да из Фюме?
   Если не считать парня с одеялами, я был в вагоне единственным
мужчиной моложе пятидесяти. Но тут я вспомнил своего бывшего
однокашника Леруа и мысленно спросил себя, почему его не призвали в
армию.
   Как бы то ни было, никаких усилий со своей стороны я не
прикладывал. Она сама пришла ко мне. Я вспомнил ее точные движения
тогда, в первую ночь, рядом с Жюли и ее барышником.
   У нее не было ни багажа, ни денег; в конце концов, сигарету и ту
она выклянчила.
   - О чем ты думаешь?
   - О тебе.
   - Это я знаю. Но что ты думаешь?
   Мне в голову пришла дурацкая мысль: еще в Фюме она предвидела, что
рано или поздно у нее спросят документы, и поэтому заранее запаслась
поручителем. Мной!
   Мы стояли между бараками. В проходе сохранилось еще немного
затоптанной травы; на веревках сохло белье. Я увидел, что зрачки у нее
остановились, глаза подернулись влагой. Я не думал, что она способна
плакать, однако по ее щекам текли настоящие слезы.
   Одновременно с этим кулаки ее сжались, лицо потемнело, и я решил,
что сейчас она, несмотря на слезы, осыплет меня оскорблениями и
упреками.
   Я хотел взять ее за руку, но она не позволила.
   - Прости, Анна.
   Она покачала головой, и волосы упали ей на лицо.
   - На самом деле я так не подумал. Это была просто смутная мысль,
какие иногда приходят на ум.
   - Знаю.
   - Ты меня понимаешь?
   Тыльной стороной руки она утерла слезы, без стеснения шмыгнула
носом и объявила:
   - Прошло.
   - Я сделал тебе очень больно?
   - Пройдет.
   - Мне тоже больно. Глупость какая-то. Я сразу же понял, что это не
так.
   - Ты уверен?
   - Да.
   - Пошли.
   Она увела меня на набережную, и мы стали смотреть на качающиеся на
воде мачты и на две толстые, вроде крепостных, башни, стоявшие у
выхода из порта.
   - Анна!
   Я позвал ее вполголоса, не поворачиваясь к ней, полуослепнув от
солнца и красок.
   - Что?
   - Я тебя люблю.
   - Молчи.
   По горлу ее прошло легкое движение, словно она сглотнула слюну.
Потом совсем естественным голосом она заговорила о другом:
   - Ты не боишься, что у тебя стянут твои вещи? Я долго смеялся,
потом обнял ее; чайки пролетали в двух метрах от наших голов.

6

   Существуют даты, и эти официальные точки отсчета можно отыскать в
книгах. Но я думаю, что у каждого в зависимости от того, где он тогда
находился, от семейного положения, от собственных забот были свои,
личные, точки отсчета. Так вот, все мои связывались с центром для
беженцев - мы его называли просто Центром; это могло быть прибытие
очередного состава, постройка нового барака или какое-нибудь
незначительное внешне событие.
   Мы, оказывается, поселились там в числе первых, через два дня после
того, как прибыли поезда с бельгийскими беженцами, то есть когда
порядки в лагере еще не установились.
   Интересно, а эти новенькие бараки были воздвигнуты несколько недель
назад в предвидении именно такого положения дел? Тогда мне не пришло в
голову задавать подобный вопрос. Но видимо, да, потому что задолго до
немецкого наступления правительство эвакуировало часть населения из
Эльзаса.
   Разумеется, никто не ожидал, что события будут развиваться так
стремительно, и было ясно, что властям приходится импровизировать.
   В день нашего приезда газеты сообщали о боях в Монтерме и на реке
Семуа; на следующий день немцы навели понтонные мосты для переправы
танков в Динане, а 15 мая, если не ошибаюсь, в тот же день, когда было
объявлено о выезде французского правительства из Парижа, в газетах
печатались крупным шрифтом названия местностей, расположенных
неподалеку от Фюме, - Монмеди, Рокур, Ретель, мимо которых мы с грехом
пополам проехали.
   Разумеется, все это я воспринимал, как и остальные, но происходило
оно где-то далеко от меня, в некоем абстрактном мире, с которым я как
бы и не был связан.
   Мне очень хотелось бы описать свое состояние, и не только в первые
дни, но и за все время, что я прожил в Центре.
