ало ее от остальных девиц.
   А что было бы, если бы я не набросился на пирожные? Вполне  возможно,
она вовсе не  заметила  бы  меня  среди  доброй  дюжины  молодых  людей,
явившихся в гости и служивших, кроме меня и  моего  приятеля  Жюбера,  в
дорожном ведомстве.
   Эти два слова - "дорожное ведомство" - обрели  для  нас  с  ней  свой
комический смысл,  и,  стоило  кому-то  из  нас  произнести  их,  другой
непременно   улыбался;   да   и   сейчас   еще    мы    многозначительно
переглядываемся, если при нас упоминают дорожное ведомство.
   Следовало бы для порядка  изложить  родословную  Шеллеров,  Куртов  и
Леонаров, в которой я долго не мог разобраться, а ведь она  представляет
мое семейство, как говорится, с жениной стороны.
   Если вам случится ехать по Эльзасу из Страсбурга в Мюлуз, вы, по всей
вероятности, о них услышите.
   Насколько мне известно,  Курт  из  Шарахбергейма  еще  при  Наполеоне
положил начало своего  рода  династии  служащих  в  дорожном  ведомстве.
Говорят,  в  свое  время  он  достиг  немалых  успехов  и  породнился  с
Шеллерами, чиновниками того же ведомства.
   Затем в семейство влились Леонары, и с тех пор все родственники, отцы
и сыновья, братья, зятья и кузены - словом,  все  или  почти  все  члены
семьи числились в этой корпорации, а когда один из  Куртов  стал  весьма
крупным пивоваром в Кольмаре, его сочли неудачником.
   В тот вечер я обо всем этом только  догадывался  по  неясным  намекам
Жюбера.
   И когда мы с ним вышли под  проливной  дождь  -  на  этот  раз  найти
извозчика нам не удалось, - я уже почти сожалел,  что  ошибся  в  выборе
профессии.
   - Ну, что скажешь?
   - О чем?
   - Да о Луизе! Я не собираюсь тебя упрекать. Но  положение  твое  было
весьма затруднительным. Ты заметил, с каким так-том она  тебя  выручила?
Это удивительная девушка. Конечно, Алиса Перрэ более эффектна, но...
   Я не знал, кто такая Алиса Перрэ. За весь вечер я познакомился только
с девушкой в голубом, которая подходила ко мне поболтать между танцами.
   - Алиса - та, что пела; она скоро станет невестой  парня,  который  с
ней пришел, его зовут Луи, его родители очень богаты.
   В тот вечер мы расстались поздно. Всякий раз, когда ливень  припускал
с новой силой, мы заходили в какое-нибудь  еще  открытое  бистро,  чтобы
спрятаться от дождя и выпить кофе. Феликс никак не мог меня отпустить  и
без умолку говорил о  Луизе,  заставляя  меня  признавать  ее  идеальные
достоинства.
   - Я знаю, шансов у меня маловато. Родители хотели подобрать ей мужа в
дорожном ведомстве, потому и отправили ее к дяде Леонару.  Понимаешь,  в
Кольмаре или  Мюлузе  все  подходящие  мужчины  либо  женаты,  либо  уже
породнились с их семейством. Луиза здесь два месяца. И пробудет в Париже
всю зиму.
   - А она знает?
   - Что?
   - Что ей подыскивают мужа в дорожном ведомстве?
   - Разумеется. Но ей все равно. Она  девушка  очень  оригинальная,  ты
даже не представляешь. Не успел пока оценить ее по достоинству. Потолкуй
с ней подольше в следующую пятницу. Если бы ты  танцевал,  все  было  бы
куда проще. Почему бы тебе не взять пока два-три урока?
   Я не стал учиться танцевать. И к счастью. Потому что  Луиза,  вопреки
тому, что думал о ней милейший  Жюбер,  терпеть  не  могла  кружиться  в
объятиях кавалера.
   Две недели спустя произошло мелкое событие, которому  я  в  то  время
придал очень большое значение, - да оно и впрямь сыграло довольно важную
роль, только не ту, что предполагали.
   Молодые инженеры, ходившие в гости в Леонарам, подчеркнуто  держались
в стороне от  остальных  гостей  и  пересыпали  свою  речь  специальными
словечками, понятными только посвященным.
   Ненавидел ли я их? По всей вероятности. И вовсе не приходил в восторг
от  того,  что  они  упорно  называли  меня  комиссаром   полиции.   Эта
полюбившаяся им игра начинала меня раздражать.
   - Эй, комиссар!.. - кричали они мне через всю гостиную.
