то  вышел  из  дома
напротив.
   - Минутку. Сразу после  выстрела  вы  не  слышали  чьих-либо  быстрых
шагов?
   - Кажется, слышала.
   - Вы в этом не уверены?
   - Нет.
   - Вы не встали?
   - Встала, но не сразу.
   - Но все-таки встали?
   - Когда услышала голоса на тротуаре напротив.
   - Вы зажгли лампу?
   Она, казалось, раздумывала.
   - Нет. Точно помню, не зажигала. Я была  в  ночной  рубашке,  а  окна
напротив были освещены. Я не могла показаться в таком виде.
   - Ну и что вы увидели?
   - Вокруг тела столпилось несколько человек. Подходили все новые.
   - Вы долго оставались у окна?
   - Пока не приехала полицейская машина.
   - В общем, вы не видели и не слышали  ничего,  что  могло  бы  помочь
моему следствию?
   - Мне очень жаль, месье комиссар. Немного позже пришла мадам Келлер и
рассказала мне все. Я ей не призналась, что подходила к окну,  а  то  бы
она стала меня ругать.
   В комнате было душно, Мегрэ было неудобно  сидеть  в  слишком  низком
кресле, и из какой-то стыдливости он курил почти не затягиваясь.
   - Могу я узнать ваш возраст, мадам?
   - Сорок восемь. Я вышла замуж ровно пятнадцать лет  тому  назад.  Как
видите, я была уже тогда, что называется, старой девой.
   Взглядом она указала на увеличенное фото, висевшее  напротив  кровати
над камином: она в подвенечном платье  под  руку  с  человеком  выше  ее
ростом и старше. Вид у него был серьезный, немного торжественный.
   - Это ваш муж?
   - Да. Он был вдовцом. Его первая жена  умерла  от  воспаления  легких
через семь лет после их свадьбы.
   Она добавила слегка приглушенным голосом:
   - Она умерла в этой комнате, в этой кровати. Детей у них не было.
   После этого Мегрэ уже не пришлось задавать вопросов: как будто говоря
сама с собой, она начала длинный  рассказ.  Речь  ее  лилась  монотонно,
словно вода из испорченного крана.
   Теперь она больше не смотрела  на  него,  говорила,  устремив  взгляд
перед собой, в пустоту. Временами умолкала, чтобы перевести дух.
   - Видите ли, Бурсико лучший человек на свете.
   В Объединенном пароходстве все вам это скажут, там  его  обожают.  Он
поступил к ним шестнадцати лет на должность рассыльного и пробился сам -
учился, отказывал себе во всем. Родители его были очень бедные, они жили
в Бордо. Отец часто пил,  и  каждую  субботу  мать  разыскивала  его  по
полицейским  участкам.  Поэтому  мой  муж  так  ненавидит  выпивку.  Мне
неудобно, что я не могу вам ничего предложить. У нас в доме  никогда  не
бывает спиртного, даже вина.
   Я думаю, вначале он боялся наследственности и  подчинил  себя  крайне
строгим правилам...
   Мегрэ хотел что-то спросить, но она продолжала говорить, и он не стал
перебивать, решив выслушать ее до конца.
   - Иные смеются над ним, в особенности на пароходе, где принято  много
пить. Он не играет, не интересуется женщинами.  Проводит  все  вечера  у
себя в каюте, читает, занимается.  Он  самостоятельно  выучил  пять  или
шесть языков и бегло говорит на нескольких туземных диалектах.
   Мебель здесь была старенькая, как и все  предметы  в  комнате.  Из-за
того, что на улице было светло, электрический  свет  казался  тусклым  и
придавал всему поношенный, пыльный вид.
   Мегрэ пришел, чтобы задавать вопросы и получать конкретные ответы,  а
вместо этого выслушивал бесконечные излияния.
   - Я встретила его, когда он жил в Париже между двумя рейсами,  потому
что, даже овдовев, он возвращался в Париж, где у него была квартира.
   - А мать его разве не живет в Париже?
   Она не удивилась, что ему об этом известно.
