дело. Мои взгляды касаются только меня. Я думаю, все
женщины  в  конце  концов  к  этому  приходят.  Если  они,  конечно,  не
фанатички, но ко мне это не  относится.  Я  и  раньше-то  была  в  крыле
умеренных.
   - Ваш муж имел отношение к делу Ларкина?
   - Не знаю. Думаю, да. Но он никогда ничего не рассказывал.
   Вдруг она живо взглянула на меня.
   -  Нам  лучше  выяснить   сразу   все,   мистер   Овн.   Или   мистер
Волк-в-овечьей-шкуре. Я любила своего мужа. Независимо от того, нравятся
мне его политические пристрастия или нет.  Но  любила,  кажется,  не  до
такой степени, чтобы ехать за ним в Москву. Он хотел, чтобы  я  привезла
детей. И вот это-то мне не по душе. Все очень просто. Я решила  остаться
с ними здесь. Я не знаю, увидимся ли мы еще. Он сделал свой выбор, а я -
свой. Но одно я знаю совершенно точно. После нашего разговора.  Я  хочу,
чтобы дети росли дома. Они англичане, и я хочу, чтобы они росли,  как  и
все нормальные дети, у себя на родине.
   - Понятно.
   - Вот теперь, я думаю, все, - сказала, вставая, миссис Рамзи.
   Сейчас весь ее вид говорил о решимости.
   - Наверное, это очень непростой выбор, - мягко сказал я. - Мне  очень
вас жаль.
   Я сказал правду. Возможно, искреннее участие тронуло ее.  Она  слегка
улыбнулась.
   - Может быть, вы и искренни... Наверное, при вашей работе надо  уметь
влезть в чужую шкуру и  уметь  понимать,  что  думают  и  что  чувствуют
другие. Для меня это был нокаут, но самое худшее уже позади... Теперь  у
меня свои планы: ч го делать,  куда  деваться,  где  жить  -  здесь  или
уехать. Мне нужна работа. Когда-то я была секретаршей. Возможно, я пойду
на курсы стенографисток.
   - Что ж, - сказал я. - Только не в бюро "Кавендиш".
   - Почему?
   - Те, кто там работает, стали,  кажется,  слишком  часто  попадать  в
неприятные истории.
   - Если вы думаете, что я что-то об этом знаю,  вы  ошибаетесь.  Я  не
знаю ровным счетом ничего.
   Я пожелал ей всего хорошего и удалился. Ничего я здесь не выяснил. Да
не очень-то и рассчитывал. Просто не хотелось оставлять "хвосты".
 
3 
 
   Выходя из калитки, я почти столкнулся с миссис Мак-Нотон.  Она  несла
хозяйственную сумку и, кажется, не совсем твердо стояла на ногах.
   - Позвольте мне, - сказал я, забирая сумку.
   Она было вцепилась в ручку, потом, наклонив голову,  вперила  в  меня
изучающий взгляд, после чего сумку отпустила.
   - Вы тот самый молодой человек из полиции, - сказала она. - Не узнала
вас сразу.
   Она заковыляла следом за мной.
   Я донес сумку до дверей ее дома. Сумка оказалась неожиданно  тяжелой.
Я спросил, что там лежит. Столько картошки?
   - Не звоните, - предупредила она. - Дверь не заперта.
   Кажется, на Полумесяце вообще не запирают дверей.
   - Ну и как у вас дела? - полюбопытствовала она. - Похоже, женился  он
на неровне.
   Я не понял, о ком она говорит.
   - Кто женился? - спросил я и пояснил:
   - Я был в отъезде.
   - А-а, ясно. Да убитый. Я говорю о нем и о миссис Райвл. Я  ходила  в
суд. Такая заурядная женщина. И должна вам  сказать,  не  похоже,  чтобы
смерть мужа ее огорчила.
   - Она не видела его больше пятнадцати лет, - пояснил я.