   Шла война, с каждым днем все более реальная, и реальность ее мы
ощутили на практике, когда был обстрелян наш поезд. Сами того не
понимая, мы проскочили зону хаоса, где бои еще не шли, но вот-вот
должны были начаться.
   И вот оно произошло. Названия городков и деревень, которые мы
читали, проезжая мимо, сейчас были набраны крупными буквами на первых
полосах газет.
   Эта зона, где мы с изумлением видели по-воскресному тихие города и
людей, шедших к мессе, с каждым днем расширялась, и нашим путем
следовали другие поезда, другие автомобили с матрацами на крышах, с
детскими колясками, с куклами, с больными стариками катились по шоссе
бампер в бампер.
   Эта длинная гусеница уже достигла Ла-Рошели и ползла на наших
глазах в направлении Бордо.
   Мужчины, женщины, дети умирали, как наш машинист, уставясь
незрячими глазами в лазурное небо. Другие истекали кровью, как старик,
который прижимал к лицу покрасневший платок, или стонали, как женщина,
раненная в плечо.
   Наверное, мне должно быть стыдно за признание, что я не участвовал
в этой трагедии. Все это происходило вне нас. Не касалось нас.
   Я мог поклясться, что, уезжая, заранее знал, что найду: узенький
круг по моей мерке, который станет моим убежищем и в который мне нужно
будет втиснуться.
   Поскольку Центр был предназначен для бельгийских беженцев, мы с
Анной старались бывать там как можно меньше. Поэтому, боясь, что нас
заметят, мы первое время старались при раздаче пищи подойти попозже.
   Сперва под открытым небом стояла одна низкая плита, потом их стало
две, три, четыре - с огромными котлами, прямо-таки чанами вроде тех, в
которых на фермах готовят пойло для свиней.
   Позже для кухни смонтировали разборный барак, вкопали там столы, за
которыми мы должны были есть.
   Вместе с Анной, не отстававшей от меня ни на шаг, я наблюдал за
лагерной суетней и очень скоро понял принцип организации лагеря,
которая, в сущности, была сплошной импровизацией.
   Всем заправлял бельгиец, тот, что расспрашивал меня в день
прибытия; я всеми силами избегал сталкиваться с ним. Около него
крутились девушки и скауты, в том числе старшие скауты из Остенде,
приехавшие с одним из первых поездов.
   Беженцев с грехом пополам делили на полезных, то есть тех, кого
можно направить работать, и бесполезных- стариков, женщин, детей,
которым нужно было дать приют.
   Теоретически, лагерь - это промежуточный пункт, где положено
останавливаться на несколько часов, в крайнем случае, на ночь.
   Заводы в Этре, Ла-Паллисе и других городках, работающие на оборону,
нуждались в рабочих руках; в ближний лес требовались лесорубы, чтобы
снабжать дровами пекарни.
   Туда на автобусах увозили специалистов и их семьи, а уж там
размещением их занимались специальные комитеты.
   Что касается одиноких женщин и вообще "бесполезных", их расселяли в
городках, где нет промышленности, вроде Сента или Руайана.
   Нашей, моей и Анны, целью сразу же стало остаться в лагере, и мы
этого добились.
   Медсестру, которая в первый вечер привезла нам еду на машине, звали
г-жа Бош, и в моих глазах она была самой важной персоной, поэтому я
сосредоточил на ней все внимание, словно школьник, стремящийся
добиться благосклонности учителя.
   Она была невысокого роста, полная, можно сказать даже, толстая, в
возрасте между тридцатью пятью и сорока, и я никогда не встречал
человека, обладающего такой энергией и такой же доброжелательностью.
   Не знаю, была ли она дипломированной медицинской сестрой. Она
принадлежала к хорошему ларошельскому обществу, была женой не то
врача, не то архитектора, точно не помню, потому что ее всегда
сопровождало еще несколько тамошних дам, и я путал, у кого кто был
муж.
   Она первой оказывалась на вокзале, чуть только объявляли о прибытии
поезда, но оказывалась не за тем, чтобы, как делало большинство
носительниц повязок, говорить утешительные слова и раздавать конфетки,
а искала в толпе тех, кто больше всего нуждался в помощи.