   И вот в один из таких вечеров, когда Жюбер и Луиза болтали  в  уголке
возле какого-то  цветка,  который  я  хорошо  запомнил,  к  ним  подошел
щупленький юнец в очках и стал что-то нашептывать, ехидно  поглядывая  в
мою сторону.
   Несколько минут спустя я спросил приятеля:
   - Что он сказал?
   Жюбер смущенно увильнул от ответа:
   - Да ничего.
   - Гадость какую-нибудь?
   - Расскажу, когда выйдем.
   Очкарик между тем подходил то к одной, то к другой группе  гостей,  и
все, по-видимому, забавлялись на мой счет.
   Все, кроме Луизы, -  она  в  тот  вечер  несколько  раз  отказывалась
танцевать, предпочитая болтать со мной.
   Едва мы вышли, я опять спросил Феликса:
   - Что он сказал?
   - Сперва ответь мне правду:  чем  ты  занимался  до  того,  как  стал
секретарем комиссара?
   - Ну... служил в полиции...
   - Форму носил?
   Вот оно что! Вот где собака зарыта! Очкарик  видел  меня  когда-то  в
форме, а теперь узнал.
   Представляете себе? Рядовой полицейский  среди  господ  из  дорожного
ведомства!
   - А она что сказала? - еле выдавил я из себя.
   - Она была на высоте. Она всегда на высоте. Ты мне не веришь, но  сам
увидишь...
   Бедняга Жюбер!
   - Она ответила, что форма, несомненно, шла тебе больше, чем пошла  бы
ему.
   И все же в следующую пятницу  я  не  явился  на  бульвар  Бомарше.  Я
избегал Жюбера. Через две недели он сам ко мне пришел.
   - Кстати, о тебе справлялись в прошлую пятницу.
   - Кто?
   - Мадам Леонар. Спрашивала, не заболел ли ты.
   - Я был очень занят.
   Но я не сомневался, что мадам Леонар заговорила обо мне  потому,  что
ее племянница...
   Ладно! Пожалуй, не стоит входить в дальнейшие подробности. Мне и  без
того придется отстаивать только что написанное, чтобы оно  не  попало  в
мусорную корзину.
   Примерно в течение трех месяцев Жюбер, сам того не подозревая,  играл
незавидную роль, хотя мы вовсе не собирались его обманывать. Он приходил
за мной в гостиницу и повязывал мне галстук, ссылаясь на то,  что  я  не
умею одеваться. Он говорил мне, видя, что я в одиночестве сижу в  уголке
гостиной:
   - Поухаживал бы ты за Луизой. Ты просто невежа.
   Он настойчиво твердил, когда мы выходили на улицу:
   - Напрасно ты думаешь, что ей с тобой неинтересно.  Напротив,  ты  ей
очень нравишься. Она постоянно о тебе спрашивает.
   Незадолго до Рождества приятельница Луизы, та,  что  немного  косила,
стала невестой пианиста, и они перестали бывать на бульваре Бомарше.
   Не знаю, то ли поведение Луизы охладило пыл ее поклонников, то ли  мы
с ней не очень ловко скрывали свои чувства. Как бы  то  ни  было,  но  с
каждой пятницей число гостей в доме Жеральдины и Ансельма убывало.
   Решительное объяснение  с  Жюбером  произошло  в  феврале  у  меня  в
комнате. В ту пятницу он пришел не во фраке, что я сразу  заметил.  Лицо
его выражало горечь и покорность судьбе - ни дать ни взять вылитый актер
"Комеди Франсэз"!
   - Я все же пришел завязать тебе галстук, несмотря ни на что! - сказал
он, криво усмехаясь.
   - Ты сегодня занят?
   -  Напротив,  свободен,  совершенно  свободен,  свободен  как  ветер,
свободен как никогда! - Стоя передо мной с белым галстуком  в  руке,  он
поглядел на меня в упор и проговорил:
   - Луиза мне все сказала.
   Меня словно обухом по  голове  ударили.  Мне-то  она  еще  ничего  не
сказала. И я ей тоже еще ничего не сказал.
   - О чем ты говоришь?
   - О тебе и о ней.
   - Но...
   - Я ей задал вопрос. Специально ходил к ней вчера.
   - Какой вопрос?
   - Я спросил, согласна ли она выйти за меня.
   - Она сказала, что нет?
   - Она сказала, что нет, что очень хорошо  ко  мне  относится,  что  я
всегда буду ее лучшим другом, но...
   - Она говорила обо мне?
   - Прямо нет.
   - Так что же?
   - Я все понял! Мне следовало бы понять это с первого вечера, когда ты
объедался пирожными, а она понимающе смотрела на тебя. Если женщина  так
смотрит на мужчину, который ведет себя как ты тогда...