   - Мы с Ангусом женаты уже двадцать. - Она вздохнула. - Это  много.  И
теперь, когда он оставил кафедру, все в саду  да  в  саду...  Приходится
поломать голову над тем, куда себя деть.
   В этот момент из-за угла дома вышел  мистер  Мак-Нотон  с  лопатой  в
руке.
   - Ах, ты уже вернулась. Дорогая моя, дай-ка я заберу сумку...
   - Отнесите, пожалуйста, ее в  кухню,  -  быстро  сказала  мне  миссис
Мак-Нотон, толкнув меня локтем в бок. - Там  только  кукурузные  хлопья,
дыня и яйца, - сказала она мужу, счастливо улыбаясь.
   Я водрузил сумку на кухонный  стол.  Она  звякнула.  О  Господи!  Нюх
сыщика не обманешь. Прикрытые пакетом с желатином,  в  сумке  скрывались
три бутылки виски.
   Так вот почему  временами  миссис  Мак-Нотон  так  безмятежна  и  так
говорлива, и вот почему ее иногда слегка пошатывает. Вероятно, по той же
причине, по которой Мак-Нотон оставил кафедру.
   Это  был  день  встреч  с  обитателями  Полумесяца.  Когда  я  шел  в
направлении  Олбанской  дороги,  на  глаза  мне  попался  мистер  Бланд.
Выглядел он прекрасно. Он узнал меня сразу.
   - Как дела? Как преступники? Я  слышал,  вам  удалось  выяснить,  кто
убитый. Кажется, он не слишком хорошо обошелся с  женой.  Между  прочим,
простите за любопытство, вы ведь не из местной полиции?
   Я уклонился от ответа, сказав, что я из Лондона.
   - Значит, уже и Скотланд-Ярд заинтересовался?
   - Ну-у, - протянул я неопределенно.
   - Понимаю-понимаю. Нельзя  болтать  с  кем  попало.  Вы  не  были  на
последнем слушании?
   Я сказал, что был за границей.
   - Представьте, и я тоже! И я, мой мальчик. - Он подмигнул мне.
   - Веселый Париж? - спросил я, тоже подмигивая. - Хорошо бы,  но  нет.
Всего-навсего день в Болонье. Он ткнул меня локтем  в  бок,  совсем  как
миссис Мак-Нотон.
   - Без жены. Подцепил одну крошку. Блондинку. Перец, а не девица!
   - Ездили по делам? - спросил я. И  мы  оба  расхохотались,  как  двое
знающих жизнь мужчин.
   Он отправился в сторону дома номер шестьдесят один, а я - к Олбанской
дороге.
   Я был недоволен собой. По словам Пуаро, из соседей можно  вытянуть  и
побольше. Действительно, невероятно,  что  совсем  уж  никто  ничего  не
видел. Может быть, Хардкасл не правильно ставил вопросы?  Но  я-то  -  я
смогу придумать что-нибудь получше или нет? Когда я свернул на Олбанскую
дорогу, я уже составил в уме список. Получилось так:
 
   Мистер Корри  (Каслтон)  отравлен  -  ditto   убит
   - Когда?
   - Где?
   Мистер Корри (Каслтон) доставлен в дом номер девятнадцать
   - Как? Кто-то должен был что-нибудь видеть
   - Кто?
   - Что?
 
   Я снова свернул налево. Теперь я шел той же дорогой, что  и  девятого
сентября. Не зайти ли к мисс Пебмарш? Позвонить в  звонок  и  сказать...
так что же сказать?
   Заглянуть к мисс Вотерхауз?  Но  о  чем,  черт  меня  побери,  с  ней
говорить?
   Или к миссис Хемминг? Вот с миссис Хемминг неважно, о  чем  говорить.
Она все равно не слушает, а то, что скажет она, может,  что-то  и  даст,
как бы нелепы и неуместны ни показались ее слова.
   Я шел по улице, как в первый  раз,  мысленно  отмечая  номера  домов.
