ся  неприкосновенными;  суд
совершается по-прежнему; для суда беспристрастного в судебных местах  должны
заседать по ровному числу русские и шведские чиновники. За обиды, нанесенные
русским шведами и наоборот, должно наказывать  без  всякого  потворства.  7)
Беглецов выдавать. 8)  Шведские  ратные  люди,  оказавшие  услуги  России  с
согласия  вельмож  русских,  получают  награды  в  виде   имений   (отчин?),
жалованья, поместий. Между обоими государствами будет свободная  торговля  с
узаконенными пошлинами. 9)  Козаки  могут  переходить,  по  их  желанию,  за
границы;  но  слуги  боярские  останутся  по-прежнему  в  крепости  у  своих
владельцев; пленники будут возвращены без окупа. 10) Все эти  условия  будут
всегда сохраняемы ненарушимо не только в отношении  к  Новгородскому,  но  и
Владимирскому  и  Московскому  государствам,  если  жители   их   вместе   с
новгородцами признают короля покровителем, а  королевича  -  государем.  11)
Войско шведское не будет помещено в отдаленной  части  города,  где  бы  оно
могло быть в тягость жителям, но последние должны помогать деньгами для  его
продовольствия. Никто из жителей не может выезжать из города для  жительства
в деревнях или  вывозить  свое  имение  без  ведома  и  согласия  Делагарди.
Последний  присягнул  в  соблюдении  договора;  новгородцы  также  поклялись
исполнять условия, если б даже Владимирское и Московское государства  на  то
не согласились. Этою статьею, следовательно, Новгород отделял свое  дело  от
дела Московского государства. Из договора  ясно  видно  также,  что  он  был
написан победителем; Московское государство не  могло  принять  его  в  этом
виде, ибо с избранием королевича в  цари  соединялась  обязанность  признать
короля отца и всех его наследников покровителями  Русского  царства,  притом
самое  главное  условие  для  русских,  именно  принятие  православной  веры
королевичем, было опущено в договоре.
   Новгород отделился от Московского государства, Псков давно уже  отделился
от него, но не с тем, чтоб  признать  государем  иноземца,  здесь  оставался
последний угол, где еще мог явиться новый самозванец. Мы оставили Псков в то
время, когда он находился во власти младших  граждан,  которые  преследовали
духовенство  и  лучших  людей  как  изменников.   Сперва   основывались   на
доказательствах  явного  отступничества;  но  потом  нашлись  люди,  которым
выгодно показалось пользоваться Смутою, из частной корысти обвинять  правого
и виноватого: много было смуты и кровопролития по правде  и  по  не  правде,
говорит летописец. Иные доносили воровством, продажами и посулами, а  другие
- по простоте, смотря на других, прикликали, и многих перемучили. А  кто  за
кого вступится и станет говорить, что без  вины  мучат,  и  того  прихватят,
крича: "И ты такой же, за изменника стоишь". Тюрьма была всегда  полна.  Но,
как  обыкновенно  бывает,  господство  черни,  превратившееся   в   безумное
тиранство немногих, возбудило сильное противодействие и в большинстве  самих
младших граждан: выведенные из терпения насилиями стрельцов и Кудекуши,  они
соединились с духовенством и лучшими людьми. В августе  1609  года  стрельцы
повели казнить  какого-то  Алексея  Хозина,  и  это  самовольство  послужило
поводом к восстанию: поднялись всякие люди, большие и меньшие,  даже  и  те,
которые прежде прикликали, корыстовались от своих же и посулы брали, теперь,
видя, до чего  дошло  дело,  видя,  что  нет  ни  правому  безопасности,  ни
виноватому суда, встали на стрельцов - зачем хотят  владеть  без  городского
ведома  и  ведут  казнить  не  общею  всех  думою,   сами   вздумали   своим
самовольством, а Псковом того  не  ведают.  Все  напустились  на  стрельцов,
хотели отнять у них Алексея Хозина; стрельцы не хотели уступить, вооружились
и зазвонили в колокол на Романихе; и вот пронеслась весть, что стрельцы бьют
псковичей, и всякие посадские люди двинулись на стрельцов. Те, видя, что  им
не устоять против всех псковичей,  ухватили  Алексея  Хозина,  отрубили  ему
голову и побежали в свою слободу; а псковичи заперли  от  них  город.  Тогда
лучшие люди, видя, что большинство за них,  хотели  воспользоваться  выгодою
своего положения, схватили Тимофея Кудекушу и других кликунов семь человек и
побили их камнями, но при этом лучшие не  умели  умерить  себя:  стали  всех
меньших без разбора называть кликунами,  виноватых  вместе  с  невиноватыми;
священники взялись не за свое  дело,  стали  пытать  мелких  людей  крепкими
муками во всегородной избе, иных по торгам  бить  кнутом,  десяти  человекам
головы отсекли и пометали  в  ров,  тюрьмы  опять  наполнились,  теперь  уже
мелкими людьми; другие из меньших разбежались по пригородам и селам.