   Бедный Жюбер! Мы почти сразу же потеряли его из виду,  точно  так  же
как всех господ из дорожного ведомства, за исключением дядюшки Леонара.
   Несколько лет мы не знали, что сталось с Жюбером.
   Мне было уже под пятьдесят, когда однажды в Марселе я зашел в  аптеку
на улице Канебьер купить аспирину и вдруг услышал возглас:
   - Мегрэ!
   - Жюбер!
   - Что ты поделываешь? Впрочем, глупый вопрос, я знаю  все  из  газет.
Как Луиза?
   Потом он рассказал мне о своем старшем сыне, который по иронии судьбы
готовился к экзамену на дорожного инженера.
 
*** 
 
   После исчезновения Жюбера  на  бульваре  Бомарше  по  пятницам  стало
собираться еще меньше народу, и подчас даже некому было  аккомпанировать
танцам. В этих случаях за пианино  садилась  Луиза,  а  я  переворачивал
страницы, пока одна-две пары кружились  в  столовой,  казавшейся  теперь
слишком просторной.
   Я, кажется, так и не спросил Луизу, согласна ли она  выйти  за  меня.
Чаще всего мы говорили о моей профессии, о полиции, о работе инспектора.
   Я сказал ей, сколько буду получать, если меня  наконец  переведут  на
набережную Орфевр, и добавил, что этого придется ждать по  крайней  мере
еще года три, а до тех пор моего  жалованья  не  хватит,  чтобы  создать
приличный семейный очаг.
   Рассказал я также о своих встречах о Ксавье Гишаром, уже тогда  нашим
шефом, - он не забыл моего отца и в определенном смысле  взял  меня  под
свое покровительство.
   - Не знаю, нравится ли вам Париж. Мне ведь придется всю жизнь прожить
в Париже.
   - Но и здесь можно жить спокойно, как в провинции?
   Наконец в одну из пятниц я не застал никого из гостей:  Жеральдина  в
черном шелковом платье сама открыла  мне  дверь  и  как-то  торжественно
пригласила:
   - Войдите.
   Луизы в гостиной  не  было.  Не  было  ни  подноса  с  пирожными,  ни
напитков. Огня в камине тоже не было, потому что  пришла  весна.  Гостей
явно не ждали, и я застыл со шляпой в руке, чувствуя себя глупо во фраке
и лаковых туфлях.
   - Скажите, молодой человек, какие у вас намерения?
   Это была, вероятно, одна из самых трудных минут в моей  жизни.  Голос
Жеральдины звучал сухо и сурово. Я не смел поднять взгляда  и  видел  на
пестром узоре ковра лишь край черного платья и  узкий  кончик  туфельки.
Уши мои пылали.
   - Клянусь вам... - пробормотал я.
   - Мне клятв не надо. Мне надо знать, намерены ли вы жениться на ней.
   Я наконец взглянул на Жеральдину - никогда прежде я не  видел,  чтобы
лицо старой женщины было таким лукавым.
   - Разумеется!
   Мне не раз говорили потом, будто я вскочил как ужаленный  и  повторил
громче:
   - Еще бы, разумеется!
   А в третий раз почти заорал:
   - Разумеется, конечно!
   Жеральдина, нисколько не повысив голоса, позвала:
   - Луиза!
   И Луиза,  стоявшая  тут  же,  за  приоткрытой  дверью,  сразу  вошла,
смущенная, красная, точь-в-точь как я.
   - Ну, что я тебе говорила? - спросила тетя.
   - Как? - вмешался я. - Значит, она этого не предполагала?
   - Я не была уверена. Это все тетя...
   Опустим дальнейшее, иначе моя домашняя цензура  вычеркнет  весь  этот
эпизод.
   Должен сказать, что старик Леонар проявил значительно меньше  радости
и так и не простил мне, что  я  не  служу  в  дорожном  ведомстве.  Этот
древний, едва не  столетний  старец,  прикованный  болезнями  к  креслу,
покачивал головой, глядя на меня так, будто отныне что-то разладилось  в
механизме Вселенной.
   - Придется вам взять отпуск и поехать в Кольмар.
   Может быть, на Пасху, как вы думаете?
   Жеральдина сама написала родителям  Луизы  и,  подготовив  их,  чтобы
смягчить удар, как она выражалась, сообщила новость.
   Но на Пасху мне дали только двое суток отпуска.
   И большую часть времени я провел в дороге - в ту пору  поезда  ходили
значительно медленнее, чем сейчас.
   Меня приняли учтиво, но без особого восторга.