   - Да, он переселил ее сюда уже давно, еще когда был  женат  в  первый
раз. Снял для нее квартиру  на  улице  Турнель.  Она  теперь  уже  очень
старая. Иногда она меня навещает, а больше никуда не ходит.
   - А почему его мать не живет вместе с вами?
   -  Не  хочет.  Считает,  что  каждая  супружеская  пара  нуждается  в
независимости.
   - Вы с ней в хороших отношениях?
   - Я люблю ее как родную мать. С Бурсико мы познакомились  в  бельевом
магазине на бульваре Сен-Мишель, где я работала  продавщицей.  Он  зашел
купить носки и черные галстуки и посмотрел на меня  внимательно,  словно
что-то во мне его поразило. Впоследствии я узнала, что именно, -  он  не
пытался скрыть это от меня. Оказывается, я как две капли воды похожа  на
его первую жену. Подойдите к камину. Там есть фото налево,  в  рамке  из
красного дерева.
   Комиссар со вздохом поднялся и для очистки совести взглянул на плохую
фотографию  молодой  женщины,  довольно  невзрачной,   которая   грустно
улыбалась, как будто предчувствовала, что умрет молодой.
   Мегрэ уже жалел, что пришел сюда.  Он  словно  увяз  в  этой  тусклой
истории, ему хотелось выйти на улицу, вдохнуть живительного  воздуха,  и
когда снова сел в кресло, то почувствовал, что веки его отяжелели.
   - Потом я не видела его почти три месяца. Он уехал в  одно  из  своих
путешествий в Экваториальную Африку. Вернувшись, он просил меня провести
с ним вечер. Я согласилась. В тот самый вечер он рассказал мне  о  своей
первой жене и спросил меня, согласна ли я выйти за него  замуж.  Я  была
одинокая, без семьи, очень  бедная,  и  я  согласилась.  Только  позднее
поняла, какой это хороший человек и как мне повезло.
   Подумайте, что было бы, если бы я заболела до того, как познакомилась
с  ним?   Лежала   бы   сейчас   в   больнице   за   счет   общественной
благотворительности. Когда он приезжает, ему совсем невесело видеть жену
в таком состоянии, однако он никогда не сказал мне по  этому  поводу  ни
слова. Напротив, он меня утешает  и  каждый  раз  очень  радуется  нашей
встрече.
   Почему-то Мегрэ подумал, что радость у этого человека,  должно  быть,
мрачная. Разумеется, он  жалел  их  обоих.  Но  по  какой-то  непонятной
причине их несчастье его не трогало.
   Ее слова доходили до него словно сквозь какую-то завесу. От  рассказа
и от этой комнаты веяло унылой скукой, как от семейного альбома, который
незнакомые люди упорно показывают вам, не пропуская ни одной  тетки,  ни
одного маленького кузена.
   В сущности, он засыпал, и ему приходилось  делать  усилие,  чтобы  не
закрыть глаза. Слишком давно уже он вертелся по кругу на этой улице, она
вдруг опротивела ему, и он ощутил жгучее желание очутиться в  толпе,  на
сверкающих огнями Больших бульварах.
   - Пять лет назад я заболела; он приглашал ко мне лучших специалистов.
Сначала взял шестимесячный отпуск, чтобы ухаживать за мной,  хотя  из-за
этого ему придется уйти на пенсию на полгода позже. Не  знаю,  почему  я
вам все это рассказываю. Может быть, потому, что я несколько раз  видела
вас в окно и заметила, что  вы  с  интересом  смотрели  сюда?..  Ко  мне
заходит только мадам Келлер и изредка свекровь, а так я  всегда  одна...
Вот я и подумала...
   Он чуть не заснул. Должно быть, все-таки закрыл глаза, потому что она
вдруг посмотрела на него печально:
   - Я вам надоела, правда?
   - Совсем нет, мадам. Я закрыл глаза, потому что тоже стал думать.
   - О чем вы думали?
   - О вас... О вашей жизни... Вы родились в Париже?
