лом
Городище торговал лаптями, а он взят в  Москву  из  Погорелова,  по  приказу
Бориса Годунова, для ведовства и  еретичества,  и  на  Москве  был  торговый
мужик. Покажи милость, государь Лев  Иванович!  Не  дай  потерять  у  короля
государства Московского; пришли человека, которому верить можно, и вели дела
их рассмотреть. Много казны в недоборе, потому что за многих Федор  Андронов
вступается и спускает, для посулов, с  правежу;  других  не  своего  приказа
насильно берет к себе под суд и сам государевых денег в  казну  не  платит".
Салтыков обвиняет Андропова в самоуправстве,  нашлись  люди  (вероятно,  сам
Андронов), которые обвинили в том же Салтыкова; обвинения  состояли  в  том,
будто Салтыков называет себя в Москве владельцем или правителем, вершит дела
без  приговору  бояр,  гонит  одних,  награждает  других,   говорит   боярам
бесчестное слово, что положил государь всякие дела на нем, а  им  велел  его
слушаться. Салтыков в ответной грамоте Сапеге отвергает все  эти  обвинения,
причем шлется на князя Мстиславского, на всех бояр, на всю Москву, на всяких
людей. Королю доносили также, что богатые волости, данные Салтыковым:  Вага,
Чаронда, Тотьма, Решма, с которых  одних  денежных  доходов  сходило  60000,
произвели зависть, ропот в боярах и во всяких людях. Салтыков отвечает,  что
эти волости искони за их братьею бывали, а доходу  с  них  будет  не  больше
3000: "А я, государь Лев Иванович! поехал к государю к королю, покинув  жену
и детей да имения больше чем на 60000, надеясь на государскую милость  и  на
ваше сенаторское жалованье, служил я и прямил с сыном своим Иваном  государю
королю и королевичу, и  вам,  великим  сенаторам,  и  великим  государствам,
Короне Польской и Великому княжеству Литовскому, и горло свое везде  тратил,
чая  себе  милости.  Московское  и  Новгородское  государства  бог   поручил
государям, королю и королевичу, их государским счастьем,  вашим  сенаторским
промыслом и нашими службишками, иные приехали к государю со мною, а им  даны
с уездами города, а не волости, а наш род сенаторский".
   О своих действиях в пользу Сигизмунда в Москве Салтыков пишет Сапеге:  "Я
бояр и всяких московских людей на то приводил и к тебе писал, чтоб  государю
королю идти к Москве не мешкая, а славу бы пустить во всяких людях, что идет
на вора к Калуге; теперь бояр и всяких московских людей я на то привел,  что
послали бить челом королю князя Мосальского,  чтоб  пожаловал  король,  сына
своего государство очистил, вора в Калуге доступил: так королю непременно бы
идти к Москве, не мешкая, а славу пустить, что идет на вора  к  Калуге.  Как
будет король в Можайске, то пожалуй, отпиши ко мне сейчас же,  а  я  бояр  и
всех людей приведу к тому, что пришлют бить челом королю, чтоб  пожаловал  в
Москву, государство сына своего очищал и вора доступал. Непременно  бы  идти
королю в Москву не мешкая,  потому  что  в  Москве  большая  смута  от  вора
становится и люди к нему прельщаются. А под Смоленском  королю  что  стоять?
Если будет король в Москве, тогда и Смоленск будет его". В другой грамоте  к
тому же Льву Сапеге Салтыков писал:  "Здесь,  в  Москве,  меня  многие  люди
ненавидят, потому что я королю и королевичу во многих делах радею". Салтыков
писал правду: по отъезде Жолковского скоро начала  становиться  смута  между
москвичами: "Несколько недель, - говорит один поляк-очевидец, - мы провели с
москвичами во взаимной недоверчивости, с дружбою  на  словах,  с  камнем  за
пазухой; угощали друг друга пирами, а думали иное. Мы  наблюдали  величайшую
осторожность: стража день и ночь стояла  у  ворот  и  на  перекрестках.  Для
предупреждения зла,  по  совету  доброжелательных  к  нам  бояр,  Гонсевский
разослал по городам 18000 стрельцов под предлогом  охранения  этих  мест  от
шведов, но собственно для нашей безопасности: этим способом мы ослабили силы
неприятеля. Москвичи уже скучали нами, не знали только, как  сбыть  нас,  и,
умышляя ковы, часто производили тревогу, так что по два, по три и по  четыре
раза в день мы садились на коней и почти не расседлывали их".