Интересно, покойный Корри тоже шел здесь и тоже глядя на номера? Пока не
дошел до дома, где его уже поджидали?
   Никогда Вильямов Полумесяц не выглядел столь многозначительно. Я чуть
не воскликнул в духе  викторианской  эпохи:  "О,  если  бы  камни  могли
говорить!" Кажется, в те времена это было любимым изречением.  Но  камни
помалкивают, а также кирпичи, и известка, и штукатурка, и даже  лепнина.
Полумесяц  молчал.  Старомодный,  довольно   обшарпанный,   равнодушный,
несклонный к беседам. И осуждал - я так и чувствовал это - странствующих
мародеров, которые и сами-то никогда не знают, что они ищут.
   Народу  было  немного.  Мимо  меня   проехала   пара   мальчишек   на
велосипедах, прошли две женщины с хозяйственными сумками.  Дома  стояли,
как мумии, скрыв за своими стенами все отзвуки жизни.  Причину  я  знал.
Наступал, или уже наступил, священный час -  час,  осененный  английской
традицией, когда все готовятся приступить к обеденной трапезе. Только  в
одном или двух домах сквозь незашторенные окна мне  удалось  увидеть  их
обитателей, садившихся за накрытый стол, но и это стало  теперь  большой
редкостью. Может быть, из-за только что вошедших  в  моду  занавесок  из
нейлоновых кружев, а может - что больше похоже на правду - оттого,  что,
по обычаю шестидесятых, все стали обедать на "современных" кухнях.
   Я подумал, что этот час  как  нельзя  лучше  подходит  для  убийства.
Интересно, намеренно ли выбрал его убийца? Было  ли  это  частью  плана?
Наконец я дошел до дома номер девятнадцать.
   Я стоял и глазел на него, как и все слабоумные в городе. Но сейчас ни
здесь, ни поблизости не было ни души.
   - Ни одного приличного соседа, -  печально  сказал  я.  -  Ни  одного
искушенного наблюдателя.
   Я почувствовал острую боль в плече. Я ошибся. Наблюдатель был здесь и
наверняка  оказался  бы  чрезвычайно  полезным,  если  бы  только   умел
разговаривать. Я остановился, прислонившись  к  столбу  калитки  у  дома
номер двадцать, а на нем сидел рыжий котище, с которым я уже встречался.
Я отцепил от плеча игривую лапу и перекинулся с ним парой слов.
   - Если бы кошки могли говорить, - предложил я ему тему для беседы.
   Рыжий кот раскрыл пасть и громко и мелодично мяукнул.
   - Я знаю, что ты умеешь, умеешь не хуже меня, - сказал я.  -  Но  вот
говоришь ты только по-своему. Тогда ведь тоже сидел  здесь?  Видел,  кто
входил, кто выходил из этого дома.  Ты-то  знаешь,  что  там  случилось.
Готов спорить, что все ты знаешь.
   Кот едва ли обратил внимание на  мои  слова.  Он  повернулся  ко  мне
спиной и махнул хвостом.
   - Прошу прощения, ваше величество, - сказал я.
   Кот холодно взглянул на  меня  через  плечо  и  принялся  с  усердием
умываться. "Соседи!" -  горько  подумал  я.  Вне  всякого  сомнения,  на
Полумесяце соседи общались довольно тесно. И всего-то мне было  нужно  -
мне и Хардкаслу - найти какую-нибудь  милую  старую  сплетницу,  которая
сует со скуки нос не в свои дела и приглядывает за всеми.  В  постоянной
надежде наткнуться на небольшой скандальчик. Беда в том, что в наши  дни
такие сплетницы, кажется, вымерли. Теперь они  собираются  где-нибудь  в
гостях,  расположившись  там  с  полным  комфортом,  или  пролеживают  в
больницах кровати,  такие  необходимые  настоящим  больным.  Это  раньше
старый, сирый да убогий жил себе дома и радовался,  когда  его  навещали
дети  или  какой-нибудь  полоумный  родственник.   Теперь   таких   нет.