   Может быть, ему наконец удастся задать ей несколько вопросов?
   - Я родилась в Гавре.
   - Не будет нескромным, если я спрошу вашу девичью фамилию?
   - Бинэ... Франсуаза Бинэ...
   И этого было достаточно, чтобы она опять пустилась рассказывать:
   - Мой отец был моряком. Любопытное совпадение, правда? Он  дослужился
до младшего унтер-офицера флота. Нас было девять детей.  Теперь,  должно
быть, осталось только трое или четверо.
   - Вы с ними не общаетесь?
   - Уже давно. Как только девочки подрастали, их определяли в прислуги,
мальчики уходили на другую работу. Мои родители умерли.
   - Вы тоже поступили в прислуги?
   - Сначала работала нянькой - мне тогда  было  четырнадцать  лет  -  в
одной семье, которая проводила каждое лето в Этрета. Эта семья  привезла
меня в  Париж.  Они  были  очень  богатые.  Я  хотела  стать  горничной.
Поступила в школу шитья на авеню Ваграм.
   - А потом что вы делали?
   В ее голосе вдруг послышалось колебание.
   - У меня появился возлюбленный, и хозяева меня выгнали.
   - Сколько вам было лет?
   - Шестнадцать.
   - А почему они вас выгнали?
   - Потому что я не вернулась домой.
   - Вы не ночевали дома?
   - Да. Я не всегда была такой  уж  хорошей,  месье  комиссар.  Я  была
молода. Мне хотелось развлекаться.
   - И вы развлекались?
   - В этом возрасте нам всегда кажется, что мы развлекаемся.
   - Вы бросили работу?
   -  Да,  бросила.  Потом  я  стала  подавальщицей  в   ресторане   для
нахлебников.
   - Ваш муж это знает?
   - Я сказала ему, что я его недостойна.
   - Вы рассказали ему все подробно?
   - Он ничего не хотел слушать.
   - Вы что, опустились на самое дно? - спросил он, пристально глядя  на
нее.
   - Ну нет, не совсем на дно, нет.
   - У вас были любовники?
   - Да. - Она с усмешкой добавила: Этому трудно поверить, когда  видишь
меня теперь, не правда ли?
   - Они давали вам деньги?
   - Случалось. Но только не думайте, это не было моей профессией.
   - У вас еще были  подобные  приключения,  когда  вы  познакомились  с
Бурсико?
   - Нет, с этим давно уже было покончено.
   - Почему?
   - Сама не знаю. Потому что я потеряла к этому интерес. В  общем,  это
продолжалось недолго. По-моему, у меня был не тот темперамент. Наверное,
я была создана для семейной жизни.
   - Где вы жили, когда работали в бельевом магазине?
   - У меня была комната на улице Месье-де-Прэнс, совсем рядом.
   - Меблированная?
   - Нет. Я купила себе кое-что из мебели. Думала, что  так  и  останусь
старой девой. Я уже стала маньячкой.
   Почему он вдруг поднялся и начал ходить по комнате, как обычно  ходил
по своему кабинету? Он словно забыл, что в постели лежит  больная,  и  с
раздраженным видом хмурил брови.
   Он машинально поискал глазами пепельницу, чтобы выбить трубку, и  она
угадала его желание:
   - Пепельница на столе в столовой. Откройте эту дверь...
   Мегрэ отворил дверь, повернул выключатель и  действительно  обнаружил
на столе в стиле Генриха II медную пепельницу, на которой лежала большая
изогнутая трубка. И он  живо  представил  себе  Бурсико  в  туфлях,  без
пиджака, с этой трубкой в зубах.
   За спиной унылый голос продолжал, как будто перебирал четки:
   - На пароходе мой муж курит сигары, только не  у  себя  в  каюте,  но
здесь он предпочитает трубку, и...
   Он резко обернулся и посмотрел ей в глаза.
   - До сих пор вы, кажется, были откровенны, мадам Бурсико.
   Захваченная, казалось, врасплох, она замолчала, и Мегрэ заметил,  что
рука ее судорожно сжимает простыню.
