о зато знал, как Спшенгель разделался с Ренусем. Встретились, Спшенгель
огрел Ренуся по голове, затолкал в машину, машину с Ренусем без  особого
труда удалось столкнуть с шоссе и насадить на дерево, а уж потом поджечь
- и вовсе просто. Мизюня не принимала  во  всем  этом  личного  участия,
тактично повернулась задом и наблюдала за  шоссе  -  не  едет  ли  какой
ненужный свидетель. С документами не возникло осложнений, ибо Ренусь,  в
соответствии с пожеланиями жены, приехал уже с бородой,  на  фотографиях
тоже фигурировал в бородой, Спшенгель тоже в свое время запустил бороду.
Так что замена актеров завершилась без проблем.
   Слушая пленку, я поняла, что Новаковский Мизюню не любит, а Спшенгеля
панически боится. И совершенно  этого  не  скрывал,  напротив,  всячески
подчеркивал. Сам, невинный как ребенок, вынужден был участвовать в афере
принудительно, ему угрожали, и вообще, от постоянного  страха  заработал
нервное расстройство...
   -  И  уже  бегает  по  врачам,  оформляет   справку   о   психическом
расстройстве, - меланхолически заметил капитан,  когда  я  дослушала  до
этого места.
   - Сообразительный мальчик, - прокомментировала я.
   - Он оказался очень полезен преступникам, потому что  по  роду  своих
занятий располагал полной информацией о  ходе  расследования.  Теперь  о
сходстве. Все дело в бороде. Достаточно ее сбрить, и  Спшенгель  уже  не
так похож на Либаша. Я видел их фотографии без  бород,  очень  небольшое
сходство. Совсем другое строение лица, другие линии губ, зубы.
   - А какими будут результаты теперешнего расследования, пан капитан? -
спросила я. Капитан был настроен пессимистически.
   - Боюсь, отделается этот тип легким испугом.  Спшенгель,  видите  ли,
вовсе и не подшивался под Либаша, он просто пользовался его псевдонимом,
заметьте, фамилию использовал как псевдоним на благо фирме, а псевдонимы
у нас не запрещены. Единственная реальная опасность угрожает  ему  из-за
американского наследства, но ведь деньги решают все...
   А я уже не могла больше слышать  о  Спшенгеле,  надоел  он  мне  хуже
горькой редьки. Хорошо бы его кто пристукнул, ведь столько зла он сделал
разным людям! Мне тоже,  но  сама  я  не  собиралась  заниматься  мокрой
работой, пусть лучше кто-нибудь другой...
   А капитан, словно подслушав мои мысли, переключился со  Спшенгеля  на
Мизюню.
   - И ей ничего не будет. В конце концов, что ей можно инкриминировать?
Вдова Либаша, законная, фамилию имеет право носить. И кажется, никого не
убила собственными руками... Подобрались они со Спшенгелем... два сапога
пара, не знаю, кто хуже.
   - А разве сокрытие смерти мужа не наказуется уголовно?  -  со  слабой
надеждой поинтересовалась я.
   - Во всяком случае, в тюрьму за это  не  посадят,  в  крайнем  случае
отделается условным наказанием или  даже  просто  штрафом.  Впрочем,  не
берусь утверждать, не очень хорошо знаю наш гражданский кодекс.  А  ведь
она была вашей подругой, правда?
   Мрачно глянув на него, я опять поднялась с кресла  и  направилась  за
очередной  банкой  пива,  У  нас  с  капитаном  были  все  шансы   стать
алкоголиками на почве этого проклятого дела...
   Чтоб ей лопнуть, этой глупой суке! Испортила мне жизнь, а потом еще и
напоследок вклинилась.
   Впрочем, из пакостей, устроенных ею мне теперь, я могла  бы  простить
все, даже жуткие истории с головами, но не ногу. Нога нанесла мне больше
всего ущерба и отравила жизнь.  Это  же  придумать  надо!  Из-за  нее  я
вынуждена была сократить экскурсию по  Франции,  ведь  имей  я  в  своем
распоряжении обе ноги, ни за что не  вернулась  бы  сразу  в  Польшу,  а
голову подержала бы пока в холодильнике. Да нет, голову у  меня  уже  по
приказанию  Мизюни  отобрали,  совсем  задурили  мне  голову   с   этими
головами...
   А вот того, что она устроила мне в молодости, я ей никогда не  прощу.
У меня были все шансы провести остаток жизни вместе с  Гжегожем,  Мизюня
лишила меня этой возможности. Нет, не могла я ее любить.
