рный  делец  оказывается
тонким ценителем  искусства.  Нетерпимые  и  безжалостные  люди  нередко
обнаруживают невиданную доселе доброту.  А  великодушные  и  общительные
порой проявляют себя как подлецы и подонки.
   Поэтому вполне возможно, что Эмиасу Крейлу были свойственны  приступы
раскаяния и чем больше он  неистовствовал  в  своем  эгоизме,  утверждая
право делать, что ему заблагорассудится, тем сильнее мучила его совесть.
Как это ни невероятно, но теперь я считаю,  что  так  оно,  наверное,  и
было. И я еще раз повторяю,  что  сама  Кэролайн  твердо  придерживалась
именно этой версии. Что очень важно.
   А теперь рассмотрим факты, или, скорей, то, что  осталось  у  меня  в
памяти, в свете моих нынешних убеждений.
   Пожалуй,  здесь  было  бы  уместно  упомянуть  о  разговоре,  который
состоялся у меня с Кэролайн за несколько недель до случившейся трагедии.
Это произошло во время первого приезда Эльзы Грир в Олдербери.
   Кэролайн, как я вам уже говорил,  знала,  что  я  отношусь  к  ней  с
глубокой симпатией и уважением. Поэтому в моем лице она видела человека,
которому вполне могла доверять. Выглядела она далеко не  радостной.  Тем
не менее я был удивлен, когда однажды она вдруг спросила меня, считаю ли
я, что Эмиас всерьез увлечен девушкой, которую пригласил к ним.
   - По-моему, ему интересно ее писать, - ответил я, - Ты же знаешь, как
Эмиас способен загореться очередной работой.
   - Нет, он в нее влюблен, - покачала головой она.
   - Разве что чуть-чуть.
   - А по-моему, сильно.
   - Она очень хороша, я согласен, - сказал я. - А нам  обоим  известно,
что Эмиас неравнодушен к женским чарам. Но ты уже  давно  должна  знать,
дорогая, что Эмиас по-настоящему  любит  только  тебя.  Ему  свойственно
увлекаться, но эта страсть продолжается недолго.  Для  него  существуешь
только ты, и, хотя порой он ведет себя скверно, это ничуть не влияет  на
его чувство к тебе.
   - Именно так я всегда и рассуждала, - сказала Кэролайн.
   - Поверь мне, Кэро, - попросил я, - это действительно так.
   - Но на этот раз, Мерри, - продолжала она, -  я  боюсь.  Эта  девушка
ужасно... ужасно  откровенна.  Она  такая  юная,  такая  настойчивая.  Я
чувствую, что на сей раз он увлекся всерьез.
   - Но то, что она юная  и  такая,  как  ты  говоришь,  откровенная,  -
возразил я, - и послужит ей защитой. Вообще-то, женщины для Эмиаса - это
дичь, на которую разрешено охотиться, но в случае с  этой  девушкой  его
ждет промах.
   - Вот этого-то я и боюсь, - призналась Кэролайн. - Боюсь, что на  сей
раз он сам превратился в дичь. - И продолжала:
   - Мне, как ты знаешь, Мерри, тридцать четыре. Мы  женаты  уже  десять
лет. По внешности я не иду ни в какое сравнение с  этой  Эльзой,  я  это
понимаю.
   - Но тебе  ведь  известно,  Кэролайн,  -  сказал  я,  -  тебе  хорошо
известно, что Эмиас по-настоящему тебе предан.
   - Разве можно быть уверенной в чувствах мужчины? - возразила  она.  А
затем, чуть хмуро усмехнувшись, заключила:
   - Я человек примитивный, Мерри. Мне бы хотелось расправиться  с  этой
девушкой топором.
   Я сказал, что Эльза, по-видимому, совсем не понимает, что делает. Она
восхищается Эмиасом и преклоняется перед  ним,  вряд  ли  сознавая,  что
Эмиас в нее влюбляется.
   - Милый мой Мерри! - только  и  ответила  на  мои  слова  Кэролайн  и
перевела разговор на сад. Я надеялся,  что  она  забудет  про  все  свои
беспокойства.
   Вскоре после этого Эльза уехала в  Лондон.  Эмиас  тоже  отсутствовал
несколько недель. Я, по правде говоря, и позабыл про них.  А  потом  мне
стало известно, что Эльза вновь вернулась в Олдербери, чтобы  Эмиас  мог
завершить ее портрет.
   Меня эта новость несколько обеспокоила. Но Кэролайн,  когда  я  снова
встретился с нею, не захотела продолжать  разговор.  Выглядела  она  как
всегда - ни в  коем  случае  не  встревоженной  и  не  огорченной.  Все,
наверное, в порядке, подумал я.
