юрьму и тамошнюю дисциплину, о которой я
понятия не имел, а она прекрасно знала по собственному опыту?
   Не берусь судить. Так мы бросали друг на друга короткие испытующие
взгляды и сразу же напускали на себя равнодушный вид.
   "Форты Льежа в руках немцев".
   Этот заголовок я прочел в газете, выставленной в киоске; ниже более
мелким шрифтом было набрано:
   "Парашютисты форсируют канал Альберта".
   - Что будете есть? Рогалики любите? Она утвердительно кивнула.
   - Кофе с молоком?
   - Черный. Если есть время, мне хотелось бы сперва умыться. Вы не
одолжите мне расческу?
   Поскольку я уже сел за столик, а все остальные столики были
переполнены, я не рискнул последовать за ней. Когда она выходила в
застекленную дверь, сердце у меня сжалось при мысли, что я, может
быть, больше не встречусь с нею.
   Из окна я видел мирную площадь, такси на стоянке, гостиницу для
проезжающих, маленький бар, крашенный синей краской, с террасой, на
которой официант вытирал круглые столики.
   Ничто не мешало Анне уйти.
   - Ты узнал что-нибудь о жене и дочке?
   Передо мной с кружкой пива в руках, иронически меня разглядывая,
стоял Фернан Леруа. Я ответил, что нет, не узнал, стараясь не
покраснеть, потому что понимал: он знает, что произошло между мной и
Анной.
   Я никогда не любил Леруа. Сын кавалерийского вахмистра, он объяснял
нам в школе:
   - В кавалерии вахмистр гораздо важнее, чем лейтенант или даже
капитан в других родах войск.
   Он умел устроиться так, что за его вину наказывали других, и
неизменно подкупал учителей своей простодушной миной, что не мешало
ему корчить рожи у них за спиной.
   Позже я узнал, что он дважды провалился на экзамене на степень
бакалавра. Отец его умер. Мать работала кассиршей в кино. Он поступил
на работу в книжный магазин фирмы Ашетт, а через два-три года женился
на дочке богатого подрядчика.
   Был ли этот брак по расчету? Это меня не касалось. И я без всякой
задней мысли спросил:
   - Ты с женой?
   - Я думал, ты знаешь. Мы в разводе.
   Если бы не он, я отправился бы на поиски Анны. Ее уже долго не
было. У меня вспотели руки. Я был охвачен небывалым нетерпением, какое
можно было сравнить разве что с тем чувством, которое стеснило мне
грудь в четверг на вокзале в Фюме, когда я не знал, удастся ли нам
уехать.
   Подошла официантка, и я заказал кофе и рогалики на двоих, что снова
вызвало у Леруа гнусную улыбку. "Такие, как он, - думал я, - способны
все замарать одним только взглядом". Все время, пока длилось ожидание,
я испытывал к нему настоящую ненависть.
   И только когда Анна отворила дверь, он бросил мне, удаляясь в
направлении бара:
   - Оставляю вас вдвоем.
   Да, вдвоем! Мы опять были вместе. Наверное, в моих глазах читалась
радость, потому что Анна, как только уселась напротив меня,
прошептала:
   - Ты боялся, что я не вернусь?
   - Да.
   - Почему?
   - Не знаю. Я как-то вдруг растерялся и чуть было не побежал за
тобой на перрон.
   - У меня же нет денег.
   - А если б были?
   - Я все равно бы не ушла.
   Она не уточнила - из-за меня или нет, а просто попросила монетку
для женщины, прислуживавшей в туалете, и тут же отнесла ее.
   Старики ели молча, как в доме престарелых. Для них сдвинули столы.
На одном конце сел священник, на другом - старшая из монахинь. Было
половина одиннадцатого утра. Им всем подали сыр и по крутому яйцу -
конечно, в счет следующей трапезы, а может быть, и потому, что
неизвестно было, чего нам ждать дальше.
   Те, у кого не было больше зубов, жевали деснами. У одного так текла
слюна, что монахиня повязала ему на шею бумажную салфетку и все время
внимательно следила за его движениями. У многих веки были воспаленные,
на руках - синие набухшие вены.
   - А ты не пойдешь освежиться?
   Я не только пошел освежиться, но и взял в чемодане чистое белье,
чтобы переодеться. В туалете мои спутники мылись, голые до пояса,
брились, расчесывали мокрые волосы. Сшитое кольцом полотенце на палке
почернело и воняло псиной.