   - Лучший способ проверить, насколько серьезны чувства у вас обоих,  -
это расстаться на некоторое время. Луиза проведет лето здесь. Осенью  вы
опять к нам приедете.
   - А писать ей я смогу?
   - Не слишком часто. Скажем, раз в неделю.
   Сейчас это кажется смешным. Тогда мне было не до смеха.
   Я решил, и вовсе не из скрытой жестокости, пригласить Жюбера шафером.
Когда я пошел к нему в аптеку на бульвар Сен-Мишель, его там уже не было
и никто не знал, куда он делся.
   Почти все лето я пробегал в поисках квартиры и нашел  ее  наконец  на
бульваре Ришар-Ленуар.
   - Пока  не  подыщу  чего-нибудь  получше,  понимаешь?  А  когда  меня
назначат инспектором...
 
Глава 5 
В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ ВПЕРЕМЕЖКУ О БАШМАКАХ С ПОДКОВАМИ, АПАШАХ, ПРОСТИТУТКАХ, ОТДУШИНАХ, ТРОТУАРАХ И ВОКЗАЛАХ 
 
   Несколько лет тому назад стали у  нас  поговаривать,  что  неплохо-де
учредить нечто вроде клуба, а еще лучше - устраивать каждый  месяц  обед
под названием "Обед подкованных башмаков". Как бы то ни было,  собрались
мы в пивной "У дофины" за аперитивом. Обсудили, кого на обед  допускать,
кого нет. И совершенно серьезно задались  вопросом,  считать  ли  своими
тех, кто работает на другую фирму, иначе  говоря,  сотрудников  с  улицы
Соссе.
   Как следовало ожидать, дело на том и кончилось.
   В то время, пожалуй, лишь мы четверо  из  всех  комиссаров  уголовной
полиции еще  гордились  прозвищем  "подкованные  башмаки",  которым  нас
когда-то наградили сочинители песенок, молодые же инспектора, только что
пришедшие  со  школьной  скамьи,  называли  так  между  собой  стариков,
выслужившихся из рядовых полицейских.
   И в самом деле, когда-то звание получали лишь через несколько лет,  и
одних  экзаменов  было  недостаточно.  Инспектор  мог  рассчитывать   на
повышение, стоптав не одну пару башмаков едва ли не на всех  полицейских
службах.
   Не так-то просто все это объяснить нынешнему молодому поколению.
   "Подкованные  башмаки"  и  "усищи"   -   вот   определения,   которые
напрашивались сами собой, едва речь заходила о полиции.
   И я тоже, ей-богу, не один год ходил в подкованных башмаках. Вовсе не
потому, что мне так нравилось. И не потому, что мы считали, если  верить
карикатуристам, такую обувь самой элегантной и удобной, -  причины  были
куда более прозаические.
   Точнее, их было две. Первая - наше жалованье,  еле  позволявшее,  как
говорится, сводить концы с концами.
   Часто можно услышать разговоры о веселой и беззаботной жизни в первом
десятилетии нашего века. Молодежь с завистью  называет  тогдашние  цены:
сигары "Лондрес" по два су за штуку, обед с вином и кофе - двадцать  су.
И при этом забывает, что начинающий чиновник получал меньше ста франков.
   В пору моих уличных дежурств за рабочий день,  а  длился  он  нередко
часов тринадцать-четырнадцать, я в любую погоду проходил по тротуарам не
один километр.
   Таким образом, починка обуви была одной  из  основных  проблем  нашей
семейной  жизни.  Когда  я  в  конце  месяца  приносил  жене  конверт  с
жалованьем, она раскладывала деньги на кучки:
   - За мясо... За  квартиру...  За  газ...  -  А  для  последней  кучки
оставалось несколько серебряных монет. - Тебе на башмаки...
   Мы постоянно мечтали купить мне новые башмаки, но еще долго мечта эта
оставалась только мечтой. Я подолгу скрывал от  жены,  что  башмаки  мои
текут и подметки, еле державшиеся на гвоздях, жадно  впитывают  влагу  с
мостовой.
   Я говорю здесь об этом отнюдь не с горечью, а с улыбкой, мне кажется,
рассказать об этом необходимо,  чтобы  дать  представление  о  тогдашней
жизни полицейского чиновника.
   Такси в те годы не было, но,  если  бы  даже  машины  шли  по  улицам
вереницей, они оставались бы для нас недоступными, как  недоступны  были
извозчики, которых мы нанимали только в исключительных случаях.
   К тому же наружная служба как раз в том и заключается,  чтобы  ходить
взад-вперед по тротуарам, сновать в толпе с утра до вечера или с  вечера
до утра.
