не погубить, такой нужды и  голоду
за не правду терпеть нечего, присылайте к нам не  мешкая,  сберегите  головы
ваши и животы ваши в целости, а я возьму на свою душу и у всех ратных  людей
упрошу: которые из вас  захотят  в  свою  землю,  тех  отпустим  без  всякой
зацепки, а которые захотят Московскому государю  служить,  тех  пожалуем  по
достоинству". Ответом был гордый и грубый отказ, несмотря на  то  что  голод
был ужасный: отцы ели детей своих, один гайдук съел  сына,  другой  -  мать,
один товарищ съел слугу своего; ротмистр, посаженный судить виновных  убежал
с судилища, боясь, чтоб обвиненные не съели судью.
   Наконец 22 октября козаки пошли на приступ и взяли Китай-город. В  Кремле
поляки держались еще месяц; чтоб  избавиться  от  лишних  ртов,  они  велели
боярам и всем русским людям выслать своих жен вон из  Кремля.  Бояре  сильно
встужили и послали к Пожарскому Минину и всем ратным людям с просьбою, чтобы
пожаловали, приняли их жен без позору. Пожарский  велел  сказать  им,  чтобы
выпускали жен без страха, и сам пошел принимать их,  принял  всех  честно  и
каждую проводил к своему приятелю, приказавши всем их довольствовать. Козаки
взволновались, и опять послышались среди них  обычные  угрозы:  убить  князя
Дмитрия, зачем не дал грабить боярынь?
   Доведенные голодом до крайности, поляки вступили наконец в  переговоры  с
ополчением, требуя только одного, чтоб им сохранена была жизнь, что  и  было
обещано. Сперва выпустили  бояр  -  Федора  Ивановича  Мстиславского,  Ивана
Михайловича Воротынского, Ивана Никитича  Романова  с  племянником  Михаилом
Федоровичем и матерью последнего Марфою  Ивановною  и  всех  других  русских
людей. Когда козаки увидали, что бояре собрались на Каменном  мосту,  ведшем
из Кремля чрез Неглинную, то хотели  броситься  на  них,  но  были  удержаны
ополчением Пожарского и принуждены возвратиться в таборы, после  чего  бояре
были приняты с большою честию. На другой день сдались  и  поляки:  Струсь  с
своим полком достался козакам Трубецкого, которые многих пленных ограбили  и
побили; Будзило с своим полком отведен был к ратникам Пожарского, которые не
тронули ни одного поляка. Струсь был  допрошен,  Андронова  пытали,  сколько
сокровищ царских утрачено, сколько  осталось?  Отыскали  и  старинные  шапки
царские, которые отданы были в заклад сапежинцам, оставшимся  в  Кремле.  27
ноября  ополчение  Трубецкого  сошлось  к  церкви  Казанской  богородицы  за
Покровскими воротами, ополчение Пожарского - к церкви Иоанна Милостивого  на
Арбате и, взявши кресты и образа, двинулись  в  Китай-город  с  двух  разных
сторон, в сопровождении всех московских жителей; ополчения сошлись у Лобного
места, где троицкий архимандрит Дионисий начал служить  молебен,  и  вот  из
Фроловских (Спасских) ворот, из Кремля, показался другой крестный  ход:  шел
галасунский (архангельский) архиепископ Арсений с кремлевским духовенством и
несли Владимирскую: вопль и рыдания раздались в народе, который уже  потерял
было надежду когда-либо увидать этот дорогой для москвичей  и  всех  русских
образ. После молебна войско и народ  двинулись  в  Кремль,  и  здесь  печаль
сменила радость, когда  увидали,  в  каком  положении  озлобленные  иноверцы
оставили  церкви:  везде  нечистота,  образа  рассечены,  глаза   вывернуты,
престолы ободраны; в чанах приготовлена страшная пища - человеческие  трупы!
Обеднею и молебном в Успенском соборе окончилось великое народное  торжество
подобное которому видели отцы наши ровно через два века.
   Трубецкой поселился в Кремле,  на  дворе  Годунова,  куда  для  совещаний
приезжал  к  нему  Пожарский,  поместившийся  на  Арбате,  в   Воздвиженском
монастыре. Козаки по-прежнему не давали им покоя, все требуя жалованья;  они
позабыли, говорит летописец, что всю  казну  во  многих  городах  выграбили;
однажды ворвались они в Кремль, крича, что побьют начальных  людей,  дворяне
остановили их, и едва между ними и дворянами не дошло до боя.  А  между  тем
схватили каких-то подозрительных людей; оказалось,  что  то  были  вяземские
дети боярские, отобрали у них грамоты, из грамот узнали, что  в  Вязьме  сам
король Сигизмунд...
