т ужаса.
   Вам покажется странным, но, когда он сидит перед нами, понурый и в то
же время еще хорохорясь, мы попросту говорим ему: "Ну и болван!"
   Редко  бывает,  чтобы  парень  не  поплатился  за  свое  преступление
головой. В лучшем случае, если  им  заинтересуется  видный  адвокат,  он
получает двадцать лет каторги.
   Совсем иначе обстоит дело с убийцами проституток - такие только чудом
попадают к нам в руки. Здесь нас ждет самое долгое, самое безнадежное  и
к тому же самое омерзительное расследование из всех, какие я знаю.
   Начинается все с мешка, который речник подцепил в Сене  багром,  а  в
мешке почти всегда спрятан изуродованный  труп.  Отрублена  голова,  или
рука, или обе ноги.
   Иногда проходит несколько недель, пока опознают  труп.  Как  правило,
это немолодая проститутка, из тех, что уже не водят клиента в  гостиницу
или к себе, а устраиваются с ним в подворотне или под забором.  Внезапно
она исчезает из своего квартала, из квартала, в котором  с  наступлением
сумерек  начинается  своя,  таинственная  жизнь,  выползают   на   улицу
безмолвные тени.
   Знакомые этой девицы не расположены с нами беседовать.  На  расспросы
отвечают уклончиво.
   В конце концов после долгих кропотливых поисков  удается  напасть  на
след кое-кого из ее клиентов - это одинокие, как  и  она,  мужчины,  без
семьи, без возраста, внешность таких людей не запоминается.
   Убийство из-за денег? Вряд ли. Какие у нее деньги!
   Может быть, убийца внезапно потерял рассудок? А  может  быть,  он  не
здешний,   из   другого   квартала,   какой-нибудь   маньяк,   одержимый
предчувствием  близкого  припадка  безумия,  точно  все  рассчитавший  и
принявший такие меры предосторожности, до которых не додумается  обычный
преступник?
   Неизвестно даже, сколько их, таких убийц. Они есть в каждой  столице,
и, совершив преступление, возвращаются на более или менее долгое время к
своей обыденной жизни.
   Возможно, это почтенные люди, отцы семейств, примерные служащие.
   Никто не знает,  каковы  они  на  вид,  и,  случись  кому-то  из  них
оказаться у нас в руках, виновность его будет почти невозможно доказать.
   У нас имеются более или менее точные статистические данные  обо  всех
видах преступлений.
   За исключением одного: отравления.
   Здесь  все  приблизительные   подсчеты   будут   неверными   -   либо
завышенными, либо заниженными.
   Каждые три месяца или  каждые  полгода  в  Париже  или  в  провинции,
особенно в провинции, в каком-нибудь маленьком городишке либо в деревне,
врач, случайно осматривая покойника несколько внимательнее, чем  обычно,
вдруг почему-то настораживается.
   Я говорю "случайно", потому что  покойный  почти  всегда  его  давний
пациент. Он внезапно скончался в своей постели, в  окружении  семейства,
которое оплакивает его по всем правилам.
   Родным  не  нравится,  когда  врач   предлагает   сделать   вскрытие;
настаивает же он только в  том  случае,  если  считает  свои  подозрения
достаточно обоснованными.
   А бывает и так, что через несколько недель после  похорон  в  полицию
приходит анонимное  письмо,  где  излагаются  факты,  на  первый  взгляд
совершенно невероятные.
   Я говорю об этом, желая показать, что лишь при  условии  целого  ряда
совпадений можно начать следствие по делу такого  рода.  Слишком  сложны
административные формальности.
   Чаще всего жене фермера становится невтерпеж ждать смерти мужа, чтобы
зажить в открытую с работником.
   Она помогает природе, как иные из них и заявляют потом напрямик.
   Иногда, но реже, муж избавляется от больной жены,  ставшей  обузой  в
хозяйстве.
   Обнаружить убийцу помогает случай. А сколько раз случай не пришел  на
помощь? Этого мы не знаем. Мы  можем  только  строить  предположения.  В
нашем ведомстве, точно так же, как на улице Соссе, многие сотрудники,  в
том числе и я, полагают, что среди преступлений,  особенно  преступлений
нераскрытых, наибольший процент составляют отравления.
   Остальные же убийства, интересные  для  писателей  и  так  называемых
психологов, настолько нехарактерны, что мы уделяем  им  в  своей  работе
весьма незначительное внимание.