   И свою жизнь она построила так, как хотела. Ей удавалось все. Сначала
организовала себе работу за границей - с моей помощью  и  за  мой  счет.
Нелегко было устроиться во Франции в те глухие времена, но она  спихнула
меня и сама пристроилась на подготовленное для меня место. Избавилась от
первого мужа, от которого за границей не было никакой  пользы,  ибо  его
специальностью  была  польская  литература  XVIII  века,   вцепилась   в
разбогатевшего Ренуся и, подхлестывая его нагайкой, ринулась завоевывать
американский континент. Когда пришло время, заменила Ренуся на  прежнего
любовника, правда несколько скомпрометированного, но все еще прекрасного
организатора и вообще делового человека.
   Что было бы, если бы я тогда все-таки приехала во  Францию?  Пережила
семейную катастрофу, пережила  измену  и  близкого  человека,  и  лучшей
подруги, разочаровавшаяся во всем, растерявшая присущую мне энергию, без
денег, без друзей, скатившаяся на самое дно отчаяния. И  что,  стала  бы
драться с Мизюней за свое рабочее место?  Честно  должна  признаться,  в
нашей профессии она была способнее, хозяева не стали  бы  менять  ее  на
меня. Пришлось бы мне подметать улицы Парижа. Ага, так и вижу Гжегожа, в
каком он восторге от того, что встретил меня на парижской улице с метлой
в руке. Ну ладно, он мог наткнуться на меня без  метлы,  в  ту  пору  мы
безоглядно любили друг друга, при встрече не  задумываясь  бросились  бы
друг другу в объятия. Помог  бы  мне  получить  какую-нибудь  нормальную
работу, только вот какую? Стала бы писать? Книги или статьи  в  журналы?
Возможно, стала бы работать на два  фронта,  работать  я  всегда  умела,
добилась бы своего. Осталась бы во  Франции,  завела  виллу  па  окраине
Парижа, занялась устройством нашего общего с Гжегожем дома. Это  я  тоже
умела делать. Главной проблемой для меня стала бы забота о моем  внешнем
виде. Подвязки... гори они огнем, пусть будут  подвязки,  носила  бы  их
сколько угодно. И шляпы, раз эти две детали женского туалета столь  милы
сердцу Гжегожа. Шляпы по крайней мере закрыли бы  вечное  безобразие  на
моей голове. И все равно, сколько мучений доставляла  бы  мне  проклятая
голова, сколько отнимала бы времени! Ничего, Гжегож стоит головы.
   К черту голову, подвязки и шляпы! Главное - Гжегож, он мне был нужен,
и, кажется, я ему тоже. Мы бы притерлись друг к другу, я бы  объехала  с
ним полмира, потому что заказы он получал со всех концов света, да и без
него, по собственным делам, четверть мира наверняка бы объехала. Нет,  с
ним было бы приятнее...
   И вот уже вижу нас вдвоем на пляже  в  Андалузии,  в  знаменитом  шоу
"Тропикана" в Гаване, в горах Алжира, на Гавайях... Нет,  на  Гавайи  не
стоит ехать, слишком уж много там прекрасных девушек. Ну хорошо, по пути
на  Нордкап,  на  острове  Св.  Эдуарда,  в  Калькутте,  в  Токио,  если
предположить, что нам повезло и  в  тот  момент  в  Японии  не  было  бы
землетрясения. Вот на нас нападают  экзотические  бандиты  в  ЮАР,  а  я
замечательно умею стрелять, Гжегож же  великолепно  фехтует.  Во  всяком
случае, в молодости умел, надеюсь, с  годами  не  разучился.  А  вот  мы
вместе с ним в роскошных апартаментах одного из отелей  Ниццы,  из  окон
потрясающий вид на море...
   Узрела я себя рядом с Гжегожем и вдруг отчетливо ощутила,  какое  это
было  бы  счастье.  Да  все  равно  где,  не  обязательно  в   роскошном
апартаменте, пусть в избушке-развалюшке под Верхней Казимировкой.  Пусть
не было бы это счастье на всю жизнь, пусть лишь несколько лет вместе,  я
и Гжегож...
   И этого счастья лишила меня Мизюня.