   Вот почему я был гак огорошен, узнав, как далеко зашло дело.
   Я уже  рассказал  вам  о  моих  разговорах  с  Крейлом  и  с  Эльзой.
Поговорить с Кэролайн мне так и не удалось  Мы  смогли  лишь  обменяться
парой фраз, о которых я тоже уже вам говорил.
   Я словно вижу перед собой ее лицо с огромными  темными  глазами  и  с
трудом сдерживаю волнение. Я слышу ее голос, когда она произнесла:
   - Все кончено...
   Я не в силах описать то бесконечное отчаяние, которое  скрывалось  за
этими словами. Они были констатацией факта. С уходом  Эмиаса  жизнь  для
нее кончилась. Вот почему, уверен я, она взяла кониум. Это был выход  из
положения. Выход, подсказанный ей моей глупой лекцией о  свойствах  этой
настойки. И отрывок из "Федона", живописующий смерть от яда.
   Вот как я нынче представляю себе случившееся. Она взяла кониум, решив
покончить с собой, если Эмиас ее бросит. Быть может, он заметил, как она
отливала настойку, или потом обнаружил у нее яд.
   Эта находка произвела на него  впечатление.  Он  ужаснулся,  до  чего
довел ее своим поведением. Но, невзирая на страх и раскаяние, он тем  не
менее был не в силах отказаться от Эльзы. Я могу его понять. Любой,  кто
ею увлекся, был не способен ее забыть.
   Он не представлял себе жизни без Эльзы.  И  понял,  что  Кэролайн  не
может жить без него. Вот он и решил, что единственный выход - это самому
воспользоваться кониумом.
   Он действовал в характерной для себя манере. Самое дорогое для него в
жизни были его  картины.  Он  предпочел  умереть  с  кистью  в  руке.  А
последнее, что видели его глаза, - это  лицо  девушки,  которую  он  так
безумно любил. Наверное, он решил, что ей тоже будет лучше, если его  не
станет...
   Эта теория, правда,  оставляет  необъясненными  некоторые  любопытные
факты. Например, почему на пустом флаконе из-под кониума остались только
отпечатки пальцев Кэролайн.  Наверное,  после  того,  как  Эмиас  держал
флакон в руках, все отпечатки стерлись  мягкими  вещами,  среди  которых
нашли флакон после его смерти. Кэролайн же взяла флакон  в  руки,  чтобы
посмотреть, трогал ли его кто-нибудь. По-моему, такое объяснение  вполне
вероятно и правдоподобно. Что же касается отпечатков пальцев на  бутылке
из-под пива, свидетели защиты высказали мнение, что, приняв яд,  человек
плохо владеет руками и может касаться бутылки необычным образом - отсюда
и искажение отпечатков.
   Остается еще поведение Кэролайн во время процесса. Но мне думается, я
вижу этому объяснение. Она украла яд из лаборатории, решив  покончить  с
собой,  и  тем  самым  навела  мужа  на  мысль  о  самоубийстве.   Можно
предположить, что она при ее повышенном  чувстве  ответственности  сочла
себя повинной в его смерти, убедив себя, что она - убийца, хотя это было
вовсе не такое убийство, за какое ее судили.
   Все это мне кажется вполне логичным.  А  если  это  так,  тогда  вам,
наверное, будет не трудно убедить в этом маленькую Карлу? И  она  сможет
выйти  замуж  за  своего   молодого   человека,   удостоверившись,   что
единственное, в чем была виновата ее мать, это желание (не  более  того)
покончить с собой.
   Я понимаю, что это вовсе не то, о чем вы  просили  меня  написать,  а
именно о событиях, как я их помню. Позвольте мне сейчас  исправить  свою
ошибку. Я уже полностью поведал вам о том, что произошло накануне смерти
Эмиаса. Теперь перейдем ко дню его гибели.
   Спал я очень плохо, поскольку был  расстроен  неприятным  осложнением
событий в судьбе моих друзей. После того как я  долго  не  мог  заснуть,
безуспешно  размышляя  над  тем,  что  предпринять,  дабы  предотвратить
катастрофу, около шести утра я заснул глубоким сном. Я даже  не  слышал,
как мне принесли утренний чай, и проснулся примерно в половине  десятого
с тяжелой головой и разбитый. Вскоре после этого мне показалось,  что  я
услышал  какой-то  шорох  в  комнате  под  моей  спальней  -  там   была
лаборатория.