   - Я уверен, что вы мне говорили правду.
   Она прошептала:
   - Я говорила правду.
   - Я хотел бы, чтобы вы продолжали ее говорить. -  Он  еще  колебался,
прежде чем пойти в наступление: он боялся ошибиться и не хотел  походить
на палача. - Каким образом этот человек проникал в дом?
   Он стоял на расстоянии  одного  метра  от  кровати  и,  должно  быть,
казался мадам Бурсико огромным, потому что смотрел на нее  сверху  вниз,
держа пустую трубку в зубах. В комнате стало совсем тихо.
   Мегрэ был уверен,  что  она  побледнела,  ноздри  ее  запали,  как  у
мертвой. Под  простыней  угадывались  очертания  исхудавшего  тела.  Ему
захотелось отвернуться, быть может, взять шляпу и уйти.
   - О ком вы говорите?
   - Я не знаю, кто он. Я говорю о том, кто приходит к  вам,  когда  ваш
муж на пароходе, и кого консьержка, кажется, никогда не встречала.
   - Не понимаю.
   - Послушайте, мадам Бурсико. Я не желаю вам зла.
   Я полицейский и исполняю свой долг. Мой инспектор был  ранен  и  упал
напротив ваших окон.
   - Вы думаете, это я стреляла?
   - Я никогда этого не утверждал и уверен, что вы этого не сделали. Но,
видите ли, я уверен также, что  вы  столько  говорили  для  того,  чтобы
получше скрыть другую сторону вашей жизни. Сейчас я поручу  своим  людям
год за годом проследить вашу жизнь до того момента, как вы вышли  замуж,
и гаврская полиция соберет  о  вас  сведения.  Это,  конечно,  потребует
времени.
   Возможно, будут пробелы.  Но,  вооружившись  терпением,  мы  в  конце
концов восстановим все ваше существование и отыщем всех тех,  с  кем  вы
были в каких-либо отношениях.
   На этот раз он действительно отвернулся, потому что она закрыла глаза
и он заметил, как слеза просочилась сквозь ее веки. Она не шевелилась.
   С минуту Мегрэ молчал.
   Потом продолжал, набивая трубку, чтобы легче было говорить:
   - Простите меня, но я не верю в ваши мигрени.
   Сейчас я позвоню врачу, который вас лечит, и он мне скажет...
   Она слегка вздохнула, все еще не открывая глаз.
   - Любой мой английский коллега был бы обязан предостеречь:  все,  что
вы теперь скажете,  может  быть  использовано  против  вас.  Французские
законы меня к этому не обязывают, но я не хочу  хитрить.  Решайте  сами:
желаете вы еще что-нибудь сообщить мне или нет?
   Она  медленно  покачала  головой.  Он   ожидал   худшего:   обморока,
действительного или притворного, нервного припадка или возмущения.
   - Я убежден и не скрываю этого, что вы принимаете кого-то  тайком  от
всех и что если ваши шторы опущены иногда в течение трех  дней,  то  это
потому,  что  у  вас  кто-то  есть.  Этот  человек,  по-видимому,  знает
распорядок дня в доме. Каждое  утро  консьержка  уходит  на  рынок;  это
занимает у нее больше получаса. В это  время  легко  проникнуть  в  вашу
квартиру.
   Вы молчите?
   Она не сразу открыла рот, губы ее были такие же бледные, как и щеки.
   - Мне нечего сказать.
   - Вы утверждаете, что это не правда?
   Ее веки наконец приподнялись, и она  бросила  на  комиссара  холодный
взгляд:
   - Я полагаю, вы имеете право воображать все, что вам угодно.
   В ее  голосе  вдруг  почувствовалась  энергия,  которой  нельзя  было
ожидать несколько минут назад.
   - Когда раздался выстрел, у вас в комнате был кто-то?
   Она пристально смотрела на него, не отвечая.
   - Это была женщина? - настаивал он.
   Ее губы не шевельнулись.