   По мере развития событий таких становилось все больше, и я часто
видел, как больные, дети, дряхлые старики плетутся за г-жой Бош в
барак, где она в белом халате, стоя на коленях, обмывала стертые до
крови ноги, перевязывала раны, провожала женщин, которым требовалась
специальная помощь, за импровизированную занавеску из одеяла.
   В полночь она обычно была еще в лагере и, вооружась карманным
фонариком, молча делала обход, утешала плачущих женщин или распекала
слишком шумных мужчин.
   Электричество подвели в лагерь наспех, работало оно с перебоями, и
когда я предложил привести его в порядок, г-жа Бош только спросила:
   - А вы умеете?
   - Это, можно сказать, моя профессия. Мне только нужна лестница.
   - Так поищите.
   Я выбрал строящийся дом в новом квартале напротив вокзала, зашел
туда и, поскольку спрашивать позволения было не у кого, самовольно
унес лестницу. Она оставалась в лагере все время, пока я там был, и
никто не пришел потребовать ее назад.
   Я также вставлял стекла, чинил краны и водопроводные трубы. Г-жа
Бош так и не поинтересовалась моей фамилией, не спросила, откуда я
приехал. Она звала меня просто Марсель и всякий раз, когда что-то
портилось, посылала за мной.
   Дня через три-четыре я стал мастером-универсалом. Леруа исчез -
уехал с первой партией не то в Бордо, не то в Тулузу. Из нашего вагона
остался только старик Жюль; его не выгоняли, потому что он играл роль
шута.
   В городе я встретил человека с трубкой, которого прозвал
привратником. Он торопился, сказал мне на ходу, что идет в префектуру
узнать, нет ли каких известий о его жене, и больше я его не видел.
   Это произошло на второй или на третий день. Анна выстирала трусики
и бюстгальтер, повесила их сушиться на солнышке, и мы бродили по
лагерю, обмениваясь заговорщицкими взглядами: мы-то знали, что под
черным платьем она совершенно голая.
   В конце набережной высилась толстая Часовая башня; она была еще
массивнее тех башен, что стоят по бокам у входа в порт; чтобы попасть
на главную улицу, надо было пройти под ее аркой.
   Мы уже совершенно освоились и с нею, и с извилистыми улочками, на
которых царило невероятное оживление: кроме местных жителей и
беженцев, в городе стояли пехотные части и моряки.
   Когда я сказал Анне, что хочу купить ей смену белья, она не стала
отказываться. Оно ей было необходимо. И я подумал, а не предложить ли
ей купить еще и светлое платье, каких полно в витринах. Возможно, она
тоже подумала об этом, потому что угадывала каждую мысль, какая
приходила мне в голову.
   - Знаешь, - сказал я ей, -  я подарил бы тебе платье...
   Она не стала отказываться из приличия, как сделало бы на ее месте
большинство, потому что это все равно притворство, а с улыбкой
посмотрела на меня.
   - Ну, и?.. Что ты хочешь добавить?
   - Что я засомневался - из эгоизма. Для меня черное платье-это как
бы часть тебя, понимаешь? Я вот все думаю, не разочаровался бы я,
увидев тебя одетой по-другому.
   - Я рада, - ответила она, коснувшись меня кончиками пальцев.
   И я чувствовал, что это правда. Я тоже был рад. Проходя мимо
парфюмерного магазинчика, я остановился.
   - Слушай, а ты пользуешься пудрой и губной помадой?
   - Раньше пользовалась.
   Она имела в виду: не до меня, а до Намюра.
   - Так, может, купить тебе?
   - Это зависит от тебя. Если ты предпочитаешь меня накрашенную и
напудренную...
   - Нет.
   - Тогда я не хочу.
   Я никогда об этом не задумывался, но не только потому, что гнал
такие мысли - мне просто не приходило в голову, что наша с нею
совместная жизнь не имеет будущего.
   Я не знал, когда это случится. Да и кто мог это предсказать? Мы
жили как бы в антракте, вне пространства, и я жадно наслаждался этими
днями и ночами.
   Я наслаждался всем - меняющейся картиной порта и моря; вереницей
разноцветных рыбачьих суденышек во время прилива; рыбой, которую
выгружали в корзинках и ящиках; уличной толпой, видом лагеря и
вокзала. •
   И еще я все время испытывал телесный голод по Анне и впервые в
жизни не стыдился своего желания.
