у
фраз:
   - Ну вот, шеф, о вас уже  романы  пишут!  -  И  вытащил  книжонку  из
кармана. - Читали?
   Он признался, что это  Жанвье,  в  ту  пору  самый  молодой  в  нашей
бригаде, каждое утро подсовывает мне по экземпляру.
   - Кое-какие ваши черточки здорово подмечены, сами увидите!
   И ведь он был прав! Было, было сходство, такое же,  как  между  живым
человеком и карикатурой, нацарапанной  любителем  на  мраморном  столике
кафе.
   Я стал толще, грузнее, чем на самом деле, одним словом, приобрел, так
сказать, порядочный  вес.  Что  касается  дела,  то  оно  изменилось  до
неузнаваемости, и мне  в  ходе  расследования  приходилось  пользоваться
приемами весьма неожиданными.
   В тот же вечер я увидел книжонку в руках жены.
   - Вот, молочница принесла. Говорит, что тут про тебя написано. Я  еще
не успела прочитать.
   Ну что было делать? Пресловутый Сим сдержал обещание: он  не  написал
статью в газете, но и серьезную книгу тоже, а  просто  пустую  книжонку,
которую смешно было бы принимать всерьез.
   Он не изменил моей фамилии. Но он мог бы  возразить,  что  на  свете,
вероятно, немало людей, носящих фамилию Мегрэ. Поэтому я дал себе  слово
держаться с ним возможно  суше,  если  нам  придется  встречаться,  хотя
полагал, что вряд ли он еще сунется в уголовную полицию.
   Но тут я ошибся. Как-то я пошел к шефу посоветоваться  насчет  одного
дела и едва постучался, как он крикнул:
   - Входите, Мегрэ, входите! Я как раз собирался звонить  вам.  У  меня
наш приятель Сим.
   А на лице нашего приятеля Сима - ни тени смущения. Напротив, расселся
как дома со здоровенной трубкой во рту.
   - Как поживаете, господин комиссар?
   А Гишар мне объясняет:
   - Он только что прочитал мне несколько отрывков из одной  своей  вещи
про нашу фирму.
   - Знаю.
   Глаза Ксавье Гишара смеялись, и, по-моему, на этот раз  он  потешался
надо мной.
   - К тому же он рассказал мне кое-что немаловажное, касающееся и  вас.
Сейчас он это повторит.
   - Все очень просто. До сих пор во французской литературе,  за  редким
исключением,  преступник   вызывал   симпатии   читателя,   полиция   же
представала в смешном виде, если не хуже.
   Гишар одобрительно кивал:
   - Верное замечание, правда?
   Разумеется, верное. Так было не только в литературе, но и в жизни.  У
меня надолго остался неприятный осадок  после  одного  случая.  Я  тогда
только начал служить в полиции и дежурил на улицах. Однажды у выхода  из
метро я собрался схватить карманника,  но  он  завопил  что-то,  кажется
"Держи вора!".
   Немедленно на меня набросилось человек десять. Я им объяснил,  что  я
полицейский и от меня уходит вор-рецидивист. Убежден, что мне  поверили.
Тем не менее  постарались  задержать  меня,  предоставив  таким  образом
карманнику возможность смыться.
   - Ну вот! - продолжал Гишар. - Наш друг  Сим  как  раз  и  собирается
написать серию романов, где полиция выступит в надлежащем свете.
   Я поморщился, и это, разумеется, не могло ускользнуть от шефа.
   - В надлежащем, насколько это вообще возможно,  -  поправился  он.  -
Понимаете? А книга эта - только набросок для следующих.
   - Но он использовал в книге мою фамилию!
   Я думал, молодой человек смутится, рассыплется в  извинениях.  Ничуть
не бывало.
   - Надеюсь, вы не обиделись, господин комиссар?
   Это  случилось  помимо  моей  воли.  Едва  герой  соединится  в  моем
воображении с тем или иным именем, я  не  могу  называть  его  иначе.  Я
перепробовал самые невероятные сочетания слогов, чтобы найти  подходящую
замену фамилии  Мегрэ,  и  в  конце  концов  отказался  от  этой  затеи.
Получался не мой персонаж.
   Он совершенно спокойно произнес слово "мой", и  самое  поразительное,
что я и не подумал возмутиться, возможно, из-за хитрой усмешки в  глазах
Ксавье Гишара, который в упор смотрел на меня.
   - На этот раз речь идет не о развлекательном  чтиве,  а  о  том,  что
называется... как вы это назвали, месье Сим?