   Здесь  мне,  пожалуй,  следует   упомянуть,   что,   по-видимому,   в
лаборатории побывала кошка. Я обнаружил,  что  оконная  рама  была  чуть
приподнята. Я по легкомыслию оставил окно приоткрытым с вечера, и  кошка
вполне могла в него пролезть.  Я  упоминаю  об  этом,  чтобы  объяснить,
почему я очутился в лаборатории.
   Я пошел туда, как только оделся, и, окинув взглядом  полки,  заметил,
что бутылка, в которой была настойка кониума, стоит не в ряд с  другими.
А  приглядевшись,  с  ужасом  констатировал,  что   значительная   часть
содержимого бутылки исчезла. Накануне бутылка была почти полной - сейчас
почти пустой.
   Я закрыл окно и вышел, заперев за собой дверь. Я был крайне расстроен
и, признаться, сбит с толку. Когда меня  что-либо  выводит  из  себя,  я
плохо соображаю.
   Сначала я был просто огорчен, потом  почувствовал  нечто  недоброе  и
наконец начал испытывать настоящую тревогу. Я  опросил  всех  слуг,  они
сказали, что никто из них  не  входил  в  лабораторию.  Поразмыслив  над
случившимся, я решил позвонить брату, чтобы спросить у него совета.
   Филип соображал  лучше  меня.  Он  сразу  распознал  всю  серьезность
пропажи и велел мне тотчас прийти.
   Я вышел,  встретив  по  дороге  мисс  Уильямс,  которая  была  занята
поисками своей манкирующей занятиями ученицы. Я заверил ее, что не видел
Анджелы и что у меня в доме ее не было.
   По-моему, мисс Уильямс заметила, что  я  несколько  не  в  себе.  Она
смотрела на меня с любопытством. Но я не  собирался  рассказывать  ей  о
том, что произошло. Я посоветовал ей пройти за дом - у Анджелы была  там
любимая яблоня, - а сам поспешил к бухте, где сел в лодку  и  перебрался
на другую сторону, в Олдербери.
   Мой брат уже ждал меня на берегу.
   Мы направились к дому тем же путем, каким третьего дня прошли с вами.
Если вы помните, как расположено  поместье,  значит,  вы  поймете,  что,
проходя мимо ограды Оружейного сада, мы не могли не услышать разговора в
саду.
   Кэролайн и Эмиас о  чем-то  спорили,  но  предмет  их  спора  у  меня
интереса не вызвал.
   Никаких угроз со стороны Кэролайн я не услышал. Речь шла об Анджеле -
Кэролайн просила отложить ее отъезд в школу. Эмиас, однако, был настроен
категорично, выкрикивал, что, поскольку все решено, он сам ее проводит.
   Калитка сада отворилась  как  раз  в  ту  секунду,  когда  мы  с  ней
поравнялись, и оттуда вышла Кэролайн. Она была расстроена, но  не  более
того. Она несколько рассеянно улыбнулась мне и сказала, что они говорили
об Анджеле. В эту минуту на дорожке появилась Эльза, и,  поскольку  было
совершенно очевидно, что Эмиас хочет продолжать работу, а мы ему мешаем,
мы двинулись к дому.
   Филип потом  отчаянно  ругал  себя  за  то,  что  мы  не  предприняли
немедленных действий. Я же придерживаюсь иного мнения.  У  нас  не  было
никаких оснований считать, что замышляется убийство. (Более того, теперь
я уверен, что оно вовсе не замышлялось). Было ясно,  что  нам  следовало
что-то предпринять, но я по  сей  день  убежден,  что  мы  были  обязаны
тщательно это обсудить и определить, как  действовать,  тем  более  что,
признаться, меня не раз брало сомнение, не ошибаюсь ли я.  Действительно
ли бутылка была накануне полной? Я не из тех людей (в отличие  от  моего
брата Филипа), которые всегда во всем уверены.  Память  порой  играет  с
человеком злые шутки. Как  часто,  например,  ты  убежден,  что  положил
предмет на одно место, а потом обнаруживаешь его совсем  в  другом.  Чем
больше я старался припомнить, сколько настойки было в бутылке  накануне,
тем больше сомневался и терял уверенность. Это ужасно раздражало Филипа,
который окончательно вышел из себя.
   Мы так и не  сумели  продолжить  наш  разговор  и  молча  согласились
отложить его на послеобеденное время.  (Должен  заметить,  что  я,  если
хотел, мог без особого приглашения являться к обеду в Олдербери.)
   Затем Анджела и Кэролайн принесли нам  пива.  Я  спросил  у  Анджелы,
почему она прогуливает уроки, и предупредил, что мисс Уильямс  сердится,
но она ответила, что купалась, и добавила, что не видит смысла  зашивать
страшную старую юбку, когда едет в школу экипированная заново.