   Однако именно эти убийства наиболее широко известны публике. О такого
рода преступлениях много писал Сименон и, как мне кажется, будет  писать
и впредь.
   Я говорю о преступлениях, внезапно совершенных в среде, где их меньше
всего можно было  ожидать,  и  представляющих  собой  как  бы  результат
длительного, подспудного брожения.
   Чистая улица с богатыми домами в Париже или любом другом  городе.  Ее
обитатели, уважаемые люди, живут в комфортабельных  квартирах,  в  кругу
своих семей.
   Нам не приходилось бывать у них. А если бы и удалось с большим трудом
проникнуть в их круг, мы чувствовали бы себя там белыми воронами.
   Но вот кто-то умирает насильственной смертью, и мы звоним  у  дверей;
нас встречают  непроницаемые  лица,  встречает  семья,  где  у  каждого,
видимо, есть своя тайна.
   Здесь не понадобится опыт, приобретенный на  улице,  на  вокзалах,  в
меблирашках. Здесь не  сыграешь  на  подсознательном  страхе  маленького
человека перед властями и полицией.
   Никто не боится, что его препроводят обратно  к  границе.  Никого  не
отведут в кабинет на набережной Орфевр, чтобы там часами  допрашивать  с
пристрастием все об одном и том же.
   Люди, с которыми мы теперь имеем дело, - это те самые благонамеренные
господа, что при других обстоятельствах спросили бы нас: "Неужели вам не
бывает противно от всего этого?"
   Но именно у них нам и становится противно. Правда,  не  сразу.  И  не
всегда. Потому что дело требует немало времени и решительности.
   Еще  хорошо,  если  министр,  депутат  или  другое  важное  лицо   не
попытается по телефону затормозить следствие.
   Приходится понемногу соскабливать  прочный  лак  респектабельности  и
вытаскивать  на  свет  Божий,  невзирая   на   угрозы   и   негодование,
неприглядные семейные тайны, которые все сообща пытаются от нас скрыть.
   Иногда несколько человек дружно врут, отвечая на наши вопросы, и  при
этом потихоньку стараются потопить остальных.
   Сименон любит изображать меня этаким неповоротливым брюзгой,  который
всегда чем-то раздражен, глядит исподлобья и отрывисто  задает  вопросы,
едва ли не лает.
   Таким он видел меня именно тогда, когда  я  занимался  преступлением,
так  сказать,  любительским,  которое  на  поверку  всегда   оказывается
преступлением из корыстных целей.
   Но не из-за денег, то есть, я хочу сказать, их совершает не тот, кому
позарез понадобились деньги, как жалким лодырям,  убивающим  старух.  За
респектабельным фасадом прячутся куда  более  сложные  и  далеко  идущие
расчеты, связанные с заботой о положении  в  обществе.  Корни  уходят  в
далекое прошлое, где таятся темные делишки, нечистоплотные махинации.
   Когда наконец виновный приперт к стене и охвачен  паническим  страхом
перед последствиями, признания одно гнуснее другого сыплются как из рога
изобилия.
   - Но ведь невозможно, согласитесь, чтобы  наша  семья  была  публично
опозорена! Надо найти какой-то выход!
   И выход, к сожалению, иногда находится.
   Иной господин, которому  надлежало  бы  прямиком  из  моего  кабинета
проследовать в камеру Санте, исчезает на время, потому что определенному
нажиму не в силах противостоять полицейский инспектор и даже комиссар.
   "Неужели вам не бывает противно?"
   Нет, мне не было противно, когда полицейским инспектором  по  надзору
за гостиницами я днем и ночью лазил по  этажам  грязных,  перенаселенных
меблирашек, где за каждой дверью скрывались невзгоды и драмы.
   Не было мне  противно  и  когда  я  сталкивался  с  профессиональными
преступниками, которые прошли через мои руки.
   Они  вели  игру  и  проиграли.  Почти  все  старались   держаться   с
достоинством, а иные после вынесения приговора просили  навестить  их  в
тюрьме, где мы дружески беседовали.
   Я мог бы даже назвать тех, кто просил меня присутствовать при казни и
дарил мне последний взгляд.
   - Я буду молодцом, вот увидите!
   И они старались, как могли. Правда, не всегда  успешно.  Я  уносил  в
кармане последние письма, обещав передать их по назначению  с  припиской
от себя.
   Дома жене достаточно было одного взгляда, чтобы  понять,  как  прошел
мой день.