   Да что там! С нею это стало какой-то игрой, исполненной, как мне
казалось, необыкновенной чистоты. Мы радостно и как-то невинно
говорили с нею об этом, придумав настоящий код, целую систему
секретных знаков, которые позволяли нам на людях сообщать друг другу о
своих тайных мыслях.
   Центром этого нового мира был видимый издалека зеленоватый шатер,
возвышающийся над бараками, и в этом шатре, нашей конюшне, как мы его
называли, на утоптанной соломе, у нас было свое местечко.
   Мы там разложили свои вещи - те, что я вытащил из чемодана, и те,
что купил, вроде солдатских котелков для супа и спиртовки на сухом
спирте, на которой мы по утрам варили кофе; варили мы его на улице
между двумя бараками напротив пристани.
   Остальные, особенно те, кто приехал на одну ночь, поглядывали на
то, как мы устроились, с удивлением и, убежден, с завистью, с какой я
когда-то смотрел на настоящую конюшню, где у лошадей есть теплая
подстилка.
   Я тоже говорил - "наша подстилка" и не слишком часто менял солому,
чтобы она пропиталась нашими запахами.
   Но любили мы друг друга не только там, а в самых разных, порой даже
неожиданных, местах. Началось это с катера однажды ночью, когда мы
сидели и смотрели на рыбачьи лодки, покачивавшиеся у стенки; блоки
поскрипывали, словно кричали чайки.
   Уверенный, что ни за что не пошел бы в море, я, видимо, как-то по-
особенному взглянул на открытый люк одного суденышка, возле которого
на палубе стояли корзины для улова. Потом перевел взгляд на Анну,
потом снова - на люк, и тут она рассмеялась тем смехом, что был частью
нашего тайного языка.
   - Хочешь?
   - А ты?
   - А не боишься, что нас примут за воров и арестуют?
   Было уже за полночь. На набережной пусто, все фонари
закамуфлированы. Только где-то далеко раздаются шаги. Трудней всего
оказалось спуститься по железной лесенке, заделанной в каменную
облицовку набережной. Последние ступеньки были скользкие.
   Но мы кое-как все-таки спустились, скользнули в люк и стали шарить
в темноте, натыкаясь на корзины, бидоны и какие-то предметы,
назначения которых не могли определить.
   Пахло рыбой, водорослями и бензином. Наконец Анна шепнула:
   - Сюда...
   Я нашел ее руку, она потащила меня, и мы оба рухнули на узкий и
жесткий диванчик, но сперва сбросили с него клеенку, которая нам
мешала.
   Нас лениво покачивал прилив. Сквозь люк виднелся кусочек неба с
несколькими звездами; у вокзала пыхтел локомотив. Нет, это не прибыл
новый состав. Просто маневровый паровозик таскал туда-сюда вагоны,
словно наводя на путях порядок.
   Вокруг лагеря еще не было ограды. Мы могли входить и выходить где
душе угодно. Никто не дежурил у входа. Достаточно было тихонько
пройти, чтобы не разбудить соседей.
   Позже поставили ограды, но не для того, чтобы изолировать нас, а от
воров, чтобы они не могли смешаться с беженцами и что-нибудь украсть.
   Вечерами мы частенько слонялись по вокзалу и как-то ночью, когда он
опустел, воспользовались скамейкой в самом дальнем углу зала ожидания.
   Нас это страшно забавляло. То был своеобразный вызов, и однажды мы
занимались любовью за связками соломы в нескольких шагах от г-жи Бош,
ухаживавшей за больными и продолжавшей в это время разговаривать с
нами.
   Ежедневно какое-то время я посвящал розыскам жены и дочери - в меру
своих возможностей, разумеется.
   Нам говорили, что где-то, точно уже не помню, то ли в Осерре, то ли
в Сомюре, а может, в Туре, будто бы вывешивают списки беженцев. Вскоре
и у нас на дверях управления лагеря каждое утро стали появляться такие
же списки, а люди группами стояли возле них и читали.
   Только это были списки бельгийских беженцев. Очень много народу
оказалось в Сенте, Бордо, Коньяке, Ангулеме. Некоторые добрались даже
до Тулузы, но большая часть осела в деревушках, названий которых я
никогда не слышал.
   На всякий случай я просматривал списки. Ежедневно заходил также к
заместителю начальника станции, который пообещал мне узнать про судьбу
нашего поезда. Он воспринял это как дело чести и ужасно раздражался,
что не может найти никаких его следов.