Невосполнимая утрата для следствия.
   Я посмотрел через улицу. И что бы здесь не жить кому-нибудь? И что бы
не  выстроить  ряд  аккуратных  домишек,  вместо  этого   громадного   и
бездушного бетонного здания? Больше всего оно смахивает на  человеческий
улей, куда его обитатели - рабочие  пчелы  -  возвращаются  по  вечерам,
чтобы только умыться и  сразу  же  снова  уйти  поболтать  где-нибудь  с
друзьями. И в соседстве с этой бездушной громадиной  увядшая  светскость
викторианского Полумесяца показалась мне почти трогательной.
   Неожиданно где-то на средних  этажах  сверкнул  солнечный  зайчик.  Я
насторожился. И принялся разглядывать окна. Да, вот опять. Окно открыто,
кто-то там наблюдает за улицей.  К  лицу  что-то  прижато,  так  что  не
рассмотреть. Снова блеснуло. Я опустил руку в карман.  В  моих  карманах
полно всякой всячины, и всегда можно найти что-нибудь  полезное.  Вы  не
поверите, как при случае может пригодиться какая-нибудь ерунда.  Обрывок
лейкопластыря. Несколько довольно невинных с виду инструментов, которыми
можно открыть самый сложный  замок,  серый  порошок  в  жестянке  из-под
чего-то, небольшой распылитель для этого порошка и еще две-три  железки,
про которые мало кто догадается, для чего они предназначены. Кроме всего
этого, я носил в кармане полевой  бинокль.  С  небольшим,  но  приличным
увеличением. Его-то я и достал и поднес к глазам.
   Из окна выглядывала девочка. Я разглядел длинную косичку, свесившуюся
через плечо. Она держала в  руках  театральный  бинокль  и  изучала  мою
скромную персону с лестным для меня вниманием. И хотя больше ей  изучать
было некого, мне это могло лишь показаться. В этот момент на  Полумесяце
показался еще один нарушитель полуденной тишины.
   На улице показался  очень  старый  "роллс-ройс",  за  рулем  которого
восседал очень старый  шофер.  На  лице  его  было  написано  чувство  и
собственного достоинства,  и  некоторого  отвращения  к  жизни.  Никакая
процессия не сумела бы проехать с большей торжественностью.  Я  заметил,
как моя маленькая наблюдательница перевела свой бинокль на него. Я стоял
и думал.
   Я всегда считал, что, если  подождать,  обязательно  должно  повезти.
Подвернется что-нибудь этакое, что и в голову не  приходило,  на  что  и
рассчитывать не мог, но так всегда бывает. Может быть, мне уже  повезло?
Я опять поднял глаза на большое квадратное здание,  заметив  место,  где
находится нужное мне окно, просчитав весь ряд, от угла до угла и  сверху
донизу. Четвертый этаж. Потом я  пошел  по  улице  и  дошел  до  входных
дверей. Дом огибала широкая  подъездная  дорога,  по  углам  красовались
газоны с опрятными цветочными клумбами.
   По-моему, никогда не вредно подготовиться, как полагается, поэтому  я
сошел с дороги, подошел к стене, задрал голову вверх, будто что-то  меня
там удивило, наклонился к траве, словно что-то искал, потом  выпрямился,
переложив "это" из руки в карман. Потом я обошел здание и открыл входную
дверь.
   Положено считать, что привратник находится на своем посту почти целый
день, но в священный обеденный час в вестибюле никого не было. Я  увидел
кнопку звонка, над которой висела табличка "привратник", но не позвонил.
Я вошел в автоматический лифт и нажал кнопку  четвертого  этажа.  Теперь
нужно только не ошибиться.
   Со стороны кажется очень просто найти нужную дверь, но на самом  деле
это не так-то легко. Правда, в свое время я достаточно  практиковался  в
подобных вещах и почти наверняка знал, что не ошибся. Номер квартиры,  к
счастью или несчастью, был семьдесят  семь.  Я  подумал:  "Семерки  -  к
добру. Вперед", - нажал кнопку звонка и стал ждать, что будет дальше.