   Поскольку  возможности  поговорить  с  Филипом  наедине  так   и   не
представилось, а мне, кроме того, очень хотелось  еще  раз  поразмыслить
самому, я решил пройтись по дорожке  к  Оружейному  саду.  Как  раз  над
садом, где я вам уже  показывал,  на  прогалине  среди  деревьев  стояла
старая скамья. Я уселся там с трубкой, думал и смотрел на Эльзу, которая
позировала Эмиасу.
   Мне она навсегда запомнилась такой, какой я  видел  ее  в  тот  день.
Одетая  в  желтую  рубашку,  темно-синие  брюки,  с  красным  пуловером,
накинутым на плечи для тепла, она сидела неподвижно.
   Ее лицо лучилось оживлением и здоровьем. И она веселым голосом вещала
о планах на будущее.
   Получается, что я вроде как бы подслушивал, на самом  деле  это  было
вовсе не так. Эльза меня прекрасно видела. И она, и Эмиас знали,  где  я
сижу. Она помахала мне рукой и крикнула, что Эмиас вел  себя  тем  утром
чудовищно, не давая ей ни минуты отдыха. Она вся застыла и окоченела.
   Эмиас проворчал, что он еще больше окоченел Что у него все мышцы  как
деревянные. "Бедный старичок!" - засмеялась Эльза. А Эмиас  сказал,  что
придется ей взять себе инвалида, у которого хрустят суставы.
   Меня потрясло их легкомыслие в беседе  о  совместном  будущем,  в  то
время как они причиняют другим так много страданий. И тем не менее я  не
мог упрекнуть ее. Она была такой юной, такой  уверенной  в  себе,  такой
влюбленной. И она не  ведала,  что  творит.  Она  не  знала,  что  такое
страдание. С наивностью ребенка она считала, что с Кэролайн  "ничего  не
случится" и что "она вскорости обо всем забудет". Она не видела  ничего,
кроме того, что они с Эмиасом будут счастливы. У нее не  было  сомнений,
ее не терзали угрызения совести, она не  ведала  жалости.  Но  можно  ли
ждать жалости от молодости? Это чувство знают только пожилые, умудренные
опытом люди.
   Они не все время разговаривали. Ни один художник не будет  заниматься
болтовней во время работы. Каждые десять минут или  что-то  вроде  этого
Эльза высказывалась, а  Эмиас  что-то  бурчал  в  ответ.  Один  раз  она
сказала:
   - По-моему, ты прав насчет Испании. Туда мы поедем прежде всего. И ты
поведешь меня на корриду. Наверное, это удивительное зрелище. Только мне
бы хотелось, чтобы бык убил человека, а  не  наоборот.  Я  понимаю,  что
испытывали римлянки, видя, как умирает гладиатор. Люди ничего из себя не
представляют, а животные прекрасны.
   Она сама была похожа на  животное  -  юная  и  первозданная,  еще  не
постигшая ни печального опыта, ни умения сомневаться. По-моему, она даже
не умела думать, она только чувствовала. Но в ней было так много  жизни,
гораздо больше, чем в ком-либо из моих знакомых...
   В последний раз я видел ее  такой  радостно-уверенной  -  на  вершине
вселенной. Но за такой веселостью обычно грядет беда.
   Прозвонил гонг на обед, я встал и подошел к калитке Оружейного  сада,
где ко мне  присоединилась  Эльза.  Когда  я  вышел  из  тени  деревьев,
оказалось, что вокруг ослепительно светло. Я плохо видел.  Эмиас  сидел,
откинувшись на спинку скамьи и раскинув руки. И смотрел  на  картину.  Я
часто видел его в таком положении. Откуда мне было  знать,  что  яд  уже
убивает его?
   Он ненавидел и презирал болезни. Он их не признавал. Наверное, решил,
что у него что-то вроде солнечного удара - симптомы очень схожи, - но ни
за что не стал бы жаловаться.
   - Он не пойдет обедать, - сказала Эльза.
   Про себя я подумал, что он правильно поступает.
   - Тогда - до свидания, - сказал я.
   Он оторвал взгляд от картины, и его глаза медленно обратились ко мне.
Было что-то странное - как это сказать? - похожее на  злорадство  в  его
взгляде. Глаза его горели недоброжелательством.
   Естественно, я тогда не понял - если в картине что-то  получалось  не
так, как ему хотелось, он всегда злился. Вот я и  решил,  что  именно  в
этом причина его злости. Он, мне показалось, даже что-то буркнул.