   - Полухудожественная литература.
   - И вы рассчитываете, что я...
   - Я хотел бы с вами поближе познакомиться.
   Я уже говорил, что он ни в чем не сомневался.  В  этом,  наверное,  и
была его сила. Именно поэтому он, должно быть, перетянул на свою сторону
шефа, которого всегда интересовали новые разновидности рода  людского  и
который вполне серьезно мне заявил: "Ему  ведь  только  двадцать  четыре
года".
   - Мне трудно создавать персонаж, если я не знаю, как он ведет себя  в
то  или  иное  время  суток.  Я,  скажем,  ничего  не  могу  написать  о
миллиардерах, пока не увижу своими глазами, как один из них в халате ест
на завтрак яйцо всмятку.
   Немало прошло времени с того разговора, и до сих пор  мне  непонятно,
по какой таинственной причине мы с шефом серьезно все это выслушали и не
расхохотались.
   "Получше узнать вас, поглядеть, как вы живете и работаете".
   Разумеется, шеф ничего мне не приказывал. В противном  случае  я  бы,
наверное, взбунтовался. К тому же некоторое время мне казалось,  что  он
меня разыгрывает, - в нем еще сидел обитатель  Латинского  квартала  тех
времен, когда там любили шутку.
   Наверное, чтобы не подать виду, будто я принимаю разговор всерьез,  я
пожал плечами и сказал:
   - Пожалуйста. Когда вам угодно.
   Тут этот самый Сим вскочил с кресла в полном восторге:
   - Сейчас же!
   Повторяю, сегодня, по прошествии многих лет, все это может показаться
смешным.  Доллар  стоил  в  те  дни   баснословно   дорого.   Американцы
прикуривали от тысячефранковых билетов. Негры-музыканты задавали тон  на
Монмартре,  а  драгоценности  перезрелых  богачек  становились   добычей
аргентинских наемных танцоров. Роман "Незамужняя"  выходил  неслыханными
тиражами, и полиция нравов уже не в  силах  была  справиться  с  пьяными
оргиями в Булонском лесу, да и  вмешивалась  нехотя,  боясь  потревожить
досуг резвящихся иностранных дипломатов.
   Женщины  носили  короткую  стрижку  и  короткие  платья,  мужчины   -
остроносые ботинки и брюки-дудочки.
   Знаю, этим ничего не объяснишь. Но все на свете связано между  собой.
И я будто сейчас вижу, как  наш  юный  Сим  является  поутру  ко  мне  в
кабинет, ни дать ни взять один из моих инспекторов, приветливо  говорит:
"Не буду вам мешать", - и садится в уголок.
   Он по-прежнему не делал заметок. Почти не задавал вопросов. Напротив,
предпочитал высказывать собственное мнение. Впоследствии он объяснил, но
вовсе не убедил меня, что куда больше можно узнать  о  человеке  по  его
реакции на чье-то высказывание, чем по его ответу на конкретный вопрос.
   Однажды в полдень, когда мы с Люка и Жанвье направились, как  обычно,
в пивную "У дофины" выпить по аперитиву, он увязался за нами.
   Потом как-то утром на оперативке я заметил его  в  кабинете  шефа,  в
уголке.
   Так прошло несколько месяцев. И когда я его спросил, что он пишет, он
ответил: "Все романчики, зарабатываю на хлеб. С четырех до восьми  утра.
В  восемь  часов  мой  рабочий  день  кончен.  А  к   полухудожественной
литературе приступлю, как только почувствую, что созрел".
   Уж не знаю, что он хотел этим сказать. Только  внезапно  он  перестал
бывать на набережной Орфевр, после того как я пригласил его позавтракать
в воскресенье у меня, на  бульваре  Ришар-Ленуар,  и  познакомил  его  с
женой.
   Было странно не видеть больше, как он сидит в уголке, встает, когда я
встаю, выходит, когда я выхожу, и следует за мной по пятам из кабинета в
кабинет.
   А весной я получил неожиданное послание, гласившее:
   "Жорж Сим имеет  честь  пригласить  Вас  на  освящение  своего  судна
"Остгот", которое совершит господин кюре из  собора  Нотр-Дам  в  сквере
Вэр-Галан в будущий вторник".
   Я не пошел. А потом от полицейских того квартала узнал, что  какие-то
молодчики три  дня  и  три  ночи  бесновались  как  одержимые  на  борту
суденышка,  пришвартованного   в   самом   центре   Парижа   и   парадно
расцвеченного флагами.