   21 ноября Сигизмунд дал знать боярам, что ему  надобно  прежде  истребить
калужского вора и его приверженцев,  вывести  польских  и  литовских  людей,
очистить города и, успокоивши таким образом Московское государство, пойти на
сейм и там покончить дело относительно Владислава; король  в  своей  грамоте
причисляет Смоленск к тем городам, которые вору прямят, и потому пишет:  "До
тех пор, пока смольняне не добьют нам челом, отступить нам не годится, и для
всего государства Московского не беспечно". 30 ноября Салтыков  и  Андронов,
пришедши вечером к патриарху, просили  его  благословить  народ  на  присягу
королю. Так говорит казанская грамота, посланная в Хлынов;  она  прибавляет,
что  на  другой  день  приходил  к  патриарху  просить  о  том  же  деле   и
Мстиславский, что патриарх не согласился на его просьбу и у них с патриархом
была ссора, патриарха хотели зарезать, тогда патриарх  послал  по  сотням  к
гостям и торговым людям, чтобы приходили к нему в соборную  церковь;  гости,
торговые и всякие люди, пришедши  в  Успенский  собор,  отказались  целовать
королю крест, несмотря на то что толпы вооруженных поляков стояли у  собора.
На приведенное известие нельзя во всем положиться, ибо  это  пишут  казанцы,
желающие оправдать  свою  присягу  Лжедимитрию;  ниоткуда  не  видно,  чтобы
Салтыков счел  возможным  и  полезным  так  круто  повернуть  дело  и  прямо
требовать присяги королю; соображаясь с намерениями Салтыкова,  высказанными
в его письмах к Сапеге, можно положить, что он вместе с Мстиславским ходил к
Гермогену требовать его согласия на призвание короля в Москву и что патриарх
не согласился. Как бы то ни было, народ видел  ясно,  что  дело  идет  дурно
относительно Владислава, и волнения в пользу вора усиливались.  Схвачен  был
поп Харитон, который ездил в Калугу от имени всех москвичей звать самозванца
к столице, на первой пытке он оговорил в сношениях с вором князей: Василия и
Андрея Васильевичей Голицыных, Ивана Михайловича Воротынского и Засекина; на
второй пытке он с князя  Андрея  Голицына  сговорил,  что  тот  с  вором  не
ссылался: несмотря на то, и Голицына отдали под стражу вместе с  Воротынским
и Засекиным, потому  что  он  еще  прежде  возбудил  против  себя  ненависть
поляков: однажды, когда Гонсевский сидел в Думе  с  боярами  и  явился  туда
дворянин Ржевский с объявлением, что король пожаловал ему окольничество,  то
Голицын обратился к Гонсевскому  с  такими  словами:  "Паны  поляки!  Кривда
большая нам от вас делается. Мы приняли королевича в государи, а вы его  нам
не даете, именем королевским, а не  его  листы  к  нам  пишут,  под  титулом
королевским пожалования раздают, как  сейчас  видите:  люди  худые  с  нами,
великими людьми, равняются. Или вперед с нами так не делайте, или освободите
нас от крестного целования, и мы будем промышлять о себе". Дело  Харитона  и
весть, что Иван Плещеев хочет напасть на поляков в Москве, дали  Гонсевскому
повод ввести немцев в Кремль и прибрать все к своим рукам.