   Когда  пришло  в  Псков  известие,  что  царь  Василий  торжествует,  что
тушинский стан разорен и меньшим людям, таким образом, не  будет  помощи  от
своего  царя  Димитрия,  то  лучшие  люди   захотели   порешить   с   своими
противниками: они заперли город; бояре, гости, дети  боярские,  монастырские
слуги вооружились, сели на коней; около них собрались  все  их  приверженцы,
помощники и  хлебосольцы;  вся  площадь  и  Кремль  наполнились  вооруженным
народом; зазвонили во все троицкие колокола; начали  петь  молебен  за  царя
Василия, поздравляли друг друга, целовались, толковали, как бы мелких  людей
смирить до конца, всех привести  к  присяге,  а  непокорных  и  стрельцов  в
слободе побить. Тогда мелкие люди, видя что настал для них решительный  час,
пошли на Запсковье, ударили  в  колокол  у  Козьмы  и  Демьяна  и  собрались
огромною толпою; полонищане,  услыхав  звон,  пришли  на  помощь  Запсковью.
Лучшие люди велели стрелять с Покровской башни  по  Стрелецкой  слободе,  но
полонищане не дали стрелять и сбили с башни. Тогда лучшие люди решились идти
биться на Запсковье; но запсковляне  обратили  на  площадь  полковую  пушку,
сбили замок у Возвоских ворот и послали весть к стрельцам  в  слободу,  чтоб
шли на помощь к  мелким  людям  на  Запсковье.  Лучшие  люди,  услыхав,  что
запсковляне сносятся с стрельцами, испугались и завели сношения с  меньшими,
стали просить, чтоб те не принимали в город стрельцов,  обещались  жить  все
вместе по-старому, Новгороду креста не целовать и  зла  никакого  никому  не
делать. Запсковляне отвечали им: "Нам стрельцы не изменники, зачем вы их  не
пускаете в город?" Лучшие люди, видя, что мелких трудно уговорить, бросились
на Полонище, чтоб  силою  воспрепятствовать  стрельцам  войти  в  город,  но
полонищане отбили лучших от ворот. Тогда двое воевод, дети боярские и лучшие
люди, числом 300 человек, выехали  в  Новгород,  иные  -  в  Печоры,  другие
скрылись до времени по домам, а народ впустил стрельцов в город. На этот раз
мелкие люди с умеренностию воспользовались своею победою: переписали  имение
тех, которые отъехали в Новгород, но, кто укрывался в Печорах или во Пскове,
тех имения не тронули. После  этого  началась  усобица  между  Новгородом  и
Псковом, напомнившая давнюю  старину:  новгородцы  с  шведами  и  псковскими
отъезжиками приходили врасплох на Псковскую волость, отгоняли скот, брали  в
плен крестьян, портили хлеб и луга. Но это было еще только  началом  бед:  в
Москве, Новгороде и Торопце целовали крест литовскому королевичу;  во  Псков
пришла  грамота  из  Москвы  от  патриарха  и  бояр,  чтоб  целовали   крест
Владиславу: "Как вам  стоять  против  Московского,  Литовского  и  Польского
царства?" Но псковичи не испугались и не целовали креста. Пришел Лисовский и
без  малого  четыре  года  воевал  Псковскую  волость,  подо  все  пригороды
подходил, как волк искрадом хватал и поедал. В марте 1611  года  пришел  под
Печоры  литовский  гетман  Ходкевич  из  Ливонии,  шесть  недель  стоял  под
Печорами, семь приступов было. 23 марта в  Иван-городе  проявился  последний
вор Сидорка, назвавшись царевичем Димитрием; козаки встрепенулись,  послышав
своего: 15 апреля они вышли из Пскова, сказали, что идут  на  Лисовского,  и
вместо того  пошли  к  вору  в  Иван-город.  В  эти  Смутные  годы,  говорит
летописец, воевод не было во Пскове, один был дьяк Иван Леонтьевич Луговской
да посадские люди даны ему в помощь, и с этими людьми дьяк  всякие  дела,  и
ратные, и земские, делал: и божиею милостию иноземцы не  овладели  ни  одним
городом псковским, но овладели, когда воевод во  Пскове  умножилось.  Еще  в
начале весны псковичи послали челобитчиков ко  всей  земле,  к  подмосковным
воеводам,  что  Лисовский  волость  воюет,  Ходкевич  под  Печорами   стоит,
новгородцы с немцами мало отходят, а  от  Иван-города  вор  наряжается  подо
Псков,  многие  напасти  отовсюду  сходятся,  а  помощи  ниоткуда  нет.   Но
подмосковный стан не мог оказать этой помощи: ему было не до Пскова.