   - Знаешь, сколько типов нынче ночью имело с ней дело?
   У меня стеснилось дыхание и в груди заныло - оказывается, я был
ревнив.
   - Трое, ни больше ни меньше! Я посчитал - все равно почти не спал.
Но только, старина, она берет у них по двадцать франков, как в своей
забегаловке. А ты был у нее в забегаловке?
   - Был однажды, с зятем.
   - А кто у тебя зять?
   - Ты его видел, когда женился и когда регистрировал детишек. Он
служит в мэрии.
   - Он здесь?
   - Они не имеют права уезжать. Да это только так говорится! А я
своими глазами видел, как драпал офицер полиции на мотоцикле, и жену
позади себя посадил.
   Почему я испугался? Смешно, тем более что сон у меня чуткий, а Анна
всю ночь спала, так сказать, в моих объятиях.
   Еще я узнал в умывальной комнате, что ночью были и другие любовные
встречи - в углу напротив нашего; кое-кто наведался к необъятно
толстой крестьянке, которой было уже за пятьдесят. Уверяли даже, что
после всех к ней подвалился старый Жюль, и она с трудом его
оттолкнула.
   Любопытно, что никто не попытался пристроиться к Анне. Все видели,
что она проникла в вагон одна. Следовательно, знали, что она не со
мной, что мы только что встретились. С какой стати этим людям было
считать, что у меня есть на нее какое-то исключительное право?
   Но они довольствовались тем, что наблюдали издали. К тому же ни
один человек с ней не заговорил - это поразило меня только теперь.
Неужели поняли, что она не их породы? Может быть, опасались ее?
   Я вернулся к Анне. Начальник вокзала дважды подходил к священнику и
болтал с ним. Поэтому, видя, что старики сидят за столом, мы не
спешили: поезд не уйдет.
   - Вы знаете, куда мы едем, шеф?
   Это спросил внезапно появившийся мужчина с трубкой, свежевыбритый,
с карманами, раздувшимися от пакетиков табака, которым он запасся
впрок.
   - У меня распоряжение отправить вас через Кламси в Бурж, но в любой
момент все может измениться.
   >- А потом?
   - В Бурже распорядятся.
   - Мы имеем право сойти, где захотим?
   - А вы желаете сойти с поезда?
   - Я - нет. Но кто-нибудь может попытаться.
   - Не вижу, каким образом им помешать, да и с какой стати?
   - А там, на предыдущей станции, нам запретили выходить из вагонов.
   Начальник поезда в задумчивости почесал затылок.
   - Это зависит от того, кем вы числитесь, - эвакуированными или
беженцами.
   - А какая разница?
   - Вас вывезли принудительно, организованно?
   - Нет.
   - Тогда вы, скорее, беженцы. А за билет вы платили?
   - В кассе никого не было.
   - В общем...
   Все это было для него слишком сложно, и, сделав рукой уклончивый
жест, он бросился к третьей платформе, куда прибывал настоящий поезд с
обычными пассажирами, которые знали, куда едут, и купили билеты.
   - Все слышали, что он сказал? Я кивнул.
   - Знать бы только, где мне искать жену с малышами! Там с нами
обходились, как с солдатами или военнопленными: делай то, делай се,
выходить из вагонов запрещается, соки да бутерброды, женщин вперед,
мужчин назад, будто мы скотина какая-то! Без нашего ведома отцепили
полпоезда, то нас обстреливают, то нас разлучают, словом, мы уже и не
люди. Зато здесь - нате вам, полная свобода. Что хотите, то и делайте.
А очень припрет - вообще проваливайте на все четыре стороны.
   Может быть, назавтра, а то и к вечеру вокзал города Осерра уже
преобразился. Но самым моим лучшим воспоминанием остался наш с Анной
выход в город: у нас ведь было еще время. Как приятно было очутиться
на настоящей площади, на настоящей мостовой, среди людей, которые еще
не боялись самолетов!
   Люди неторопливо возвращались из церкви; мы вошли в небольшой бар,
выкрашенный в синий цвет, и я выпил лимонаду; Анна, бросив на меня
быстрый взгляд, заказала итальянский аперитив.
   С самого отъезда это был первый вокзал, который мы увидели снаружи
с его большими башенными часами, с крышей матового стекла, с сумраком
в зале, контрастировавшим с солнечной площадью, и с пестрыми газетами
в киоске.