   Дела на северо-западе шли дурно для поляков и их приверженцев. В Новгород
отправлен был с войском сын Михайлы Салтыкова, Иван, для  охранения  его  от
шведов и воров. Салтыков, называя себя подданным королевским, доносил своему
государю Сигизмунду, что на дороге в Новгород он послал его жителям  грамоту
с увещанием целовать крест королевичу Владиславу, от Московского государства
не отступать и во всем  великим  государям  служить  и  прямить.  Новгородцы
отвечали, что они послали в Москву узнать о подлинном крестном  целованье  и
привезть список с утвержденной записи и, когда посланные возвратятся,  тогда
они, новгородцы, поцелуют крест Владиславу,  но  прежде  этого  Салтыкова  в
город не пустят, потому что другие города, присягнувши Владиславу,  впустили
к себе польских и литовских людей и черкас и те лучших людей били, грабили и
жгли. В то же время Салтыков узнал,  что  в  Новгород  присылают  из  Пскова
грамоты с увещанием  покориться  лучше  царику  калужскому,  чем  иноверному
поляку,  и  на  многих  новгородцев  это  увещание  подействовало.  В  таких
обстоятельствах Салтыков слал грамоту за  грамотою  в  Москву,  чтобы  бояре
тотчас же отпустили новгородских послов для предупреждения  смуты  в  пользу
вора. Наконец эти посланцы возвратились, но и тут новгородцы впустили к себе
Салтыкова не прежде, как взявши с него присягу, что войдет в город только  с
русскими людьми а литовских никаких людей в город не пустит. Салтыков привел
новгородцев  к  присяге  Владиславу  и   разослал   по   окрестным   городам
увещательные  грамоты  последовать  примеру  новгородцев  и  от  Московского
государства  не  отставать.  Торопчане  послушались,  но  скоро  дали  знать
Салтыкову, что, несмотря на их крестное целованье Владиславу, литовские люди
опустошают их уезд, мучат, жгут, бьют и  ведут  в  полон  людей;  видя  это,
другие города решились не целовать креста поляку и сесть в  осаде.  Салтыков
от имени дворян и детей боярских  бил  челом  Сигизмунду,  чтоб  унял  своих
подданных, как будто король имел для того какие-нибудь средства.
   Еще хуже для Владислава шли дела на востоке: здесь Казань явно присягнула
самозванцу, Вятка  последовала  ее  примеру.  Летопись  говорит,  что  когда
казанцы согласились  целовать  крест  Лжедимитрию,  то  этому  воспротивился
второй воевода, знаменитый Богдан Бельский, за что и был убит;  но  грамоты,
разосланные из Казани в другие города, написаны от имени воевод  Морозова  и
Бельского: впрочем, Бельский мог сопротивляться и после рассылки грамот,  за
что и был убит. Вместе с грамотами разосланы были и  присяжные  записи,  как
целовали крест казанцы; присягавший должен был клясться: "От литовских людей
нам никаких указов не слушать и с ними не ссылаться,  против  них  стоять  и
биться до смерти. Козаков  нам  волжских  и  донских,  терских  и  яицких  и
архангельских стрельцов в город помногу не пускать и указов  их  не  слушать
же, а пускать козаков в город для торговли понемногу, десятка по два или  по
три, и долго им в городе не жить". Эти  слова  очень  замечательны;  казанцы
присягают Лжедимитрию, ибо видят, что Москва занята поляками,  но  вместе  с
тем не хотят козаков: дурной знак для самозванцев, царей козацких, невольная
верность к ним не будет продолжительна.  Замечателен  также  ответ  пермичей
вятчанам на их увещания признать Димитрия: пермичи говорят в своей  отписке,
что они получили вятские грамоты и разослали  их  по  своим  городам,  но  о
желании своем присягать Димитрию ни слова, пишут только: "В соединеньи  быть
и за православную христианскую веру на разорителей стоять мы ради. И вам бы,
господа, с нами быть в совете по-прежнему и с торгами, с хлебом и мясом и со
всякими товарами торговых и всяких людей из Вятки к нам отпускать, и нам  бы
со своими торгами к вам ездить по-прежнему;  и  вперед  какие  у  нас  вести
будут, то мы к вам эти вести станем писать; а что,  господа,  у  вас  вперед
каких вестей откуда-нибудь объявится, и вам бы, господа, о том к нам  писать
почасту".  Таким   образом,   пермичи   остаются   верны   своему   прежнему
выжидательному поведению, желая сноситься с своими соседями о добром деле, а
не о крестном целовании.
   Но города переписывались о присяге Лжедимитрию, когда уже его не  было  в
живых. В то время как он принужден был бежать  из-под  Москвы  в  Калугу  от
Жолкевского,  вместе  с  другими  отступил  от  него  к  Владиславу  и  царь
касимовский. Потом старый татарин выпросился у гетмана в Калугу повидаться с
сыном, который оставался при воре, и обещался привести этого сына  с  собою.
