярославль  двое  козаков  -
Обреска и Степан, у них уже  были  здесь  соумышленники  -  Иван  Доводчиков
смолянин, смоленские стрельцы - Шанда с пятью товарищами  да  рязанец  Семен
Хвалов; последний жил на дворе у князя  Пожарского,  который  кормил  его  и
одевал. Придумывали разные  способы,  хотели  зарезать  Пожарского  сонного,
наконец решили умертвить его где-нибудь на дороге, в тесноте. Однажды  князь
был в съезжей избе, оттуда пошел смотреть пушки, назначаемые под  Москву,  и
принужден был от тесноты остановиться  у  дверей  разрядных;  козак,  именем
Роман, взял его за руку, вероятно, для того, чтоб помочь вырваться из толпы;
в это время заговорщик, козак Степан,  кинулся  между  ними,  хотел  ударить
ножом в живот князя, но промахнулся и ударил Романа  по  ноге,  тот  упал  и
начал стонать. Пожарский никак не воображал, что удар был  направлен  против
него, думал, что несчастие случилось по неосторожности в  тесноте,  и  хотел
уже идти дальше, как народ бросился к нему с криком, что его  самого  хотели
зарезать; начали искать и нашли  нож,  схватили  убийцу,  который  на  пытке
повинился во всем и назвал товарищей которые также признались. По  приговору
всей земли преступников разослали в города по тюрьмам,  некоторых  же  взяли
под Москву на обличенье: там повинились они вторично пред всею ратью и  были
прощены, потому что Пожарский просил за них.
   Понятно, с каким чувством после этого Пожарский и  все  ополчение  должны
были выступать в поход под Москву,  где  под  видом  союзников  должны  были
встретить убийц. Но медлить долее нельзя было, потому что приходили вести  о
приближении Ходкевича к Москве. Пожарский отправил передовые отряды:  первый
- под начальством воевод Михайлы Самсоновича Дмитриева и Федора Левашова; им
наказано было, пришедши под  Москву,  не  входить  в  стан  к  Трубецкому  и
Заруцкому, но поставить себе особый  острожек  у  Петровских  ворот;  второй
отряд   был   отправлен   под   начальством    князя    Дмитрия    Петровича
Лопаты-Пожарского и дьяка Семена Самсонова,  которым  велено  было  стать  у
Тверских ворот. Кроме известий о движениях Ходкевича, была и другая  причина
спешить походом к Москве: надобно  было  спасти  дворян  и  детей  боярских,
находившихся под Москвою, от буйства козаков. Украинские города, подвигнутые
грамотами ополчения, выслали своих ратных людей, которые  пришли  в  стан  к
Трубецкому и  расположились  в  Никитском  остроге;  но  Заруцкий  с  своими
козаками  не  давал  им  покоя.  Несчастные  украинцы  послали  в  Ярославль
Кондырева и Бегичева с товарищами бить челом, чтоб ополчение шло под  Москву
немедленно спасти их от козаков; когда  посланные  увидали  здесь,  в  каком
довольстве и устройстве живут ратники нового  ополчения,  и  вспомнили  свое
утеснение от козаков, то  не  могли  промолвить  ни  слова  от  слез.  Князь
Пожарский и другие знали лично Кондырева и Бегичева, но  теперь  едва  могли
узнать их: в  таком  жалком  виде  они  явились  в  Ярославль!  Их  обдарили
деньгами, сукнами и отпустили к своим  с  радостною  вестию,  что  ополчение
выступает к Москве. Но как скоро Заруцкий и  козаки  его  узнали,  с  какими
вестями возвратились Кондырев и Бегичев, то хотели побить  их,  и  они  едва
спаслись в полк к Дмитриеву, а товарищи их, остальные  украинцы,  принуждены
были разбежаться по своим городам. Разогнав украинских людей, Заруцкий хотел
и прямо  помешать  движению  ополчения;  он  отправил  многочисленный  отряд
козаков перенять дорогу у князя Лопаты-Пожарского, разбить  полк,  умертвить
воеводу, но и этот замысел не удался: отряд Лопаты храбро встретил козаков и
обратил их в бегство.
   Наконец и главное ополчение выступило из Ярославля.  Отслужив  молебен  в
Спасском монастыре у гроба ярославских чудотворцев (знаменитого князя Федора
Ростиславича Черного и сыновей его Давида и Константина), взяв благословение
у митрополита Кирилла и у всех властей духовных, Пожарский  вывел  ополчение
из Ярославля. Отошедши 7 верст от города,  войско  остановилось  на  ночлег.