   - Поезд не может вот так взять и исчезнуть даже во время войны, -
ворчал он. - Я все-таки разузнаю, куда он делся.
   С помощью селекторной связи между станциями он включил в поиски
своих коллег, и вскоре пошли разговоры о поезде-призраке.
   Мы с Анной заглядывали и в мэрию. У дверей каждого кабинета стояли
толпы; в ту пору всем нужны были кому справка, кому разрешение, кому
официальное* удостоверение с печатью. ,
   Здесь тоже висели списки - французские, но жены в них не было.
   - Если вы кого-то ищете, лучше всего обратиться в префектуру.
   Мы отправились туда. Двор префектуры светлый, залитые солнцем
коридоры и кабинеты, чиновники сидели в рубашках с засученными
рукавами, было очень много девушек в светлых летних платьях. Анну я
оставил на улице; невозможно было выдавать ее за жену в тот момент,
когда наводишь о жене справки.
   Через окно я увидел, как она, задрав голову, стояла на тротуаре,
потом принялась ходить взад-вперед, серьезная, задумчивая. Я тут же
упрекнул себя, зачем оставил ее одну, пусть даже ненадолго, и
поторопился вернуться к ней.
   В префектуре выдавали талоны на бензин. Сотни наехавших отовсюду
машин заполнили Оружейную площадь, набережные, улицы. Их владельцы
стояли в префектуре в бесконечной очереди, чтобы получить эти чертовы
талоны, которые дадут им возможность продолжить исход.
   Вчера в веренице автомобилей, направлявшихся в Рошфор, я заметил
похоронный катафалк из Шарле-руа, в котором ехало целое семейство, а
вещи, наверно, лежали там, куда ставят гроб.
   - Вы что-то ищете?
   - Я хотел бы навести справки о своей жене...
   Похоже, что таких, как я, тысячи, если не десятки тысяч. С места
снялась не только Бельгия и Северная Франция, после отъезда
правительства паника охватила и Париж; рассказывали, что дороги забиты
не только машинами, но и толпами людей, которые пешком бредут на юг.
   В деревнях, расположенных рядом с шоссе, булочные берутся
приступом, в больницах нет ни одного свободного места.
   - Заполните этот бланк. Оставьте свою фамилию и адрес.
   Из осторожности я не стал писать в качестве адреса наш Центр по
приему беженцев, а попросил прислать ответ "до востребования". К этому
времени единственными французами в лагере были старик Жюль да я.
   Еще в тот жаркий солнечный день я встречал самый скверный поезд, а
в это время по улице девочки-школьницы парами шли на какой-то
праздник.
   Скверными мы, по примеру г-жи Бош, называли поезда, которые
особенно сильно пострадали в пути, где были погибшие или женщины,
родившие без врачебной помощи.
   Однажды, например, пришел состав с сумасшедшими, с десятью вагонами
сумасшедших, эвакуированных из какой-то психиатрической лечебницы.
Несмотря на все предосторожности, двое сбежали, и поймали их только у
Часовой башни.
   А этот поезд, о котором я говорю, прибыл то ли из Дуэ, то ли из
Дана - я вечно путаю эти города. В этом поезде раненных в пути
оказалось не так уж много, но в глазах всех его пассажиров - мужчин,
женщин, детей- застыл ужас.
   Одну женщину била дрожь; всю ночь напролет она дергалась,
сбрасывала одеяло и стучала зубами.
   Другие безостановочно лепетали и монотонно повторяли бесконечный
рассказ о том, что с ними произошло.
   В этом то ли Дуэ, то ли Лане посадка шла метрах в двухстах от
вокзала, откуда все время прибывал народ. Кто-то кого-то ждал,
родители, оставив детей, бежали в буфет купить чего-нибудь съестного.
И вдруг без объявления воздушной тревоги в небе появились самолеты.
   - Верите ли, бомбы так и сыпались... Наискось... Я видел, как они
падали на вокзал, на дома, и вдруг все вздрогнуло и полетело в воздух
- крыши, камни, люди, вагоны, стоявшие недалеко от нас. Я видел, как
мимо пролетела человеческая нога, и, хотя мы были далеко, меня
швырнуло на землю, прямо на сына...
   Наконец завыли сирены воздушной тр