   - Вы оба откуда?
   - Из Фюме.
   - А я думал, это бельгийский поезд.
   - Тут есть вагоны и бельгийские и французские.
   - Вчера вечером проезжали голландцы. Их, по-моему, увезли в Тулузу.
А вас?
   - Сами не знаем.
   Официант поднял голову и недоверчиво посмотрел на меня. Только
потом я понял этот взгляд.
   - То есть как не знаете? Просто едете наудачу, куда повезут?
   Одни города уже застигнуты войной, другие еще нет. Мы сами видели
по дороге мирные деревушки, где каждый был занят своим делом, и видели
станции, забитые всевозможными составами.
   Это зависело не только от близости фронта. Да и где он был, этот
фронт?
   К примеру, в Бурже, куда мы прибыли днем, нам, как на севере, была
организована встреча, и перрон кишел семьями, которые чего-то ждали,
сидя на узлах и чемоданах.
   Это опять были бельгийцы. Я не мог понять, как это они ухитрились
добраться сюда раньше нас. Наверно, по другой линии, по которой шло
меньше поездов, чем по нашей, но неподалеку от границы они угодили в
такую же переделку, что и мы.
   Их обстреляли с нескольких самолетов. Все - мужчины, женщины, дети
- выскочили и легли на насыпь. Немцы сделали два захода и сумели
вывести из строя паровоз, убить и ранить десяток человек.
   Нам запретили выходить из поезда, чтобы мы не смешались с
бельгийцами, но, пока нам раздавали еду и питье, мы поговорили с
людьми на перроне.
   В Осерре я купил две корзинки с едой. Но мы все равно взяли
бутерброды и отложили их про запас, потому что стали
предусмотрительней.
   Бельгийцы на перроне были вялые, отупевшие. Они два часа шли по
проселку и по булыжникам до станции, неся на себе все, что могли
унести, бросив большую часть вещей.
   Мужчина с трубкой, как всегда, знал больше всех - во-первых,
благодаря своему стратегическому местоположению у двери, а во-вторых,
потому, что не боялся задавать вопросы.
   - Видите эту блондинку, вон там, в платье в синий горошек? Она
несла своего мертвого ребенка до самой станции... Говорят, это
оказалась совсем маленькая деревушка. Все вышли на них посмотреть, а
она отдала младенца мэру, фермеру по профессии, чтобы тот его
похоронил.
   Женщина рассеянно ела, глядя в пустоту, сидя на коричневом
чемодане, обвязанном для прочности веревками.
   - За ними поехал поезд, он доставил других мертвых и раненых на
более крупную станцию, а на какую- они не знают. Здесь им велели
выйти, потому что их вагоны понадобились, и они ждут уже с восьми
часов утра.
   Эти люди тоже смотрели на нас с завистью, не понимая, что с ними
происходит. Свеженькая, миловидная медсестра в отутюженной форме без
единого пятнышка кормила из рожка младенца, покуда его мать рылась в
своем узле в поисках пеленок.
   Мы не видели, как пришел их поезд. Поэтому не знаю, когда они
уехали и куда их в конце концов повезли. Правда, я не знал и того, где
мои жена с дочерью.
   Я попытался навести справки, спросил женщину, которая, судя по
всему, руководила помощью беженцам, и она спокойно ответила:
   - Ничего не бойтесь. Все предусмотрено. Будут обнародованы списки.
   - А где я увижу эти списки?
   - В центре, где вас разместят. Вы бельгиец?
   - Нет. Я из Фюме.
   - Тогда как же вы оказались в бельгийском поезде?
   Я слышал это уже десять, если не двадцать раз. Еще немного - и нас
бы начали этим попрекать. Три наших злополучных вагона по причине бог
знает чьей ошибки очутились не там, где им надлежало быть, и нас уже
чуть ли не обвиняли в этом.
   - Куда отправляют бельгийцев?
   - Вообще говоря, в Жиронду и в Шаранту .
   - Этот поезд отправляется туда?
   Как и начальник вокзала в Осерре, она предпочла отделаться
неопределенным жестом.
   Вопреки тому, чего можно было ожидать, я думал о Жанне и о дочке
без особой тревоги и даже с какой-то безмятежностью.
   Был момент, когда у меня сжалось сердце: я услышал историю про
обстрел поезда и про убитого ребенка, которого матери пришлось бросить
на маленькой станции.