   Когда же дело касалось тех, о ком мне больше не хочется говорить, она
тоже догадывалась о причине моего скверного настроения по  тому,  как  я
садился к столу, как брал тарелку, и никогда ни о чем не спрашивала.
   А это лучшее  доказательство,  что  она  не  была  предназначена  для
дорожного ведомства.
 
Глава 7 
В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ ОБ УТРЕ, ПРАЗДНИЧНОМ, КАК ЗВУКИ КАВАЛЕРИЙСКИХ ФАНФАР, И О МОЛОДОМ ЧЕЛОВЕКЕ, УЖЕ НЕ СЛИШКОМ ТОЩЕМ, НО ЕЩЕ НЕ СЛИШКОМ ТОЛСТОМ 
 
   Сейчас я явственно помню свет утреннего  солнца  в  тот  день.  Стоял
март. Весна наступила рано. Я уже привык ходить пешком, если только была
такая возможность, от бульвара Ришар-Ленуар на набережную Орфевр.
   Мне предстояла работа с картотекой бригады по надзору за  гостиницами
в помещении Дворца правосудия, в одном из самых темных кабинетов нижнего
этажа, и я оставил приоткрытой низенькую дверцу, ведущую во двор.
   Я старался держаться поближе к этой двери. Помню, что половину  двора
заливало солнце, другая была в тени, как и  кого-то  ожидавшая  тюремная
карета. Две лошади, запряженные в карету, время от времени били копытами
по камням, на которых дымился на свежем ветру золотистый навоз.
   Сам не знаю почему, двор напоминал мне школьные переменки в такие  же
весенние дни, когда воздух вдруг обретает запах и кожа после беготни  по
двору тоже пахнет весной.
   В кабинете, кроме меня, никого не было. Зазвонил телефон.
   - Передайте, пожалуйста, Мегрэ, что его вызывает шеф.
   Говорил старик курьер, проработавший во Дворце правосудия чуть ли  не
пятьдесят лет.
   - Это я.
   - Тогда поднимитесь.
   Даже всегда пыльная главная лестница приобрела праздничный вид  из-за
косых солнечных лучей,  которые  хлынули  на  нее  из  окон,  как  через
церковные  витражи.  Утренняя  оперативка  только  что  окончилась.  Два
комиссара с папками под мышкой продолжали разговор, стоя у двери шефа.
   А в кабинете еще держался запах трубочного табака и сигарет. Окно  за
спиной Ксавье Гишара было распахнуто  настежь,  и  в  седых  шелковистых
волосах шефа вспыхивали солнечные блики.
   Руки он мне не протянул. Он почти ни с кем  не  здоровался  за  руку.
Однако мы с ним уже давно сдружились, или, точнее, мы с женой считали за
честь его расположение к нам.
   Первый раз он пригласил меня одного к себе,  на  бульвар  Сен-Жермен.
Большой новый дом, в котором он живет, стоит не в  том  конце  бульвара,
где селятся богачи и снобы, а в другом, рядом с  площадью  Мобер,  среди
доживающих свой век зданий и убогих гостиниц. Затем я  был  у  него  еще
раз, уже с женой. Они сразу поладили друг с другом.
   Он очень хорошо относился и к ней и ко мне, но  часто,  сам  того  не
ведая, причинял нам огорчения.
   В начале знакомства, едва завидев Луизу, он  принимался  разглядывать
ее фигуру с подчеркнутым вниманием, но, поскольку мы делали  вид,  будто
ничего не понимаем, замечал, покашливая:
   - Помните, я хочу быть крестным. Не заставляйте  меня  слишком  долго
ждать.
   Шли годы. Он, очевидно, не догадывался об истинной причине и однажды,
сообщая мне о первой прибавке к жалованью, сказал:
   - Может быть, это позволит вам наконец подарить мне крестника.
   Он так и не понял, почему мы краснеем, почему жена опускает глаза,  а
я тихонько глажу ей руку.
   В то утро в ярком свете весеннего дня лицо начальника казалось  очень
серьезным. Он не предложил мне сесть, и я почувствовал себя неловко  под
пристальным взглядом, которым он осматривал меня с головы  до  ног,  как
капрал осматривает новобранца.
   - А знаете, Мегрэ, ведь вы толстеете!
   Мне было тридцать лет. От прежней худобы не осталось и  следа,  плечи
расширились, грудь раздалась, но толстым  меня  еще  никак  нельзя  было
назвать, хотя перемены в моей внешности были уже заметны. Наверное, в те
дни я  выглядел  этаким  румяным  пузырем.  Меня  самого  это  неприятно
удивляло, когда я проходил мимо витрин и бросал  беспокойный  взгляд  на
свое отражение.