   Мы оставили этот стан  в  то  время,  когда  по  смерти  Ляпунова  козаки
восторжествовали, а лучшие люди в ополчении или должны были  покинуть  общее
дело, или выносить буйство козаков. 14 августа  1611  года  (н.  с.)  пришел
опять под Москву Сапега с съестными припасами, начал биться  с  ополченцами,
осажденные поляки сделали вылазку в Белый город, но неудачно. На другой день
они  были  счастливее:  полякам  Сапегиным   удалось   переправиться   через
Москву-реку и снабдить осажденных съестными припасами;  осажденные  с  своей
стороны опять сделали вылазку и отобрали у русских  четверо  ворот  в  Белом
городе, самый сильный бой  был  за  Никитские  ворота;  но  полякам  удалось
удержать и их за собою, Тверские остались за русскими. Поляки  говорят,  что
на русских напал такой страх, что на другой день они не  только  не  сделали
попытки овладеть снова потерянными воротами, но очень плохо стерегли  и  те,
которые оставались в их руках. Но  если  ополчение  Трубецкого  и  Заруцкого
действительно оробело, то при  этом  страхе  оно  было  спасено  отсутствием
всякой дисциплины у поляков. Когда те из них, которые бились целый день  при
овладении воротами, утомились к  вечеру  и  послали  просить  у  Гонсевского
свежих хоругвей себе на смену, то ни одна хоругвь не двинулась, несмотря  на
приказание Гонсевского. На другой день Гонсевский собрал войско  и  объявил,
что надобно пользоваться обстоятельствами, ударить всеми  силами  и  забрать
остальные укрепления Белого города; Сапега с своей стороны  дал  знать,  что
как скоро осажденные  пойдут  на  стены  Белого  города,  то  он  ударит  на
ополчение с поля; большая  часть  войска  была  согласна  с  Гонсевским,  но
некоторые, завидуя ему, начали говорить, что идет гетман литовский  Ходкевич
и не для чего отнимать у него славу и давать ее Гонсевскому,  и  большинство
согласилось ничего не делать. Сапега заболел и 14 сентября умер в  Кремле  в
доме Шуйского; 6 октября (н. с.) пришел наконец под Москву гетман  Ходкевич,
стал у Андроньева монастыря и имел несколько стычек  с  ополченцами,  но  не
очень счастливых,  по  свидетельству  самих  поляков,  которые  объясняют  и
причину несчастия: между Потоцким,  губернатором  смоленским,  и  Ходкевичем
была вражда: Потоцкому не хотелось, чтоб слава завоевания  Москвы  досталась
Ходкевичу; отсюда в войске, двинувшемся под Москву, образовались две стороны
- Потоцкого и Ходкевича; притом же поляки не хотели повиноваться  Ходкевичу,
как гетману литовскому. Наконец  русские  ратные  люди  имели  полное  право
смеяться над ничтожностию сил гетмана: с ним пришло не  более  2000  войска,
ослабленного нравственно раздорами и физически предшествовавшими  трудами  в
Ливонии; пехоты вовсе не было.