   Однажды, проходя по Новому мосту, я увидел  вышеупомянутое  судно,  у
мачты сидел некто в фуражке капитана дальнего плавания и бойко стучал на
машинке.
   Через неделю судно исчезло, и сквер Вэр-Галан обрел свой обычный вид.
   Спустя примерно год я получил еще одно приглашение,  отпечатанное  на
этот раз на одной из наших дактилоскопических карточек:
   "Жорж Сименон имеет честь пригласить вас на антропометрический бал  в
"Буль-Бланш", который он устраивает в честь  запуска  серии  полицейских
романов".
   Сим-то  уже  стал  Сименоном!  Точнее,  почувствовав  себя,  по  всей
вероятности, взрослым, решил называться своим настоящим именем.
   Меня это не интересовало. Я не пошел  на  вышеупомянутый  бал,  а  на
другой день узнал, что там присутствовал сам префект полиции. Узнал я об
этом из газет.
   В тех же газетах на первой  полосе  сообщалось,  что  комиссар  Мегрэ
совершил сенсационное вступление в полицейскую литературу.
   В то утро, поднимаясь по главной лестнице нашего здания, я то и  дело
ловил на себе насмешливые взгляды, многие отворачивались, пряча улыбку.
   Инспектора изо всех сил старались сохранить серьезность. И  во  время
оперативки все обращались со мной с нарочито подчеркнутым уважением.
   Только шеф держался как обычно и рассеянно спросил:
   - Итак, Мегрэ, какие у вас новости?
   В лавках квартала Ришар-Ленуар  каждый  продавец  счел  своим  долгом
показать моей жене газету, где красовалось мое  имя,  набранное  крупным
шрифтом, и почтительно спросить:
   - Это ведь ваш муж, правда?
   Увы, это был я!
 
Глава 2 
В КОТОРОЙ РЕЧЬ ИДЕТ О ТАК НАЗЫВАЕМОЙ ГОЛОЙ ИСТИНЕ, НИ У КОГО НЕ ВЫЗЫВАЮЩЕЙ ДОВЕРИЯ, И ОБ ИСТИНЕ ПРИУКРАШЕННОЙ, КУДА БОЛЕЕ ПРАВДОПОДОБНОЙ 
 
   Когда стало известно, что я начал  писать  эти  заметки,  а  издатель
Сименона взялся их напечатать, даже не прочитав, - к тому времени я  еще
не закончил и первой главы, -  большинство  моих  друзей  встретило  эту
новость одобрительно, хотя и с некоторым замешательством. Я уверен,  что
про себя они думали: "Вот и Мегрэ не устоял!"
   И действительно, за последние несколько лет по крайней мере трое моих
сверстников,  когда-то  работавших  со  мной,  написали  и  издали  свои
воспоминания.
   Спешу добавить, что в  этом  они  только  следовали  старой  традиции
полицейских Парижа,  традиции,  которая  подарила  нам  мемуары  Масэ  и
великого Горона, в свое время возглавлявших Сюрте - так  называли  тогда
полицию. А вот  самый  прославленный  из  всех,  легендарный  Видок,  не
оставил,  к  сожалению,  никаких  заметок,  и  мы   лишены   возможности
проверить, насколько точно воссоздали его образ писатели, в чьих романах
он выступает то под собственным именем, то под вымышленным,  например  у
Бальзака - под именем Вотрэна.
   Не мое дело защищать моих коллег, но все же я должен ответить на одно
замечание, которое часто приходится слышать: "Как почитаешь эти мемуары,
сразу видишь: ни одного громкого дела они бы  не  раскрыли,  если  б  не
брались за него по меньшей мере втроем".
   Особенно часто упоминают при этом дело Месторино, в свое время немало
нашумевшее.
   Скажем прямо, не обошлось тогда и без меня, ибо расследование  такого
масштаба требует объединенных усилий всех служб. Что касается последнего
допроса, знаменитого  допроса,  тянувшегося  двадцать  четыре  часа,  на
который и теперь  нередко  ссылаются,  то  мы  вели  его  не  втроем,  а
вшестером, сменяя друг друга,  задавая  снова  и  снова  одни  и  те  же
вопросы,  всякий  раз  поставленные  по-иному,  и   продвигаясь   вперед
черепашьим шагом.
   И вряд ли найдется человек, способный точно определить, кто из нас  и
в какую минуту нажал нужный рычажок и добился наконец признания.
   Должен,  впрочем,  заявить,  что  название  "Записки"  выбрал  не  я,
появилось оно в последнюю минуту,  когда  ничего  лучшего  придумать  не
удалось.