   Убить ее? Поджечь ее дом? Исключено, ни заговорить  с  ней,  ни  даже
взглянуть на нее у меня не было сил. И хотя всем  сердцем  я  желала  ей
всего самого плохого, сама пальцем для этого не шевельну. Пусть удавится
своим  Спшенгелем,  своим  богатством,   своей   счастливой   жизнью   и
исполнением желаний. И даже своей красотой, своей немеркнущей  красотой,
что бы там Гжегож ни говорил о воздействии неумолимого  времени.  Мизюня
относилась к той редкой категории женщин, над которыми не властно время,
которым никогда не грозила  опасность  располнеть,  и  надо  было  очень
внимательно рассматривать ее, чтобы заметить  следы  прошедших  тридцати
лет. Известно, что возраст женщины выражается в килограммах...
   Вот я и сидела в полном бездействии, уставившись бессмысленно в окно,
и всем сердцем ненавидела Мизюню...
   Гжегож с большим интересом выслушал мой отчет и пришел к  правильному
выводу.
   -  Из  этого  следует,  что  они  отвяжутся  наконец   от   тебя?   -
поинтересовался он.
   - Наверняка. Теперь у них возникли кое-какие  неприятности,  придется
их улаживать, не до  меня.  И  времени  нет,  да  и  небезопасно  сейчас
связываться со мной.
   - Ну и слава Богу. А как нога? Я даже удивилась вопросу, потому что о
ноге как-то забыла.
   - В порядке. По лестнице уже спускаюсь  свободно,  вспоминаю  о  ноге
только в исключительных случаях. Правильно мне тогда посоветовал врач  -
ничего не предпринимать, только подождать немного.  Думаю,  через  месяц
смогу танцевать.
   - И даже сюда сможешь приехать? Я помолчала, надеюсь осуждающе. Потом
пояснила:
   -  Еще  недельки  полторы  придется  подождать.  Потом  же,   разреши
заметить, наступит август, а один август в Париже мне пришлось пережить,
так что  больше  не  желаю.  Поэтому  позволь  мне  отложить  приезд  до
сентября.
   - Чудесно! Потому что и мне в августе придется уехать. Моя жена...
   - Вот именно! Так что с твоей женой? Я не спрашивала из деликатности.
Холера! Есть же люди от природы деликатные и тактичные, а мне каждый раз
столько приходится на это тратить усилий!
   - Правда? - удивился Гжегож и, похоже, искренне. - Ну, значит у  тебя
очень хорошо получается, потому что в бестактных поступках я тебя  никак
не  могу  обвинить.  А  что  касается  жены...  Экстрасенс  посетил   ее
позавчера, до сих пор никак не получалось, все откладывал визит. И вроде
бы немного помог ей, причем мне показалось, сам этим был немало удивлен.
Его диагноз таков: полностью ей не выздороветь,  но  поправить  здоровье
она сможет. И дал гениальный совет: полечиться в специальном  санатории,
есть такой в Швеции. Очень, очень настаивал на этом санатории. Жутко  он
дорогой, потому как единственный в мире нужного нам профиля, ну  да  это
не столь важно. Три месяца, проведенные в этом санатории, очень  укрепят
ее  здоровье.  Поместить  ее  в   санаторий   надо   с   сопровождающим.
Догадываешься? Жена поедет в санаторий вместе с кузиной!
   - Когда? - только и вымолвила я.
   - Именно в августе. Отвезу их туда, с  недельку  поживу  там,  а  под
конец августа вернусь в Париж.
   Конечно, это не Андалузия, Копакабана и прочее, но все-таки...  Париж
чудесный город, когда в нем никто  не  бастует.  Впрочем,  даже  если  и
бастуют, черт с ними, пусть бастуют, раз им так хочется. В конце концов,
еду я туда не на работу, а  для  того,  чтобы  побыть  с  Гжегожем.  Два
месяца!
   Ответила я осторожно.
   -  Не  знаю  твоих  конкретных  планов,  но  согласна  убедиться   на
собственном опыте, не повредит ли нам такая неимоверная свобода. Ничего,
я женщина отважная, рискну, пожалуй...
   - Перестань молоть чепуху и настраивайся на поездку. Я  позвоню  тебе
сразу после возвращения и очень рассчитываю, что мне  не  придется  тебя
ждать дольше, чем дня три.
   Я положила трубку, и тут вдруг меня одолели  сомнения.  За  несколько
последних лет я привыкла как раз к  полной  свободе,  никто  не  стеснял
моего одинокого существования. Если мне не хотелось, я могла  весь  день
молчать, ни с кем не встречаться,  ни  с  кем  не  разговаривать.  Могла
выходить из дому, когда мне  заблагорассудится,  и  возвращаться,  когда
хочу, хоть на рассвете, и никто не имел права допытываться, где я была и
чем занималась. Могла растранжирить все деньги, например,  проиграть  их
во что-нибудь, а потом жить на сухарях  и  чае,  завалявшихся  в  кухне.