   Потом я сказал себе, что случилось это на севере, что поезд, в
котором ехала Жанна, прошел раньше нашего и, соответственно, пересек
опасный участок раньше нас.
   Я любил жену. Она была такая, как я хотел, и дала мне именно то,
чего я ждал от спутницы жизни. Мне не в чем было ее упрекнуть. Я не
искал поводов для придирок и вовсе не поэтому так разозлился на Леруа
за его двусмысленную ухмылку.
   То, что сейчас происходило, никак не было связано с Жанной, не
больше чем, к примеру, с обедней или с кондитерской, которую держала
ее сестра, или с радиоприемниками, дожидавшимися ремонта у меня в
мастерской.
   Я часто говорю "мы", имея в виду обитателей нашего вагона, так как
знаю, что ко многим вещам мы с ними относились примерно одинаково. Но
в этом случае я говорю именно о себе, хоть и думаю, что был не одинок.
   Образовалась трещина. Это не означало, что прошлого больше не было
или что я отказался от семьи, разлюбил ее.
   Просто в какой-то момент жизнь моя перешла в иной план, и нынешние
ценности не имели ничего общего с теми, что существовали для меня в
прошлом.
   Я мог бы сказать, что жил теперь в двух планах одновременно, и
значение для меня имел этот, новый план, с нашим вагоном, пропахшим
конюшней, с лицами, которые еще несколько дней назад были мне
незнакомы, с корзинками, полными бутербродов, которые разносили
девушки с повязками, и, наконец, с Анной.
   Я убежден, что она меня понимала. Она не пыталась меня утешать -
уверять, например, что жене моей и дочке ничего не грозит и что я
скоро с ними свижусь.
   Мне припомнилось ее утреннее замечание:
   - А ты спокойный!
   Она принимала меня за сильного человека; подозреваю, что потому она
ко мне и привязалась. Тогда я ничего не знал о ее жизни, не считая ее
обмолвки о тюрьме в Намюре, да и сейчас знаю не больше. Ясно одно - в
жизни у нее нет особых привязанностей, нет настоящей опоры.
   На самом-то деле она, вероятно, была сильнее меня.
   На вокзале в Блуа, если не ошибаюсь, где нас опять ждала
организованная встреча, она первая спросила:
   - Поезд из Фюме не проходил?
   - Фюме? А где это?
   - В Арденнах, на границе с Бельгией.
   - Здесь столько бельгийцев проезжает!
   На шоссейных дорогах мы тоже видели теперь бельгийские автомобили,
тянувшиеся в два ряда, один за другим, так что без конца возникали
пробки. Были и французские машины, но их было гораздо меньше, особенно
из северных департаментов.
   Я никогда раньше не видел Луары, которая сверкала на солнце; мы
заметили несколько исторических замков - я узнал их по открыткам.
   - Ты здесь уже бывала? - спросил я Анну.
   Она не без колебания сказала "да", сжимая мне кончики пальцев.
Неужели она догадывалась, что мне немного больно, что я предпочел бы,
чтобы у нее не было прошлого?
   Это было глупо. Но разве все остальное не было глупо? И разве не
этого я искал?
   Барышник спал. Толстуха Жюли перепила и прижимала обе руки к груди,
глядя на дверь с таким видом, словно ее вот-вот стошнит.
   По соломе были раскиданы бутылки, остатки пищи; пятнадцатилетний
паренек где-то стащил два солдатских одеяла.
   У каждого было свое привычное место, свой уголок, про который он
точно знал, что сможет его снова занять, когда после остановки
вернется в вагон.
   Мне показалось, что нас стало меньше, чем при отъезде, что четырех-
пяти человек не хватает, но поскольку я не считал их, то и не был
уверен; я видел только, как монахини забрали от нас к себе в вагон
девочку, словно мы были какими-то исчадиями ада.
   Вечером в Туре нам роздали суп в больших мисках, куски отварного
мяса и хлеб. Начинало темнеть. Мне не терпелось испытать ту же
близость, что минувшей ночью. К тому шло, потому что Анна с нежностью
поглядывала на меня.
   Последние новости гласили, что нас везут в Нант, а там уж
окончательно решат, как с нами быть дальше.
   Кто-то бросил, заворачиваясь в одеяло:
   - Спокойной ночи, друзья!