   Так же обстоит дело (подчеркиваю это по  ходу  правки  корректуры)  с
названиями глав, с тем, что называют, как  я  узнал,  подзаголовками,  -
издатель попросил у меня разрешения добавить их, как он любезно пояснил,
"из типографских соображений", на самом же  деле,  мне  думается,  с  их
помощью он надеялся несколько оживить мои писания.
   Из всех обязанностей, выпавших мне на набережной Орфевр, я  отлынивал
только от одной - от составления докладных записок. Должно быть,  мешало
наследственное стремление  к  точности  и  добросовестности,  донимавшее
когда-то моего отца, а впоследствии и меня.
   Я часто слышал шутку, ставшую почти классической:
   - В докладах Мегрэ основное место занимают скобки!
   Беда в том, что я слишком многое стараюсь объяснить,  ищу  объяснение
решительно всему и все мне кажется сложным и запутанным.
   Если под  "Записками"  понимать  рассказ  о  событиях,  в  которых  я
принимал участие в течение всей моей службы в полиции,  боюсь,  читатель
будет разочарован.
   За истекшие полстолетия наберется  едва  ли  двадцать  дел,  поистине
сенсационных,  в  том  числе  уже  упомянутые  мною  дело  Бонно,   дело
Месторино, дело Ландрю, дело Сарэ и несколько других.
   О них мои коллеги, а  иногда  и  мои  бывшие  начальники  уже  успели
подробно рассказать.
   Что касается  других  расследований,  безусловно  интересных,  но  не
наделавших шума, ими занялся Сименон.
   Вот я и подошел к  тому,  о  чем  собирался  сказать,  засев  за  эту
рукопись, то есть о главной причине, побудившей меня писать мемуары,  не
похожие на все, что было написано в этом жанре, но не имею ни  малейшего
представления, как выразить свою мысль.
   Как-то я прочитал  в  газете,  что  Анатоль  Франс,  обладавший,  без
сомнения,   недюжинным   и   ироническим   умом,   позировал   художнику
Ван-Донгену, а когда портрет был закончен,  не  только  отказался  взять
его, но даже запретил художнику его выставлять.
   Примерно  в  те  же  годы  знаменитая  актриса  подала   в   суд   на
карикатуриста, исказившего,  как  она  полагала,  ее  облик,  что  могло
повредить ее карьере.
   Я, конечно, не член Французской академии и не известная актриса. И не
считаю себя человеком чрезмерно обидчивым. Ни разу за все годы службы  в
полиции  я  не  обращался  с  опровержением  в  газеты,  которые  охотно
критиковали мои поступки, действия и методы.
   В наше время не каждый может заказать художнику  свой  портрет,  зато
каждому довелось хотя бы раз иметь дело с фотографом. И я  полагаю,  что
всем знакомо неприятное чувство, которое охватывает человека при взгляде
на свое изображение, всегда страдающее неточностью.
   Вы понимаете, что я имею в виду? Мне даже неловко останавливаться  на
этом. Я знаю, что затрагиваю исключительно важный и болезненный для себя
вопрос, и вот редкий случай! - меня одолевает боязнь показаться смешным.
   Пожалуй, меня бы мало тронуло, если бы мои  черты  были  изменены  до
неузнаваемости, пусть даже получилась бы злая карикатура.
   Но я возвращаюсь к сравнению с  фотографией.  Объектив  не  допускает
полного искажения. Изображение  и  похоже  на  вас,  и  не  похоже.  Вам
показывают снимок, и вы чаще всего не можете  точно  определить  обидную
для вас черту, сказать, что же тут не ваше, что именно вы  не  признаете
за свое.
   Так вот, в течение нескольких лет  я  испытывал  именно  эти  чувства
из-за сименоновского Мегрэ, день за днем выраставшего подле  меня,  пока
наконец одни стали совершенно искренне спрашивать меня, уж  не  подражаю
ли я его повадкам, а другие - ношу ли я в самом деле  свою  фамилию  или
позаимствовал ее из романов.
   Я пытался,  как  умел,  объяснить,  что  все  началось,  в  сущности,
безобидно, ведь и в голову тогда не приходило, к чему это приведет.
   При виде юнца, представленного мне однажды  в  кабинете  моего  друга
Ксавье  Гишара,  я  мог  скорее  пожать  плечами,  нежели  почувствовать
тревогу.
   А между тем несколько месяцев спустя меня  словно  зацепила  шестерня
какой-то машины, из которой я вряд ли когда-нибудь сумею вырваться  даже
с помощью этих исписанных мною листков.