   Когда в Варшаве узнали, что дела идут плохо  в  Москве  для  поляков,  то
нашлось много людей, которые сложили всю вину  на  короля,  упрекали  его  в
медленности, в неуменье пользоваться обстоятельствами,  требовали,  чтоб  он
как можно скорее шел к Москве и поправил  дело,  но  никто  не  указывал,  с
какими средствами, с каким войском королю идти  к  Москве.  Король,  однако,
пошел; в августе он приехал в Вильну и ждал войска, но  войско  не  являлось
ниоткуда, потому что у короля денег не было; кое-как  набрал  Сигизмунд  три
тысячи немцев, из которых составил два пехотных полка, и отправился с ними к
Смоленску, куда прибыл в октябре  месяце.  Он  надеялся,  что  конница,  или
рыцарство, находившееся в Смоленске, примкнет к нему но  получил  отказ;  он
созвал коло и в  горячей  речи  умолял  войско  следовать  за  ним,  но  все
понапрасну. Грустный король двинулся из Смоленска  с  одною  своею  немецкою
пехотою, а тут еще печальное предзнаменование; только что он хотел  проехать
в ворота, называвшиеся Царскими, как затворы сорвались  с  петель,  упали  и
загородили дорогу; король должен  был  выехать  в  другие  ворота.  Впрочем,
некоторым из рыцарства стало стыдно, что отпустили короля своего  с  горстью
наемников в землю неприятельскую, и 1200 человек конницы нагнали  короля  на
дороге в Вязьму; в этом городе он соединился с Ходкевичем и  пошел  осаждать
Погорелое Городище; здесь сидел воеводою князь Юрий  Шаховской,  который  на
требование сдачи отвечал королю: "Ступай к Москве; будет Москва за тобою,  и
мы твои". Король послушался и пошел дальше. Подступив под Волок-Ламский,  он
отправил к Москве отряд войска под начальством молодого Адама Жолкевского: с
ним отпущены были князь Данила Мезецкий,  товарищ  Филарета  и  Голицына  по
посольству, и дьяк Грамотин, которые должны  были  уговаривать  москвитян  к
покорности Владиславу. В Москве, когда узнали о приближении  короля,  то  на
воевод напал сильный страх: ибо ратные люди  почти  все  разъехались,  выйти
навстречу к неприятелю было не с кем, сесть в осаде также нельзя, потому что
не было достаточно съестных припасов. Несмотря на это, решили помереть  всем
вместе, и когда отряд Жолкевского приблизился к  Москве,  то  его  встретили
мужественно и прогнали. При этой схватке был взят в плен поляками смольнянин
Иван Философов; Жолкевский велел расспрашивать пленника, хотят  ли  москвичи
королевича взять на царство, людна  ли  Москва  и  есть  ли  в  ней  запасы?
Философов отвечал решительно, что Москва и людна и хлебна, и  все  обещались
помереть за православную веру, а королевича на царство не брать; то же самое
Философов повторил и перед самим королем. Действительно, ни  один  город  не
сдавался, ни один русский человек не приезжал в стан бить челом  королевичу.
Потеряв всякую надежду овладеть Москвою, Сигизмунд  хотел  по  крайней  мере
взять Волоколамск и велел приступать к нему жестокими приступами;  воеводами
были здесь Карамышев и Чемесов, но от  них,  говорит  летописец,  мало  было
промыслу в городе, весь промысел был от атаманов - Нелюба  Маркова  и  Ивана
Епанчина; под их начальством осажденные бились на приступах с  ожесточением,
едва не схватываясь за руки с неприятелем, и на трех приступах побили  много
литовских и немецких людей. Король, видя и тут неудачу, снял осаду Волока  и
пошел назад; тут были новые потери  в  его  маленьком  войске  от  голода  и
холода. Князь Данила Мезецкий убежал от короля с дороги и, приехав в Москву,
объявил, что Сигизмунд пошел прямо в Польшу со всеми людьми.