 
ГЛАВА 25 
РАССКАЗЫВАЕТ КОЛИН ОВН 
 
   Ждать мне пришлось недолго, потом дверь открылась.
   На меня молча смотрела светловолосая крупная девица, одетая  в  яркое
пестрое платье, похоже, шведка. На ее наспех вытертых руках и на кончике
носа остались следы муки,  так  что  я  без  труда  сообразил,  чем  она
занималась.
   - Простите, - сказал я, -  тут  у  вас  живет  девочка.  Она  кое-что
уронила из окна.
   Девица ободряюще мне улыбнулась. В английском  она  была  не  слишком
сильна.
   - Простите... как вы сказали?
   - Здесь живет девочка, маленькая девочка.
   - Да-да, - она кивнула.
   - Уронила... из окна. Я показал ей жестом.
   - Я поднял и принес.
   Я протянул руку.  На  ладони  лежал  складной  серебряный  ножик  для
фруктов. Ножик она не признала.
   - Не думаю... я не видела...
   - Вы готовите, - сказал я с участием.
   - Да-да, готовлю. Да-да. - Она отчаянно закивала головой.
   - Не хочу вас отрывать, - сказал я. - Вы не позволите мне отдать  его
девочке?
   - Простите?
   До нее наконец дошло, чего я хочу. Она пересекла прихожую  и  открыла
дверь. За ней оказалась довольно милая гостиная. У окна стояла  кушетка,
а на ней, с ногой в гипсе, сидела девочка лет девяти-десяти.
   - Этот джентльмен говорял, что ты... ты уроняла... К счастью, в  этот
момент  с  кухни  сильно  потянуло  горелым.  Моя  провожатая   отчаянно
воскликнула:
   - Прошу прощения, прошу прощения!
   - Вы идите, - сказал я участливо. - Мы и сами договоримся.
   Она с готовностью выскочила из комнаты.  Я  вошел,  закрыл  за  собой
дверь и подошел к кушетке.
   - Здравствуй, - сказал я.
   Девочка ответила "здравствуйте" и  впилась  в  меня  таким  долгим  и
проницательным взглядом, что я почти смутился. Она была обычным ребенком
с прямыми серенькими волосами, заплетенными в две  косички.  У  нее  был
выпуклый лоб, остренький подбородок и очень умные серые глаза.
   - Меня зовут Колин Овн, - сказал я. - А тебя как?
   - Джеральдина Мария Александра Браун.
   - Боже мой, - сказал я, - какая ты важная. А дома тебя как зовут?
   - Джеральдина. Иногда Джерри, но Джерри мне не нравится.  А  папе  не
нравятся сокращения.
   У детей своя логика, и это доставляет большое удовольствие в  общении
с ними. Взрослый человек немедленно спросил  бы  меня,  что  мне  нужно.
Джеральдина же начала разговор безо всяких дурацких вопросов. Она сидела
одна, скучала и потому обрадовалась моему приходу. Теперь, если  она  не
сочтет меня человеком унылым и скучным, она разговорится.
   - Кажется, твоего папы нет дома, - сказал я.
   Она ответила с той же готовностью и так же подробно, как начала.
   - Он в "Инженерных работах Картингхейвена,  Бивер-бридж",  -  сказала
она. - Отсюда это четырнадцать миль и еще три четверти.
   - А мама?
   - Мама умерла, - ответила Джеральдина так же  бодро.  -  Она  умерла,
когда мне  было  два  месяца.  Она  летела  домой  из  Франции.  Самолет
разбился. Все погибли.
   Говорила она с некоторой  гордостью,  и  я  подумал,  что  если  мать
ребенка погибает в такой страшной, ужасающей катастрофе, то  потом  этот
ребенок купается в лучах всеобщего внимания.