   Почему-то, когда я думаю об этом времени, мне прежде  всего  приходит
на память дождь. Будто дождь лил тогда не  переставая  и  вообще  погода
стояла совсем не та, что теперь. Это, очевидно, потому,  что  дождь  еще
больше осложнял нашу работу. От него не только насквозь промокали носки,
но и пальто, которое постепенно  превращалось  в  холодный  компресс,  и
шляпа, с полей которой стекали ручейки, синели засунутые в карманы руки.
   Улицы освещались гораздо хуже, чем теперь. Многие из них  на  окраине
были немощеными. По вечерам в  темноте  загорались  желтоватые  квадраты
окон - комнаты освещались преимущественно керосиновыми лампами, а у тех,
кто победнее, - сальными свечами.
   А еще были апаши.
   Повелась такая мода - шалить с ножом в темноте, и не обязательно ради
выгоды, не всегда ради бумажника или  часов  прохожего.  Видимо,  просто
хотелось доказать самому себе,  что  ты  мужчина,  гроза  здешних  мест,
покуражиться перед потаскушками, которые в черных плиссированных юбках с
пышными прическами поджидали клиентов на панели, под газовым фонарем.
   Оружия  у  нас  не  было.   Вопреки   обывательским   представлениям,
полицейский в штатском не имеет  права  носить  оружие,  а  если  нам  и
случается взять с собой револьвер, это делается в нарушение правил и под
личную ответственность.
   Но молодые, конечно, не могли себе это позволить.
   Между  тем  по  иным  улицам,  вблизи  Ла-Виллетт,  Менильмонтана   и
Итальянских ворот, мы ходили весьма неохотно  и  подчас  вздрагивали  от
стука собственных башмаков.
   О телефоне тоже долгое время мы  лишь  мечтали,  он  был  нам  не  по
карману. Если я задерживался на несколько  часов,  я  не  мог  позвонить
жене, и она проводила вечер в одиночестве, сидя  в  столовой  при  свете
газового рожка, прислушивалась к шагам на лестнице и  по  несколько  раз
подогревала обед.
   Что касается усов, знакомым всем  по  карикатурам,  они  тоже  вполне
соответствуют действительности. Ведь безусый мужчина мог легко сойти  за
лакея!
   Усы у  меня  были  довольно  длинные,  цвета  красного  дерева,  чуть
потемнее отцовских и с острыми кончиками.
   Со временем они становились все  короче,  пока  не  достигли  размера
зубной щетки, а потом и вовсе исчезли.
   Что правда, то правда - большинство  инспекторов  щеголяли  в  усищах
цвета ваксы, столь излюбленных карикатуристами. Это объясняется тем, что
по какой-то загадочной причине профессия  наша  очень  долго  привлекала
главным образом уроженцев Центрального массива.
   Мало найдется в Париже улиц, где я не  сбивал  каблуков,  внимательно
глядя по сторонам и постепенно узнавая все ближе уличный люд: попрошаек,
шарманщиков  и  цветочниц,  ловких  жуликов  и  карманников,   а   также
проституток и пьяниц старух, почти каждую ночь попадавших в  полицейский
участок.
   По ночам я обходил Центральный рынок,  площадь  Мобер,  набережные  и
глухие уголки по соседству с ними.
   Но самая трудная работа была на  ярмарке  Трона  и  ярмарке  Нейи  на
Блошином  рынке,  на  бегах   в   Лоншане,   во   время   патриотических
манифестаций, военных парадов, торжеств в честь иностранных коронованных
особ, сопровождаемых кортежем открытых колясок, и во время представлений
бродячих цирков.
   После нескольких лет и даже месяцев нашей службы память запечатлевает
довольно много фигур и лиц, которые остаются в ней навсегда.
   Я хотел бы - хотя это и нелегко - рассказать более или менее точно  о
взаимоотношениях с нашей клиентурой, включая  тех,  кого  нам  регулярно
приходилось забирать.
   Нечего и говорить, что романтическую сторону  профессии  мы  довольно
скоро перестаем замечать.  Мы  вынуждены  смотреть  на  парижские  улицы
взглядом сыщика,  мгновенно  схватывая  знакомые  детали,  то  или  иное
изменение, чтобы тут же сделать вывод.
   Раз уж я перешел к этому, начну с того, что всегда меня занимало, - в
той связи, какая возникает между полицейским  и  дичью,  за  которой  он
охотится.
   Прежде всего, полицейский за очень редким исключением - совершенно не
чувствует никакой ненависти или даже злобы.
   Не чувствует и жалости в  том