   Так прошла осень 1611 года; когда наступила  зима,  у  поляков  недостало
съестных  припасов,  за  сеном  нужно  было  ездить  за  несколько  миль   в
сопровождении вооруженных отрядов для безопасности, и Ходкевич  отступил  от
Москвы к монастырю Рогачеву (между рекою Пугою и Волгою,  в  20  верстах  от
Ржевы): отошло с ним немало и тех поляков, которые сидели в Кремле и  Китае;
тем же из них, которые остались в Москве, равно как охотникам из Сапежинских
полков, пожелавшим остаться с ними, положено  было  особое  жалованье,  а  в
заклад  отданы  сокровища  из  казны  царской:  первым  дано  две  короны  -
Годуновская и Лжедимитриева, посох царский единороговый с дорогими  камнями,
богатое седло гусарское Лжедимитриево, несколько рогов единороговых, которые
ценились тогда очень дорого; сапежинцам  дали  две  шапки  царских,  золотой
посох и яблоко, усыпанное дорогими каменьями.
   Бояре, осажденные в  Кремле,  видели,  что  только  немедленное  прибытие
короля или королевича с войском может спасти их, и потому в  начале  октября
отправили к Сигизмунду новое посольство, составленное из князя Юрия Никитича
Трубецкого,  Михайлы  Глебовича  Салтыкова  и  думного  дьяка  Янова.  Новое
посольство, говорилось в верющей  грамоте,  отправлено  потому,  что  старые
послы, как писал сам король, делали не по тому наказу,  какой  был  им  дан,
ссылались с калужским вором, с смоленскими сидельцами, с Ляпуновым и другими
изменниками. Грамота к Сигизмунду  начинается  так:  "Наияснейшему  великому
государю  Жигимонту  III  и  проч.  великого  Московского  государства  ваши
государские  богомольцы:  Арсений,   архиепископ   архангельский,   и   весь
освященный собор, и ваши государские верные подданные, бояре, окольничие"  и
проч. Гермоген был заключен, да  и  ни  в  каком  случае  не  согласился  бы
подписать грамоту, где бояре называли себя  верными  подданными  Сигизмунда;
бывший Лжедимитриев патриарх Игнатий воспользовался вступлением  Жолкевского
в Москву, чтоб освободиться из заключения и уехать в  польские  владения;  в
челе кремлевского духовенства оставался Арсений -  грек,  которому  поручено
было служить в Архангельском соборе и который потому назывался архиепископом
архангельским.  Благодаря   польскому   безнарядью   безнарядное   ополчение
Трубецкого  и  Заруцкого  могло  держаться  под   Москвою,   придавая   себе
по-прежнему вид людей,  пришедших  сражаться  за  православную  веру  против
богоборных польских и литовских людей. Но русские люди вовсе не так смотрели
на это ополчение по смерти Ляпунова; вот что писали казанцы к пермичам: "Под
Москвою, господа, промышленника и поборника по Христовой вере, который стоял
за  православную  христианскую  веру,  за  дом  пресвятой  богородицы  и  за
Московское государство против польских и литовских людей  и  русских  воров,
Прокофья Петровича Ляпунова,  козаки  убили,  преступя  крестное  целованье.
Митрополит, мы и всякие люди Казанского  государства  согласились  с  Нижним
Новгородом и со всеми городами поволжскими, с горными и луговыми, с  горными
и луговыми татарами и луговою черемисою на том, что нам быть всем в совете и
в соединенье, за Московское и Казанское государство стоять,  друг  друга  не
побивать, не грабить и дурного ничего ни над кем не делать; а  кто  до  вины
дойдет, тому указ чинить по приговору, смотря по вине; новых воевод, дьяков,
голов и всяких приказных людей в города не пускать и прежних не  переменять,
быть всем по-прежнему; козаков в город не пускать же, стоять на  том  крепко
до тех пор, пока бог даст на Московское государство государя; а  выбрать  бы
нам на Московское государство государя всею землею Российской державы;  если
же  козаки  станут  выбирать  государя  по  своему   изволенью,   одни,   не
согласившись со всею землею, то такого государя нам не хотеть".
   Из этой грамоты мы  видим,  что  земские  люди,  жители  чистой  половины
Московского  государства,   жители   Поволжья,   противоположного   козацкой
преждепогибшей Украйне, вовсе не пришли в  отчаяние  от  гибели  Ляпунова  и
торжества козаков под Москвою, вовсе не  соединяли  дела  очищения  земли  с
личностию одного  человека,  одного  воеводы;  скорбно  отзываясь  о  гибели
представителя своего, они в то же время дают знать, что общее дело от  этого
не проиграно, что между ними господствуют совет и  соединенье,  дают  знать,
что они не допускают никакой перемены,  никакой  новизны  до  восстановления
законного порядка, до избрания царя всею землею,  и  повторяют  свой  первый
приговор над козаками: козаков в города не пускать, и государя,  ими  одними
избранного, не хотеть.