Здесь Пожарский сдал рать князю Ивану Андреевичу Хованскому и Кузьме Минину,
приказав идти в Ростов и ждать его там, а сам с немногими  людьми  поехал  в
Суздаль, в Спасо-Евфимиев монастырь, проститься у гробов родительских, после
чего, как было условлено, нагнал рать в Ростове. В этом городе  к  ополчению
присоединилось еще много ратных людей из разных областей, так что  Пожарский
мог  послать  отряд  под  начальством  Образцова  в  Белозерск   на   случай
враждебного движения шведов. Нужно было  сделать  еще  важное  распоряжение:
митрополит Кирилл, который в Ярославле был  посредником,  примирителем  ссор
между воеводами, остался в своей епархии, нужно было под Москвою иметь такое
же лицо, тем более что предвиделись распри еще большие вследствие  соседства
Трубецкого и Заруцкого. И вот 29 июля Пожарский от имени  всех  чинов  людей
написал к казанскому митрополиту Ефрему: "За преумножение грехов  всех  нас,
православных христиан, вседержитель  бог  совершил  ярость  гнева  своего  в
народе нашем,  угасил  два  великие  светила  в  мире:  отнял  у  нас  главу
Московского государства и вождя людям, государя царя и великого  князя  всея
Руси, отнял и  пастыря  и  учителя  словесных  овец  стада  его,  святейшего
патриарха московского и всея Руси; да и по городам многие пастыри и учители,
митрополиты, архиепископы и епископы,  как  пресветлые  звезды,  погасли,  и
теперь оставил нас сиротствующих,  и  были  мы  в  поношение  и  посмех,  на
поругание языков; но еще не до конца оставил нас сирыми, даровал нам  единое
утешение, тебя, великого господина, как  некое  великое  светило  положи  на
свешнице в Российском  государстве  сияющее.  И  теперь,  великий  господин!
немалая у нас скорбь, что под Москвою вся земля  в  собранье,  а  пастыря  и
учителя у нас нет; одна соборная церковь Пречистой  богородицы  осталась  на
Крутицах, и та вдовствует. И мы, по совету всей земли, приговорили:  в  дому
Пречистой богородицы на Крутицах  быть  митрополитом  игумену  Сторожевского
монастыря Исаии: этот Исаия от многих свидетельствован, что имеет  житие  по
боге. И мы игумена Исаию послали к тебе,  великому  господину,  в  Казань  и
молим твое  преподобие  всею  землею,  чтоб  тебе,  великому  господину,  не
оставить нас в последней скорби и беспастырных, совершить игумена  Исаию  на
Крутицы митрополитом и отпустить его под Москву к нам в полки поскорее, да и
ризницу бы дать ему полную, потому что церковь Крутицкая в крайнем оскудении
и разорении".
   По  известиям  русских  летописцев,  Заруцкий,  услыхав,  что   ополчение
двинулось из Ярославля, собрался с преданными ему козаками, т.  е.  почти  с
половиною всего войска, стоявшего под Москвою, и  двинулся  в  Коломну,  где
жила Марина с сыном; взявши их и выгромив город, пошел на рязанские места и,
опустошивши  их,  стал  в  Михайлове.  Поляки  рассказывают  иначе  причину,
побудившую Заруцкого оставить подмосковный стан:  по  их  словам,  Ходкевич,
стоя в Рогачеве, завел сношения с Заруцким, склоняя его  разными  обещаниями
перейти на сторону королевскую.  Посредником  был  один  из  войска  Сапеги,
именем Бориславский, который явился  в  подмосковный  стан,  объявивши,  что
недоволен  гетманом  и  службою  королевскою  и  хочет  служить  у  русских.
Последние поверили, но один поляк, Хмелевский, также убежавший из  польского
стана,  открыл  Трубецкому   о   переговорах   Бориславского   с   Заруцким.
Бориславского взяли на пытку, жгли огнем, и он погиб  в  муках,  а  Заруцкий
счел за лучшее уйти из стана под Коломну. Козаки, оставшиеся с Трубецким под
Москвою, отправили атамана Внукова в Ростов просить Пожарского идти поскорее
под  Москву;  но  это  посольство  имело  еще  другую  цель:  козаки  хотели
разведать, не затевает ли ополчение чего-нибудь против них? Но  Пожарский  и
Минин обошлись со Внуковым и товарищами его очень ласково, одарили  деньгами
и сукнами и отпустили  под  Москву  с  известием,  что  идут  немедленно,  и
действительно,  вслед  за  ними  двинулись  через  Переяславль  к  Троицкому
монастырю.