Но как скоро старый царь явился в  Калугу,  то  был  утоплен  по  приказанию
Лжедимитрия. Тогда крещеный татарин Петр Урусов, начальник татарской  стражи
Лжедимитрия, поклялся с товарищами отмстить за смерть царя: 11  декабря  они
вызвали самозванца за город охотиться за  зайцами,  убили  его  и  бежали  в
степи, опустошая все по дороге. Неразлучный спутник самозванца, шут Кошелев,
бывший свидетелем смерти своего господина, прискакал с  известием  о  ней  в
Калугу; Марина, ходившая последние дни беременности,  в  отчаянии  бросилась
бегать по городу, крича о мщении, но мстить было некому, убийцы были далеко;
в Калуге оставались сотни две татар, козаки бросились на  них,  гоняли,  как
зайцев, лучших мурз побили, дворы их разграбили. Заруцкий хотел  бежать,  но
его схватили миром и не пустили; князь Григорий  Шаховской  просил  у  мира,
чтоб его отпустили в Москву с повинною, ему не  поверили,  не  отпустили,  и
когда Марина родила сына Ивана,  то  его  провозгласили  царевичем.  Но  при
всеобщей Смуте новорожденный ребенок был плохой  вождь,  и  калужане  должны
были  исполнить  требование  московского  правительства  и  целовать   крест
Владиславу: сначала, впрочем,  они  отвечали,  что  присягнут  тогда,  когда
королевич будет в Москве и примет православную  веру,  но  потом  безусловно
приняли к себе князя Юрия Трубецкого и целовали крест всем городом.

Глава 8

ОКОНЧАНИЕ МЕЖДУЦАРСТВИЯ

   Движение  в  Москве  против  поляков  вследствие  смерти  самозванца.   -
Восстание Ляпунова. - Переписка городов. - Первое ополчение против  поляков;
причины его неуспеха. - Переговоры великих послов с панами под Смоленском. -
Сожжение Москвы. - Русское ополчение  осаждает  в  ней  поляков.  -  Отсылка
великих послов в глубь польских владений.  -  Взятие  Смоленска.  -  Василий
Шуйский с братьями в Варшаве. - Троеначальники в ополчении  под  Москвою.  -
Смерть Ляпунова. - Новгород  Великий  взят  шведами.  -  Продолжение  борьбы
лучших людей с меньшими в Пскове. -  Безнарядье  у  поляков  в  Москве  и  в
русском стане под Москвою. - Призывные грамоты  из  Троицкого  монастыря.  -
Архимандрит Дионисий. - Признаки народного очищения. - Деятельность Минина в
Нижнем Новгороде. - Князь Пожарский. -  Второе  ополчение  для  освобождения
Москвы. - Остановка ополчения в  Ярославле.  -  Сношения  его  с  Новгородом
Великим. - Поход ополчения к Москве. - Отношение его к казакам.  -  Битва  с
поляками. - Очищение Москвы. - Поход  короля  Сигизмунда  к  Москве.  -  Его
возвращение. - Избрание царя Михаила Федоровича Романова.
   Смерть вора была вторым поворотным событием в истории  Смутного  времени,
считая первым  вступление  Сигизмунда  в  пределы  Московского  государства.
Теперь, по смерти самозванца, у короля и московских приверженцев его не было
более  предлога  требовать  дальнейшего  движения  Сигизмундова  в   русские
области, не было более предлога стоять под Смоленском; лучшие люди,  которые
согласились признать царем Владислава из страха покориться  козацкому  царю,
теперь освобождались от этого страха и могли  действовать  свободнее  против
поляков.  Как  только  на  Москве  узнали,  что  вор  убит,  то,  по  словам
современного известия, русские люди  обрадовались  и  стали  друг  с  другом
говорить, как бы всей земле, всем людям соединиться и стать против литовских
людей, чтоб они из земли Московской  вышли  все  до  одного,  на  чем  крест
целовали. Салтыков и Андронов писали к Сигизмунду, что патриарх призывает  к
себе всяких людей явно и говорит: если королевич не крестится в христианскую
веру и все литовские люди не выйдут из Московской земли, то королевич нам не
государь; такие же слова патриарх и в грамотах писал  во  многие  города,  а
москвичи посадские всякие люди, лучшие  и  мелкие,  все  принялись  и  хотят
стоять. Но и тут  при  всеобщей  готовности  стоять  против  поляков  первый
двинулся Ляпунов. До смерти вора  Прокофий  был  верен  Владиславу:  так,  в
октябре он взял Пронск у самозванца на имя королевича; но в январе 1611 года
московские бояре писали к Сигизмунду о восстании Ляпунова в Рязани,  о  том,
что Заруцкий действует вместе с ним и отправился с козаками своими  в  Тулу;
бояре  требовали  от  короля,  чтоб  он  схватил  находящегося  у  него  под
Смоленском Захара Ляпунова, который сносится с братом.