   Еще виднелись огоньки нескольких сигарет; я ждал, не шевелясь,
глядя на сигнальные огни, которые подчас с трудом можно было отличить
от звезд.
   Жеф по-прежнему спал. Рядом с Жюли послышалась тем не менее какая-
то возня; вдруг в тишине прозвучал ее голос:
   - Нет, ребятки! Сегодня я буду дрыхнуть. Так и знайте все.
   Анна засмеялась мне на ухо; мы выждали еще полчаса.

5

   Ночью один из приютских стариков умер, который- не знаю: когда
утром в Монте тело выносили из вагона, лицо его было покрыто
салфеткой. На перроне находился бельгийский консул, священник прошел
вместе с ним к дежурному по станции, чтобы все оформить.
   Прием здесь был организован лучше - не только судя по числу дам с
повязками, но и потому, что люди действительно занимались размещением
беженцев.
   Я надеялся наконец увидеть море - впервые в жизни. Однако вскоре я
понял, что оно далеко, а мы находимся в устье реки, но тем не менее
видел мачты и трубы кораблей, слышал рев сирен; неподалеку от нас из
поезда высыпали матросы, которые построились на перроне и удалились
походным шагом.
   Стояла такая же невообразимо солнечная погода, как и в предыдущие
дни; прежде чем поезд тронулся, мы успели привести себя в порядок и
позавтракать.
   Несколько секунд я поволновался: дежурный по станции заспорил с
каким-то представителем власти, указывая на наши три невзрачных
вагона, словно обсуждая, отцеплять их или нет.
   Мало-помалу мне стало казаться, что, находясь - не по своей воле -
в бельгийском составе, мы представляем собой проблему для начальства,
однако в конце концов нас отправили.
   Но больше всего нас удивила толстуха Жюли. За несколько секунд до
свистка она появилась на перроне
   сияющая, свежая, в хлопчатобумажном платье в цветочек, на котором
не было ни морщинки.
   - Что, по-вашему, ребята, делал Жюли, пока вы тут валялись на
соломе? Приняла ванну, настоящую горячую ванну, в гостинице напротив,
а по дороге еще ухитрилась купить платье!
   Поезд шел к Вандее, и через полчаса я издали увидел море. В
волнении я взял Анну за руку. Я видел море в кино и на цветных
снимках, но мне и в голову не приходило, что оно такое светлое,
огромное, нематериальное.
   Вода, отражая лучи, была такого же цвета, как небо, солнце
находилось одновременно внизу и наверху, все грани стерлись, и мне на
ум пришло слово "бесконечность".
   Анна поняла, что все это для меня внове, и улыбнулась. На душе у
нас обоих было легко. Да и весь вагон находился в веселом настроении.
   Теперь мы примерно знали, что нас ждет: консул добежал до первых
вагонов и успокоил своих соотечественников, а мужчина с трубкой,
который был всегда начеку, сообщил нам новости:
   - Бельгийцев, похоже, повезут в Ла-Рошель. Говорят, у них там
сортировочный пункт. Для них уже оборудован целый лагерь с палатками,
кроватями и всем необходимым.
   - А мы? Чем мы хуже бельгийцев?
   - Для нас тоже что-нибудь придумают.
   Поезд шел медленно, и я читал названия местностей, напоминавшие мне
прочитанные книги: Порник, Сен-Жан-де-Мон, Круа-де-Ви.
   Мы увидели остров Иё, который в ярком свете солнца можно было
принять за лежащее на воде облако.
   На несколько часов наш состав превратился как бы в экскурсионный
поезд для школьников, который сворачивает на второстепенные ветки и
останавливается в открытом поле, а потом снова возвращается назад.
   Мы не боялись больше выходить из вагона, выпрыгивать на ходу, зная,
что машинист нас подождет.
   Я понял, почему мы так много маневрировали и так долго добирались
сюда из Арденн.
   Регулярные поезда с обычными, заплатившими за билет, пассажирами
еще ходили, а на крупных линиях, кроме того, уже появилось множество
эшелонов с войсками и снаряжением, которым давалась зеленая улица.
   Почти на всех станциях рядом с железнодорожниками замелькали
офицеры, отдававшие им распоряжения.
   А наш поезд не принадлежал ни к одной из этих категорий, и его
время от времени переводили на запасный путь, чтобы дать пройти другим
составам.
   Я присутствовал при одном телефо