   - Понятно, - сказал я. - Поэтому у тебя... - Я повернулся к двери.
   - Это Ингрид. Она из Норвегии. Здесь она всего две  недели.  Она  еще
даже не знает английского. Я сама ее учу.
   - А она тебя учит норвежскому?
   - Не очень, - сказала Джеральдина.
   - Она тебе нравится?
   - Да. Нравится. Но готовит она иногда странно. Знаете, она любит есть
сырую рыбу.
   - В Норвегии мне случалось есть сырую  рыбу,  -  сказал  я.  -  Очень
вкусно.
   Джеральдина посмотрела на меня с большим сомнением.
   - Сегодня она решила испечь пирог с патокой, - сказала она.
   - Звучит заманчиво.
   - Н-да-а, пироги с патокой я люблю, -  добавила  она  вежливо.  -  Вы
пришли к нам на обед?
   - Не совсем. Дело в том, что я  просто  проходил  мимо,  увидел,  как
что-то упало из окна, и решил, что из вашего.
   - Из нашего?
   - Да. - Я пододвинул к ней серебряный ножик. Джеральдина смотрела  на
него сначала с сомнением, потом - с одобрением.
   - Что это?
   - Ножик для фруктов. Я раскрыл его.
   - А-а, понятно. Вы хотите сказать, таким ножиком чистят яблоки и  все
такое?
   - Да.
   Джеральдина вздохнула.
   - Не мой. Я его не роняла. А почему вы подумали, будто это я?
   - Ну, ты как раз выглянула из окна, и я...
   - Я выглядываю из окна почти все  время,  -  сказала  Джеральдина.  -
Видите, я упала и сломала ногу.
   - Не повезло.
   - Да уж. Но сломала я ее очень забавно. Я выходила из автобуса, а  он
вдруг поехал. Сначала было больно, а сейчас уже нет.
   - Но, должно быть, очень скучно, - сказал я.
   - Что да, то да. Зато папа мне все время  что-нибудь  дарит.  Знаете,
там, пластилин, или книжки, или мелки, или  мозаичные  головоломки,  или
еще что-нибудь, но от этого ведь тоже устаешь, потому-то  я  и  торчу  у
окна с этим.
   С огромной гордостью она показала мне маленький театральный бинокль.
   - Можно посмотреть? - спросил я.
   Я взял его, приложил к глазам и выглянул за окно.
   - Что ж, неплохо, - одобрительно  сказал  я.  Бинокль  и  впрямь  был
великолепный. Отец Джеральдины - если это его подарок - не  скупился  на
расходы.  Поразительно,  насколько  ясно  отсюда  видно  и   дом   номер
девятнадцать, и все соседние. Я вернул бинокль Джеральдине.
   - Великолепно, - сказал я. - Первый класс!
   - Настоящий, - с гордостью ответила Джеральдина. - Не такой, как  для
малышей, - те годятся только, чтобы похвастать.
   - Да, конечно.
   - У меня есть блокнот, - сказала Джеральдина. И показала мне блокнот.
   - Я в нем записываю, что и  когда  случилось.  Здесь  у  меня  словно
наблюдательный пункт, - добавила она. - У меня есть двоюродный брат Дик,
мы с ним вместе играем. Мы даже номера машин записываем.  Знаете,  стоит
только начать, а потом уже не остановиться.
   - Что ж, неплохая забава, - сказал я.
   - Да. К сожалению, по этой улице машины ходят редко, так  что  скоро,
возможно, я брошу это занятие.
   - Ты, наверное, знаешь все о людях из тех домишек? Я сказал это будто
случайно, но Джеральдина откликнулась тотчас.
   - Да, конечно. Правда, имен я не знаю, но я им сама их дала.
   - Это, должно быть, очень занятно, - сказал я.
   - Вот там, - показала Джеральдина, - живет Маркиза  Каррабаса  -  вон
там, где нестриженые деревья. Она похожа на Кота в сапогах. И у нее ужас
сколько