   Опять города стали переписываться друг с другом, но теперь грамоты их уже
другого рода: прежде  уговаривали  они  друг  друга  подождать,  не  спешить
присягою тому, кто называется Димитрием, ибо приверженцы его грабительствуют
в городах присягнувших, но  теперь  затронуто  было  начало  высшее:  города
увещевают друг друга стать за веру  православную,  вооружиться  на  поляков,
грозящих  ей  гибелью.  Первые  подали  голос  жители  волостей  смоленских,
занятых, опустошенных поляками; они написали  грамоту  к  братьям  своим,  к
остальным жителям Московского государства, но это братство в  их  глазах  не
народное, не государственное, а религиозное: "Мы братья и  сродники,  потому
что от св. купели  св.  крещением  породились".  Смольняне  пишут,  что  они
покорились  полякам,  дабы  не  отбыть  православного  христианства   и   не
подвергнуться конечной гибели, и, несмотря  на  то,  подвергаются  ей:  вера
поругана и церкви божии разорены. "Где наши головы? - пишут смольняне. - Где
жены и дети, братья, родственники и друзья? Кто  из  нас  ходил  в  Литву  и
Польшу выкупать своих матерей, жен и  детей,  и  те  свои  головы  потеряли;
собран был Христовым именем окуп, и то все разграблено! Если  кто  хочет  из
вас помереть христианами, да начнут великое дело душами своими  и  головами,
чтобы быть всем христианам в соединении. Неужели вы думаете жить  в  мире  и
покое? Мы не противились, животы свои все принесли - и все погибли, в вечную
работу латинству пошли. Если не будете теперь в  соединении,  обще  со  всею
землею,  то  горько  будете  плакать  и  рыдать  неутешным  вечным   плачем:
переменена будет христианская вера в  латинство,  и  разорятся  божественные
церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию  род  ваш  христианский,
поработят и осквернят и разведут  в  полон  матерей,  жен  и  детей  ваших".
Смольняне  пишут  также,  что  нечего  надеяться  иметь   когда-либо   царем
Владислава, ибо на сейме положено: "Вывесть  лучших  людей,  опустошить  все
земли, владеть всею землею Московскою".
   Москвичи, получив эту грамоту, разослали ее в разные города с приложением
собственной увещательной  грамоты,  в  которой  писали:  "Пишем  мы  к  вам,
православным христианам,  всем  народам  Московского  государства,  господам
братьям своим, православным христианам. Пишут к нам  братья  наши,  как  нам
всем православным христианам остальным не погибнуть от врагов  православного
христианства, литовских людей. Для бога, судьи живым и мертвым, не  презрите
бедного и слезного нашего рыдания, будьте с нами заодно против врагов  наших
и ваших общих; вспомните одно: только в корню основание крепко будет,  то  и
дерево неподвижно; если же корня не будет, то  к  чему  прилепиться?"  Этими
словами москвичи хотят показать значение Москвы, корня государственного,  но
и они, верные господствующему интересу времени,  спешат  выставить  значение
Москвы с религиозной  точки  зрения:  "Здесь  образ  божией  матери,  вечной
заступницы христианской, который  евангелист  Лука  написал;  здесь  великие
светильники  и  хранители  -  Петр,  Алексий,  Иона  чудотворцы,  или   вам,
православным христианам, все это нипочем? Писали нам истину братья  наши,  и
теперь мы сами видим вере христианской перемену в латинство и церквам божиим
разорение; о своих же головах что и писать вам  много?  А  у  нас  святейший
Гермоген патриарх прям, как сам пастырь,  душу  свою  за  веру  христианскую
полагает неизменно, и  ему  все  христиане  православные  последуют,  только
неявственно стоят".
   Явственнее стояли жители других  областей:  в  начале  января  1611  года
нижегородцы послали в Москву проведать, что там делается? Посланные виделись
с патриархом, получили от него благословение на  восстание,  но  грамоты  от
него не привезли, потому  что  у  патриарха  писать  было  некому:  дьяки  и
подьячие и всяк