   Ни Эльза,  ни  я  не  видели  в  этом  чего-то  необычного  -  просто
темперамент художника.
   Поэтому мы оставили его там и вместе отправились  к  дому,  смеясь  и
болтая. Если бы она знала, бедное дитя, что в последний раз видит его  в
живых... Слава богу, она этого не знала. Ей  предоставилась  возможность
еще немного быть счастливой.
   За обедом Кэролайн вела себя совершенно нормально - пожалуй, казалась
озабоченной чуть больше прежнего. Не доказывает ли это, что она не имела
никакого отношения к трагедии? Не могла же она быть такой актрисой.
   Кэролайн и гувернантка  пошли  в  сад  и  там  обнаружили  Эмиаса.  Я
встретил мисс Уильямс, когда она бежала к дому. Она велела  мне  вызвать
врача и бросилась обратно к Кэролайн.
   Бедное дитя! Я говорю  об  Эльзе.  Она  горевала  так  отчаянно,  так
откровенно, как горюют только дети. Дети не могут  поверить,  что  жизнь
бывает столь несправедлива. Кэролайн держалась вполне спокойно. Да,  она
была спокойна. Конечно, она умела держать себя в руках куда лучше Эльзы.
Она не выглядела кающейся - в ту пору. Только сказала, что он, наверное,
покончил с собой. А мы не могли этому поверить. Эльза  не  удержалась  и
прямо в лицо обвинила ее в убийстве.
   Конечно, Кэролайн, наверное, уже сообразила, что подозрения падут  на
нее. Да, этим, скорей всего, и объясняется ее поведение.
   Филип не сомневался, что это совершила она.
   Гувернантка  оказала  нам  всем  большую  помощь  и  поддержку.   Она
заставила Эльзу лечь, дала ей успокоительное, а когда  явилась  полиция,
держала Анджелу подальше. Да, эта женщина была цитаделью силы.
   Все происходящее стало кошмаром. Полиция производила в  доме  обыски,
вела допросы,  затем,  как  мухи,  налетели  репортеры,  щелкали  своими
камерами, требовали интервью у членов семьи.
   Словом, кошмар...
   Это оставалось кошмаром и годы спустя. Ради бога,  если  вам  удастся
убедить маленькую Карлу, что произошло на самом  деле,  быть  может,  мы
сумеем забыть об этом навсегда.
   Эмиас покончил с собой, как ни трудно в это поверить.
   Конец рассказа Мередита Блейка.
 
РАССКАЗ ЛЕДИ ДИТТИШЕМ 
 
   Я излагаю здесь всю историю моих отношений с Эмиасом Крейлом, начиная
с нашего знакомства и до дня его трагической гибели.
   Впервые я увидела  его  на  приеме  у  одного  художника.  Он  стоял,
помнится, у окна, и я заметила  его,  как  только  вошла  в  комнату.  Я
спросила, кто это. Мне ответили: "Крейл, художник".  И  я  сказала,  что
хотела бы с ним познакомиться.
   В тот раз нам  удалось  поговорить,  наверное,  минут  десять.  Когда
человек производит такое впечатление,  какое  Эмиас  Крейл  произвел  на
меня, попытка описать его бесполезна. Если я скажу, что,  когда  увидела
Эмиаса Крейла, все остальные показались мне ничтожными  и  неприметными,
это, пожалуй, будет точнее всего.
   Сразу после нашего знакомства я отправилась смотреть его  картины.  У
него была в ту пору выставка на Бонд-стрит,  одна  из  его  картин  была
выставлена в Манчестере, еще одна - в Лидсе и две в публичных галереях в
Лондоне. Я посмотрела их все. Затем мы снова с ним встретились.
   - Я видела все ваши картины, - сказала я. - Они изумительны.
   Ему это понравилось.
   - А кто вам сказал, что вы имеете право судить о живописи? Вряд ли вы
в этом разбираетесь.
   - Может, и нет, - согласилась я. - Но картины все равно чудесные.
   - Не болтайте чепухи, - усмехнулся он.
   - Не буду, - ответила я. - Я хочу, чтобы вы меня написали.
   - Если бы вы хоть немного соображали, то поняли бы,  что  я  не  пишу
портретов хорошеньких женщин.
   - Это не обязательно должен быть портрет, и я не  просто  хорошенькая
женщина.
   Он взглянул на меня так, будто впервые меня увидел.
   - Может, вы и правы, - сказал он.
   - Значит, вы согласны? - спросила я.
   Чуть склонив  голову  набок,  он  не  спускал  с  меня  внимательного
взгляда.
   - Вы необычное существо, верно? - спросил он.