   Как силен был прежде страх, нагнанный приближением Сигизмунда  к  Москве,
так сильна была теперь радость, когда узнали об его отступлении  от  Волока.
Дело очищения государства казалось  конченным.  Пришла  весть,  что  и  враг
внутренний  потерпел  неудачу;  Заруцкий  с  воровскими  козаками  вышел  из
Михайлова и  взял  приступом  Переславль  Рязанский;  но  Михайла  Матвеевич
Бутурлин разбил его наголову и принудил бежать.
   Отступление Сигизмунда дало досуг заняться избранием  царя  всею  землею.
Разосланы были грамоты по городам с приглашением прислать властей и выборных
в Москву для великого дела; писали, что Москва от польских и литовских людей
очищена, церкви божии в прежнюю лепоту облеклись и божие имя славится в  них
по-прежнему; но без государя Московскому государству стоять  нельзя,  печься
об нем и людьми божиими промышлять некому, без государя вдосталь  Московское
государство разорят все:  без  государя  государство  ничем  не  строится  и
воровскими заводами на многие части разделяется и воровство многое множится,
и потому бояре и воеводы приглашали, чтоб все духовные власти были к  ним  в
Москву, и из дворян, детей боярских, гостей, торговых, посадских  и  уездных
людей, выбрав лучших, крепких и разумных людей, по скольку  человек  пригоже
для земского совета и государского избрания, все города прислали бы в Москву
ж, и чтоб эти власти и выборные лучшие люди  договорились  в  своих  городах
накрепко и взяли у всяких людей  о  государском  избранье  полные  договоры.
Когда съехалось довольно много властей и выборных, назначен был  трехдневный
пост, после которого начались соборы. Прежде всего стали рассуждать  о  том,
выбирать ли из иностранных королевских домов или своего природного русского,
и порешили "литовского и шведского короля и их детей и иных немецких  вер  и
никоторых государств иноязычных не христианской веры  греческого  закона  на
Владимирское и Московское государство не избирать, и Маринки и  сына  ее  на
государство не хотеть, потому что польского и  немецкого  короля  видели  на
себе не правду и крестное преступленье и мирное нарушенье: литовский  король
Московское государство разорил, а  шведский  король  Великий  Новгород  взял
обманом". Стали выбирать своих: тут начались козни, смуты и волнения; всякий
хотел по своей мысли делать, всякий хотел своего, некоторые  хотели  и  сами
престола, подкупали и засылали; образовались стороны, но ни одна из  них  не
брала верх. Однажды, говорит хронограф, какой-то дворянин из  Галича  принес
на собор письменное мнение, в котором говорилось, что ближе всех по  родству
с прежними царями был Михаил Федорович Романов,  его  и  надобно  избрать  в
цари. Раздались голоса недовольных: "Кто принес такую грамоту, кто, откуда?"
В то время выходит донской атаман и также подает письменное мнение: "Что это
ты подал, атаман?" - спросил его  князь  Дмитрий  Михайлович  Пожарский.  "О
природном царе Михаиле  Федоровиче",  -  отвечал  атаман.  Одинакое  мнение,
поданное дворянином и донским атаманом, решило дело:  Михаил  Федорович  был
провозглашен царем. Но еще не все выборные находились в  Москве;  знатнейших
бояр  не  было;  князь  Мстиславский  с  товарищами  тотчас   после   своего
освобождения разъехались из Москвы: им неловко было оставаться в  ней  подле
воевод-освободителей; теперь послали звать их  в  Москву  для  общего  дела,
послали также надежных людей по  городам  и  уездам  выведать  мысль  народа
насчет нового избранника и окончательное решение отложили на две недели,  от
8 до 21 февраля 1613  года.  Наконец  Мстиславский  с  товарищами  приехали,
приехали и запоздавшие  выборные,  возвратились  посланники  по  областям  с
известием, что народ с радостию признает Михаила царем. 21 февраля, в неделю
православия, т. е. в первое воскресенье Великого поста, был последний собор:
каждый чин подал письменное мнение, и все эти мнения найдены  сходными,  все
чины указывали на одного  человека  -  Михаила  Федоровича  Романова.  Тогда
рязанский  архиепископ   Феодорит,   троицкий   келарь   Авраамий   Палицын,
новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов  взошли  на
Лобное место и спросили у народа, наполнявшего  Красную  площадь,  кого  они
хотят в цари? "Михаила Федоровича Романова" - был ответ.