   Увы, толстел я неравномерно, и ни один костюм не  сидел  на  мне  как
следует.
   - Да, кажется, я и впрямь толстею.
   Я  едва  не  начал  извиняться,  не  сообразив,  что  шеф  по  своему
обыкновению шутит.
   - Переведу-ка я вас в другую бригаду, так будет, пожалуй, лучше.
   Оставалось две бригады, где я еще не служил, - по надзору за игорными
домами и финансовая бригада, мысль о которой меня страшила, как  экзамен
по тригонометрии в  конце  учебного  года,  как  воспоминание  о  ночном
кошмаре.
   - Вам сколько лет?
   - Тридцать.
   - Прекрасный возраст! Отлично! Молодой Лесюер сменит вас в надзоре за
гостиницами, а вы с сегодняшнего дня поступите в распоряжение  комиссара
Гийома.
   Он произнес эти слова небрежной  скороговоркой,  словно  речь  шла  о
сущем пустяке, хорошо понимая, что  у  меня  сердце  так  и  прыгает  от
радости, а в ушах гремят победные фанфары.
   Так в это прекрасное утро, будто нарочно выбранное для такого случая,
- возможно, Гишар и впрямь его выбрал, - сбылась мечта моей жизни.
   Я наконец поступил в особую бригаду.
   Четверть часа спустя я перетащил наверх свой старый  рабочий  пиджак,
кусок мыла, полотенце, карандаши и кое-какие бумаги.
   Человек пять-шесть занимали просторную комнату,  предназначенную  для
инспектора бригады по расследованию убийств, и  комиссар  Гийом,  прежде
чем вызвать меня к себе, дал мне расположиться, как новичку в классе.
   - Обмоем это дело?
   Я не стал отказываться. В полдень, сияя от гордости, я  привел  своих
новых сотрудников в пивную "У дофины".
   Они частенько там бывали и прежде, и  я,  сидевший  тогда  за  другим
столиком  с  прежними  моими  товарищами,  смотрел  на  людей  Гийома  с
уважением и не без зависти, как смотрят  в  лицее  на  старшеклассников,
которые ростом уже догнали учителей и держатся с ними на равной ноге.
   Сравнение оказалось удачным, так как с нами был сам Гийом,  а  вскоре
присоединился и комиссар общего архива.
   - Что будете пить? - спросил я.
   Мы-то в нашем уголке  обычно  выпивали  по  полкружки  пива,  изредка
аперитив. Но за этим столиком, разумеется, пили что-то другое.
   Кто-то сказал:
   - Кюрасо с мандариновым.
   - Всем?
   Никто не возразил, и я заказал уж не знаю сколько рюмок этого кюрасо.
Я его пил впервые. Опьяненный победой, я нашел его совсем слабым.
   - Еще по одной?
   Разве это не случай проявить широту натуры? Выпили по третьей, выпили
и по четвертой. Потом мой новый шеф тоже захотел угостить нас.
   Весенний свет заливал  город.  По  улицам  струились  потоки  солнца.
Женщины в светлых платьях были восхитительны. Я пробирался сквозь  толпу
прохожих, поглядывал на себя в витрины  и  уже  не  казался  себе  таким
толстым.
   Я бежал. Летел. Ликовал. С первой  ступени  лестницы  я  начал  речь,
заготовленную для жены. А взлетев на последнюю, растянулся во весь рост.
Не успел я  встать,  как  наша  дверь  открылась,  -  видно,  Луиза  уже
беспокоилась, что меня так долго не было.
   - Очень ушибся?
   Смешно,  но  именно  в  ту  минуту,  когда  я  поднялся  на  ноги,  я
почувствовал, что совершенно пьян,  и  очень  этому  удивился.  Лестница
вращалась вокруг меня. Фигура жены расплывалась. У нее было  по  крайней
мере два рта и не то три, не то четыре глаза. .  Хотите  верьте,  хотите
нет, но со мной это случилось впервые, и мне  было  так  стыдно,  что  я
боялся взглянуть на жену. С виноватым видом я прошмыгнул в  квартиру,  и
все победные речи, приготовленные заранее, вылетели у меня из головы.
   - Кажется... Кажется, я немного выпил...
   Я засопел, с трудом втягивая воздух. Стол перед распахнутым окном был
накрыт на двоих. А я-то собирался пригласить ее в  ресторан!  Теперь  об
этом нечего было и думать!