   - А на что вы, собственно, жалуетесь? Вы стали знаменитостью!
   Знаю! Знаю! Так говорит тот, кто этого не пережил.
   Готов даже согласиться, что в иные минуты и при иных  обстоятельствах
это не так уж неприятно. И не только для самолюбия.  Я  имею  в  виду  и
сугубо житейскую сторону дела. Судите сами! Вам уступают хорошее место в
переполненном поезде или ресторане, вас пропускают без очереди.
   За все минувшие годы я ни разу не выразил своего недовольства,  точно
так же как не посылал опровержений в газеты. И не собираюсь теперь вдруг
объявить,  что  все  это  время  кипел  от  негодования.  Это  было   бы
преувеличением, а преувеличения я ненавижу.
   Тем не менее я дал  себе  слово  высказать  в  один  прекрасный  день
спокойно, без раздражения и злости то, что у меня накопились, чтобы  раз
и навсегда поставить все на свое место.
   Этот день настал.
   Откуда же взялось название "Записки"? Повторяю, за название  я  не  в
ответе, не я его выбирал.
   Речь здесь пойдет вовсе не о Месторино,  не  о  Ландрю  и  не  о  том
адвокате из Центрального массива, который  избавлялся  от  своих  жертв,
погружая их в ванну с негашеной известью.
   Просто я хочу сопоставить один  персонаж  с  другим,  одну  истину  с
другой.
 
*** 
 
   Сейчас вы узнаете, как понимает кое-кто слово "истина".
   Было это в самом начале, в те дни,  когда  антропометрический  бал  и
другие увеселения, столь же эффектные,  сколь  безвкусные,  ознаменовали
выход в свет книг, уже тогда именовавшихся "первыми Мегрэ", -  это  были
два томика: "Повесившийся на вратах церкви Сен-Фольен" и "Господин Галлэ
скончался".
   Не скрою, я тотчас же  прочитал  оба.  Отлично  помню,  как  назавтра
является ко мне в кабинет Сименон, весьма довольный  собой,  еще  более,
если только возможно, в себе  уверенный,  но  все  же  с  едва  заметной
тревогой в глазах.
   - Я знаю, что вы сейчас скажете! - заявил он, едва я  успел  раскрыть
рот. И принялся объяснять, расхаживая по комнате:
   - Мне известно, что в моих книгах полно неточностей. И  не  стоит  их
перечислять. Знайте же, что они вставлены мною совершенно сознательно, и
я сейчас скажу вам для чего!
   Я не запомнил всех его  рассуждений,  но  в  памяти  засела  основная
мысль, которую он и впоследствии неоднократно повторял  с  наслаждением,
не лишенным садизма:
   - Истина  всегда  не  правдоподобна.  И  я  не  имею  в  виду  только
литературу или живопись. Не стану приводить в пример дорические колонны,
на вид идеально ровные, хотя это впечатление достигается  тем,  что  они
слегка вогнуты. А будь они  ровные,  наш  глаз  видел  бы  их  вздутыми,
понимаете? - В ту пору он еще любил щегольнуть эрудицией.  -  Расскажите
кому-нибудь  любое  происшествие.  Если  вы  его  не  приукрасите,   оно
покажется  невероятным,  вымышленным.   Но   стоит   приукрасить   -   и
происшествие получится куда правдоподобней, чем было в действительности.
- Последние слова он провозгласил, словно величайшее открытие:
   - Правдоподобней, чем в действительности, вот в чем суть! Вот и вы  у
меня стали правдоподобней, чем в действительности.
   Я онемел.  Да,  в  тот  миг  бедняга  комиссар,  "не  правдоподобный"
комиссар, не нашел что сказать.
   А Сименон, бурно жестикулируя, с чуть заметным  бельгийским  акцентом
доказывал мне, что мои расследования под его пером становятся куда более
убедительными,  -  уж  не  сказал  ли  он  "более  точными"?  -  чем   в
действительности.
   Уже во время наших первых встреч, осенью, самоуверенности у него было
предостаточно. Теперь, когда к нему пришел успех,  самоуверенность  била
через край, ее с избытком хватило бы на всех тихонь, какие  только  есть
на свете.
   - Слушайте  внимательно,  комиссар...  -  Он  уже  обращался  ко  мне
запросто. - Когда объявляется розыск, за  преступником  гоняется  подчас
человек пятьдесят, если не больше. Не только вы идете по следу с  вашими
инспекторами - подняты  на  ноги  полиция  и  жа