Могла пообрывать себе  хоть  все  пуговицы  и  не  пришивать  их.  Могла
неделями не  мыть  посуды,  громоздящейся  до  потолка  в  мойке.  Могла
открывать окна настежь, устраивать сквозняки и не гасить за собой  свет,
завалить стол и стулья бумагами, не читать писем... В общем, могла все!
   А Гжегож привык к женщине в доме, то есть к тому, что рядом  человек,
с которым надо считаться. Гжегож всегда был аккуратнее меня, не  выносил
беспорядка в доме, привык нормальна питаться и вообще  вести  нормальный
образ жизни. При нем и мне пришлось бы как-то нормализоваться...
   И вот опять я в своем воображении увидела нас двоих утром. По утрам я
неразговорчива, люблю помолчать над первой чашкой чая, с  книжкой  перед
носом, потом не торопясь размяться, готовясь к тому, что  мне  предстоит
делать днем. Сколько времени он  сможет  терпеть  такое?  Нет,  придется
переломить себя, начать утро с веселого щебетания,  потом  приняться  за
приготовление завтрака, никакой книжки, и придется даже  что-то  съесть.
Допустим, круассаны всегда ешь с удовольствием, тут особого аппетита  не
надо. Постой, а откуда они возьмутся на  завтрак,  эти  круассаны?  Сами
придут? Не побежит же Гжегож за ними в магазин. А может, побежит, может,
любит такие утренние пробежки? Эх, не поинтересовалась..
   Впрочем,  в  такой  цивилизованной  стране,  как  Франция,  им  могут
приносить круассаны и на дом,  класть  на  пороге  вместе  с  молоком  и
газетами.
   А потом приходит пора  ленча,  мне  же  как  раз  хорошо  работается,
плевать мне на ленч и есть не хочется, но для него ленч -  святое  дело,
так что или он злится, или я  опять  переламываю  себя  и  уже  никакого
настроения работать. А потом приходит время  обеда.  Как,  черт  возьми,
решим мы проблему обеда? Готовить обед?! Но, с другой стороны, нельзя же
вечно шастать по забегаловкам. Или вот еще проблема. Гжегож  работает  в
конторе, я - дома, так кому же, как не мне, устроить  постирушку?  Пусть
даже и с помощью стиральной машины, грязное белье само в нее не залезет,
а элементарное чувство справедливости подсказывает, что надо  и  совесть
иметь...
   И столько ужасов представила я, такие  непреодолимые  сложности,  что
чуть было не схватилась за  телефонную  трубку  -  позвонить  Гжегожу  и
гневно заявить - не приеду, и речи быть не может!  Иначе  отравим  жизнь
друг другу до такой степени, что потом  до  конца  дней  своих  будем  с
отвращением вспоминать совместно проведенные дни. В нашем возрасте  лишь
тогда можно вить общее гнездо, когда один в одиночестве пьет горькую,  а
вторая в одиночестве льет горькие слезы. И откуда мне знать, вдруг ни  с
того ни с сего вскочит у меня на заднице  прыщ,  который  мне  вовсе  не
хочется обнародовать? Очень хорошо помнила я, сколько усилий требовалось
для того,  чтобы  скрыть  от  любимого  кое-какие,  скажем  так,  изъяны
красоты, причем было это в молодые годы, а теперь?
   Я уже держала в руках телефонную трубку, но вспомнила, что у них там,
в Париже, закончилось рабочее время, и в данный момент  Гжегож  как  раз
едет домой. А потом решила - не стану звонить и отказываться  от  своего
последнего шанса. Рискну. И посмотрю, что из этого получится...
   Наступил август. Поскольку Гжегож должен был находиться  в  Швеции  с
женой и ее кузиной, нечего было рассчитывать на его звонок, и  я  решила
пожить с недельку на Мазурских озерах.
   Всю  эту  неделю  шли  дожди.  В  день  моего  отъезда  небо  немного
прояснилось, дождь то припускал, то лишь слегка накрапывал, а  временами
тучи расходились и сквозь них даже присвечивало солнце. В один из  таких
моментов просветления я не выдержала  и  остановила  машину  на  обочине
шоссе, прорезающего густые леса.
   Где я оказалась - понятия не имела, да и не  интересовало  это  меня.