   Поэтому я мрачным тоном произнес:
   - Порядок!
   - Какой порядок?
   Уж не испугалась ли она, что меня выгнали из полиции?
   - Назначили!
   - Кем назначили?
   Кажется, у меня в глазах стояли слезы, слезы досады,  но  и  радости,
когда я наконец выговорил:
   - В особую бригаду.
   - Садись-ка. Я тебе сварю чашечку кофе.
   Она пыталась меня уложить, но я не намерен был прогуливать  в  первый
день новой жизни. Я выпил немыслимое количество черного кофе.  Съесть  я
не мог ничего, несмотря на требования Луизы. Только принял Душ.
   Когда в два часа я возвращался  на  набережную  Орфевр,  у  меня  еще
горели щеки и блестели глаза. Ноги подкашивались, в голове было пусто.
   Я сел в свой уголок и старался говорить как можно меньше, оттого  что
голос мог меня подвести, да и язык заплетался.
   На другой день, как бы для испытания, мне впервые поручили  задержать
преступника. Это было в номерах на улице Руа-де-Сесиль.
   Выслеживали его уже пять дней. За ним  числилось  несколько  убийств.
Это был иностранец, чех, если память  мне  не  изменяет,  силач,  всегда
вооруженный, всегда начеку.
   Надо было его обезоружить, чтобы он не стал отстреливаться, - он  был
из тех, кто сразу начинает палить  наудачу  в  толпу  и  может  перебить
немало народу, пока его самого не уложат.
   Он знал, что ему крышка,  что  полиция  идет  за  ним  по  пятам,  но
почему-то еще не решается его брать. На улице он  старался  держаться  в
гуще толпы, отлично понимая, что мы рисковать не станем.
   Меня назначили в помощь инспектору  Дюфуру,  который  занимался  этим
делом уже несколько дней и знал  каждый  шаг  преступника  за  последнее
время.
   Впервые в жизни пришлось переодеться в чужое платье. Если  явиться  в
эту грязную гостиницу в обычной нашей  одежде,  поднимется  переполох  и
подопечный может под шумок удрать.
   Мы с Дюфуром  напялили  старое  тряпье  и  для  пущего  правдоподобия
оставили на щеках двухдневную щетину. Молодой инспектор,  специалист  по
замкам, проник заранее в гостиницу и  изготовил  превосходный  ключ  для
нужной нам комнаты.
   Мы заняли номер на той же площадке до того, как чех пришел  ночевать.
Вскоре после одиннадцати нам с улицы подали сигнал, что  он  поднимается
по лестнице.
   План задержания был разработан не  мной,  а  Дюфуром,  поступившим  в
особую бригаду гораздо раньше меня.
   И вот неподалеку от нас преступник запирает дверь, ложится одетым  на
кровать, держа, по всей вероятности, заряженный револьвер под рукой.
   Мы не спим. Ждем, пока рассветет. Если вы  меня  спросите  почему,  я
отвечу словами Дюфура, которому я, охваченный нетерпением, задал тот  же
вопрос.
   Услышав, что мы входим, убийца первым делом разобьет  газовый  рожок,
освещающий комнату.  Мы  окажемся  в  темноте,  и  это  сразу  даст  ему
преимущество.
   - На рассвете человеку всегда  труднее  сопротивляться,  -  утверждал
Дюфур, и впоследствии я убедился, что он прав.
   Мы проскользнули в коридор. Кругом все спали.
   С чрезвычайной осторожностью Дюфур повернул ключ в замке.
   Мы договорились, что первым на преступника брошусь я, так как  я  был
повыше и потяжелее Дюфура; я рухнул на человека, лежавшего в кровати,  и
схватил его.
   Не знаю, сколько длилась борьба, мне она показалась  бесконечной.  Мы
скатились на пол. Свирепое  лицо  вплотную  придвинулось  к  моему.  Мне
запомнились очень крупные, ослепительно белые  зубы.  Рукой  он  схватил
меня за ухо, силясь оторвать его.
   Я не знал,  что  делает  Дюфур,  но  вдруг  увидел,  как  лицо  моего
противника исказилось от боли и ярости.
   Постепенно он ослабил хватку. Когда я смог  повернуться,  то  увидел,
что Дюфур сидит на полу по-портновски и держит ногу  преступника,  бьюсь
об заклад, он вывернул ее по меньшей мере дважды.
   - Наручники! - скомандовал Дюфур.
   В свое время я надевал наручники менее  опасным  личностям,