   Прибывши к Троице 14 августа, ополчение расположилось между монастырем  и
Клементьевскою слободою: то был последний стан до Москвы, предстояло сделать
последний  шаг,  и  ополчением  овладело  раздумье;   боялись   не   поляков
осажденных, не гетмана Ходкевича, боялись козаков. Пожарский и Минин  хотели
непременно обеспечить  себя  относительно  козаков  каким-нибудь  договором,
укрепиться с ними, по тогдашнему выражению, чтоб друг на друга никакого  зла
не умышлять. В ополчении встала рознь: одни хотели идти под  Москву;  другие
не соглашались, говорили, что козаки манят  князя  Дмитрия  под  Москву  для
того, чтоб убить его так же, как Ляпунова. В это время пришло предложение от
других союзников ненадежных,  от  наемников  иноземных,  Маржерета  с  тремя
товарищами, которые писали, что, набрав ратных людей, готовы идти на  помощь
к ополчению. Бояре, воеводы и по  избранию  Московского  государства  всяких
чинов людей у  ратных  и  земских  дел  стольник  и  воевода  князь  Дмитрий
Пожарский написали ответ на имя одних товарищей Маржеретовых: "Мы  государям
вашим королям за их жалованье, что они о  Московском  государстве  радеют  и
людям велят сбираться  нам  на  помощь,  челом  бьем  и  их  жалованье  рады
выславлять; вас, начальных людей, за ваше  доброхотство  похваляем  и  нашею
любовью, где будет возможно, воздавать вам хотим; потому удивляемся, что  вы
в совете с француженином Яковом Маржеретом, о котором мы все знаем подлинно:
выехал он при царе Борисе Федоровиче из Цесарской области,  и  государь  его
пожаловал поместьем, вотчинами и денежным  жалованьем;  а  после,  при  царе
Василии Ивановиче, Маржерет пристал к вору и Московскому государству  многое
зло чинил, а когда польский король прислал гетмана Жолкевского, то  Маржерет
пришел  опять  с  гетманом,  и  когда  польские  и  литовские  люди,  оплоша
московских бояр, Москву разорили, выжгли и людей секли,  то  Маржерет  кровь
христианскую проливал пуще польских людей и, награбившись государевой казны,
пошел из Москвы в Польшу с  изменником  Михайлою  Салтыковым.  Нам  подлинно
известно, что польский король тому Маржерету велел у себя быть в Раде: и  мы
удивляемся, каким это образом теперь  Маржерет  хочет  нам  помогать  против
польских людей? Мнится нам, что Маржерет хочет быть в Московское государство
по умышленью польского короля,  чтоб  зло  какое-нибудь  учинить.  Мы  этого
опасаемся и  потому  к  Архангельскому  городу  на  береженье  ратных  людей
отпускаем. Да и наемные люди из иных государств нам теперь  не  надобны:  до
сих пор мы с польскими людьми  не  могли  сладить,  потому  что  государство
Московское было в розни, а теперь  все  Российское  государство  избрало  за
разум, правду, дородство и храбрость к ратным и земским  делам  стольника  и
воеводу князя Дмитрия Михайловича Пожарского-Стародубского, да  и  те  люди,
которые были в воровстве с польскими и литовскими  людьми,  стали  теперь  с
нами единомышленно, и мы  польских  и  литовских  людей  побиваем  и  города
очищаем: что где соберется доходов, отдаем нашим ратным людям,  стрельцам  и
козакам, а сами мы, бояре и воеводы,  дворяне  и  дети  боярские,  служим  и
бьемся за св. божии церкви,  за  православную  веру  и  свое  отечество  без
жалованья. А до польских и литовских людей самих за их не правду гнев  божий
доходит: турские и крымские люди Волынь и Подолию  до  конца  запустошили  и
вперед, по нашей ссылке, Польскую и Литовскую землю крымские люди  пустошить
хотят. Так, уповая на милость божию, оборонимся и сами, без наемных людей. А
если по какому-нибудь случаю врагов наших не одолеем, то пошлем к вам  своих
людей, наказавши им подлинно, сколько им людей нанимать и почем им давать. А
вы бы любовь свою нам показали, о Якове Маржерете отписали, каким образом он
из Польской земли у вас объявился, и как он теперь у вас, в какой  чести?  А
мы думали, что ему, за его не правду, кроме Польши, ни в какой  земле  места
не будет".
   От  наемных  иностранцев  можно   было   отделаться,   но   от   коза-ков
подмосковного стана нельзя: пришла весть, что Ходкевича ожидают под Москву с
часу на час. Пожарскому было уже не до уговору с козаками: он наскоро послал
перед собою князя Туренина с  отрядом,  приказав  ему  стать  у  Чертольских
ворот, и назначил 18 августа днем выступления  целого  ополчения  к  Москве.
Отпевши  молебен  у  чудотворца,  благословившись  у  архимандрита,   войска
выступили, монахи провожали их крестным ходом, и вот, когда  последние  люди
двигались  на  великое  дело,  сильный  ветер  подул  от  Москвы   навстречу
ополчению! Дурной знак! Сердца  упали;  со  страхом  и  томлением  подходили
ратники к образам св. троицы, Сергия и Никона чудотворцев, прикладывались ко
кресту из рук архимандрита, который кропил их святою водою.  Но  когда  этот
священный обряд был кончен, ветер вдруг переменился и с такою силою подул  в
тыл войску, что всадники едва держались  на  лошадях,  тотчас  же  все  лица
просияли, везде послышались обещания: помереть за дом Пречистой  богородицы,
за православную христианскую веру.
   Время было уже к вечеру, когда, не доходя 5 верст  до  Москвы,  ополчение
остановилось на реке Яузе; к Арбатским воротам посланы были отряды разведать
удобные места для стана; когда они возв