Интересовали грибы, только о них и думала. Раз столько дней  шли  дожди,
грибы должны пойти  обязательно,  просто  обязаны  были!  Мазуры  вообще
славились грибами, окрестные леса манили со страшной силой.  Леса  самые
подходящие  -  смешанные,   всюду   рассвеченные   березами.   Так   что
подберезовики  гарантированы,  не  исключено,   что   и   красноголовики
встретятся, и, глядишь, даже и белые.
   Совершенно пустое шоссе спускалось к какому-то озеру.  Я  свернула  с
шоссе, чтобы не оставлять машину на виду, на всякий случай  развернулась
носом к шоссе, вышла, захлопнула дверцу и отправилась на поиски  грибов.
Нога уже не болела, передвигаться я могла свободно, но грибов не  нашла.
То есть нашла множество, но  не  из  тех,  которые  нужно,  не  было  ни
желанных подберезовиков, ни белых. И я повернула обратно к машине.
   У опушки леса я остановилась, услышав шум приближающейся машины. Двух
машин. Мчались они на  большой  скорости,  слишком  большой  для  такого
мокрого шоссе.
   Только  я  успела  об  этом  подумать,   как   стала   свидетельницей
невероятной сцены. Вторая машина нагнала первую, немного обогнала ее и с
размаху стукнула по левому переднему крылу с такой силой, что  столкнула
ее с мокрого  шоссе.  И  не  останавливаясь  помчалась  дальше.  Остатки
сообразительности велели мне запомнить номер -  WOI  (ВОЙ),  и  в  самом
деле, только завыть и оставалось, 3244.
   Пострадавшая машина какими-то судорожными рывками съехала  по  склону
холма к  озеру,  не  перевернулась  -  наверное,  водитель  инстинктивно
притормозил,  у  озера  врезалась  в  густые  кусты   можжевельника   и,
зацепившись за последний, зависла над самой водой.  Ну,  не  совсем  над
самой, метрах в трех от круто уходящего вниз берега озера. А по лесу эхо
все еще повторяло на разные лады грохот удара.
   Я не помчалась туда пешком. Нет, кинулась к своей  машине  и  на  ней
преодолела эти пятьдесят метров.
   Пострадавший "мерседес" стоял...  нет,  не  стоял,  раскачивался  над
крутым откосом, зацепившись бампером  за  куст  можжевельника.  Передние
колеса. почти повисли в  воздухе,  задние  медленно  скользили  вниз  по
склону. Похоже, в этом месте озеро было глубоким, вода чистая,  и  через
нее видно, как дно тоже круто уходит в  глубину.  Водитель  находился  в
машине. Если не вылезет из нее - через несколько минут  рухнет  в  озеро
вместе с машиной и утонет.  Выйти  же  не  может,  ведь  любое  движение
ускорит падение машины в озеро, разве что выпрыгнет одним прыжком.  Хотя
и это вряд ли его спасет, даже  открыть  запертую  дверцу  машины  и  то
опасно, висит на честном слове.
   Для того чтобы понять и оценить  ситуацию,  хватило  одного  взгляда.
Второй я бросила  на  водителя  внутри  машины,  и  у  меня  перехватило
дыхание.
   Это была Мизюня.
   Стоя придорожным столбом, я  молча  разглядывала  ее.  Она  сидела  в
кресле водителя, откинув голову на подголовник, и,  по  всей  видимости,
была без сознания.  Наверное,  при  столкновении  ударилась  головой  об
оконную раму. Двигатель заглох. Видимо, Мизюня успела одной ногой нажать
на тормоз, а перенести вторую на  сцепление  уже  не  смогла.  Окаменев,
уставилась я на нее и не верила своим глазам.
   На Мизюне был парик под цвет ее собственных волос. От сильного  удара
он съехал на бок, и я увидела то, чему глаза отказывались поверить.
   Мизюня была лысой!
   Не совсем, не так, как Юл Бриннер, но почти. На  голой  коже  кое-где
росли отдельные волосики, может, штук пятнадцать, не больше. Впечатление
усугублялось розовым цветом жизнерадостной  поросячьей  кожицы,  ужасно!
Нет, лысая голова решительно не делала Мизюню красивее.
   Я физически ощущала, как меня всю заливает волна счастья.  Наконец-то
Мизюня посрамлена, наконец-то я знаю, что голова ей отравляет  жизнь,  и
пожалуй похлеще, чем мне - моя!
   Триумфальный марш раскатился по всем клеткам моей анатомии.  Пришлось
сделать над собой усилие, чтобы заставить заработать рассудок,  зато  он
включился сразу на полную мощность.
   "Мерседес" завис над пропастью, через пару минут Мизюня  утонет  и  я
навсегда избавлюсь от нее. Погибн