   Нравственные силы чистого, общественного народонаселения  были  напряжены
по-прежнему, и по-прежнему раздались увещания к единодушному стоянию за веру
отцовскую против врагов богоборных. Прежде  призывал  к  восстанию  за  веру
начальный человек в безгосударное время, патриарх; теперь не было его слышно
из темницы кремлевской; но вместо грамот патриарших шли призывные грамоты от
властей прославленного недавно новою славою Троицкого Сергиева монастыря, от
архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына. Последний нам  уже  хорошо
известен:  мы  видели,  как  хитрый  келарь  не  хотел  терпеть  нужды   под
Смоленском, не хотел  дожидаться  заточения  в  глубь  Польши  и  уехал,  не
повидавшись с послами. По приезде  в  свой  монастырь  он  нашел,  что  дело
Владислава проиграно, и стал ревностно за дело освобождения: когда ополчение
Ляпунова подошло к Москве, Авраамий явился к нему со  святою  водою.  Другим
характером отличался человек, которого имя стоит вместе с именем Палицына  в
знаменитых посланиях троицких, архимандрит Дионисий; с ним-то  мы  и  должны
теперь познакомиться.
   Однажды при начале Смутного времени, в Москве, на рынок, где  продавались
книги,  пришел  молодой  монах,  высокий,  стройный,  красивый.  Глаза  всех
обратились на него, и один из присутствовавших, вспомнив поведение некоторых
монахов, обратился к нему с неприличными словами. Монах,  вместо  того  чтоб
осердиться, глубоко вздохнул, облился слезами и сказал ему: "Да, брат!  Я  в
самом деле такой грешник, как ты обо мне подумал. Бог тебе  открыл  обо  мне
правду. Если б я был настоящий монах, то не бродил бы  по  этому  рынку,  не
скитался бы между мирскими людьми, а сидел бы в  своей  келье,  прости  меня
грешного, бога ради, в моем безумии!" Все присутствовавшие,  тронутые  этими
речами,  обратились  с  криком  на  человека,  который  осмелился  оскорбить
достойного инока, называли его дерзким невеждою. "Нет, братья! - говорил  им
монах, - дерзкий невежда - то я, и не он, все слова его обо мне справедливы;
он послан от бога на мое утверждение, чтоб мне вперед не скитаться по рынку,
а сидеть в келье". С этими словами  монах  ушел;  обидчик  бросился  за  ним
просить прощения. Этот  монах  был  из  старицкого  Богородского  монастыря,
именем Дионисий.
   Скоро опять увидали Дионисия на площадях московских, в сане  архимандрита
своего монастыря, и тут уже он не говорил,  что  неприлично  было  ему,  как
монаху, показываться среди народа, тут  он  был  на  своем  месте.  Увещевая
духовенство, патриарх  Гермоген  ставил  в  пример  Дионисия:  "Смотрите,  -
говорил он, - на старицкого архимандрита: никогда он от соборной  церкви  не
отлучается, на царских и  всемирных  соборах  всегда  тут".  Под  всемирными
соборами патриарх разумел эти шумные собрания народа,  где  противники  царя
Василия требовали его низвержения, где патриарх защищал царя, а Дионисий был
подле  патриарха  и  увещевал  народ,  несмотря  на   оскорбления,   которым
подвергались увещатели от буйной толпы.
   Из Старицкого монастыря Дионисий был переведен на архимандрию в  Троицкий
Сергиев  монастырь.  Когда  Москва  была  разорена  и   козаки,   сапежинцы,
свирепствовали  в  окрестных  областях,  толпы  беглецов  с  разных   сторон
устремились к Троицкому монастырю, и страшно было смотреть на них: одни были
изломаны, обожжены, у других ремни  из  хребтов  вырезаны,  волосы  с  голов
содраны, руки и ноги обсечены, многие приходили в монастырь для того только,
чтоб исповедаться, приобщиться и  умереть;  многие  не  успевали  достигнуть
монастыря, умирали на дороге; монастырь, слободы, окрестные деревни и дороги
наполнены были мертвыми и умирающими. Дионисий призвал келаря, казначея, всю
братию, слуг и крестьян монастырских и нач