   - Вы действительно больны, и я не хочу вас  утомлять.  Вы  знаете,  я
нахожусь напротив, у мадемуазель Клеман.  Телефон  у  вашего  изголовья.
Если вы захотите поговорить со мной, в любое время позвоните.
   Он подумал, потом добавил, слегка смущенный:
   - Вы должны знать, мадам Бурсико: я вам не враг.
   Мой долг - искать истину, и мне хочется найти ее, я желал  бы,  чтобы
вы это поняли, причиняя как можно меньше зла.
   Она по-прежнему молчала. Пристально  глядела  на  него  и,  казалось,
размышляла. Мегрэ подождал немного, потом взялся за шляпу. Из нее больше
ничего не выжмешь, в этом он был убежден. Но быть  может,  она  позвонит
ему?
   Мегрэ поклонился без улыбки:
   - Прошу вас извинить меня. Сейчас я пошлю к вам мадам Келлер.
   Он закрыл за собой  дверь  и  глубоко  вздохнул,  когда  очутился  на
площадке лестницы.
   Консьержка ждала в коридоре  и,  кажется,  удивилась  его  серьезному
виду. Видимо, он не отдавал себе отчета, какое у него выражение лица.
   - Ей плохо?
   - Вам  лучше  сейчас  к  ней  подняться.  Если  что-нибудь  случится,
сообщите мне, я буду у мадемуазель Клеман.
   Несколько минут спустя он говорил с Торрансом.
   - Люка на месте?
   -  Уехал  на  Итальянскую  площадь,   там   началось   что-то   вроде
поножовщины.
   - Попроси, пожалуйста, срочно начать наблюдение  за  телефоном  мадам
Бурсико на улице Ломон. А потом пошли мне кого-нибудь из инспекторов.
   - Здесь Ваше.
   - Хорошо. Я буду в маленьком ресторане напротив.
   Вешая трубку, он заметил, что мадемуазель Клеман смотрит  на  него  в
глазок. Выражение ее лица показалось ему необычным. Она смотрела на него
если не с ужасом, то, во всяком случае, с некоторой опаской.
   А может, это потому, что сам он внезапно изменился. Следствие сошло с
мертвой точки, он кончил топтаться на месте и разнюхивать по углам.
   Он встретил мадемуазель Клеман в дверях гостиной.
   - Вы уходите?
   - Иду обедать.
   - Что мне делать, если вам позвонят?
   - Позовите меня, я буду у овернца.
   Она не решилась спросить, как обычно, есть ли что-нибудь новое.  Быть
может, она слышала разговор по телефону? Во всяком случае, понимала, что
сейчас не время изображать взбалмошную девочку.
   - Это ты, Торранс?
   На этот раз он звонил из бистро.
   - Она еще никому не звонила, шеф.
   -  Пусть  все-таки  наблюдают.   Сколько   сейчас   людей   в   твоем
распоряжении?
   - Сегодня ночью можно использовать трех или четырех человек.
   Мегрэ произнес по складам фамилию Бурсико, потом Бинэ.
   - Запиши. Ей сорок восемь лет, она родилась в Гавре. Ее  отец  служил
во флоте. У нее есть братья и сестры. Это для сыскной бригады  в  Гавре.
Пусть поищут в архивах мэрии и всюду, где только смогут.
   - А в Париже?
   - Пусть тоже обойдут мэрии. Она жила в районе Руль. Хорошо,  если  бы
ты   посмотрел   дела   полиции   нравов   двадцатилетней    или    даже
двадцатипятилетней давности.
   На другом конце провода толстый  Торранс  лихорадочно  записывал  его
слова.
   - Все?
   - Нет. Поднимись на чердак и посмотри  в  архивах,  нет  ли  чего  на
фамилию Бинэ. И еще: завтра утром пусть  кто-нибудь  сходит  в  бельевой
магазин  на  бульваре  Сен-Мишель,  недалеко  от  улицы  Месье-де-Прэнс.
Хозяева, возможно, переменились, но авось их удастся разыскать.
   На все это может потребоваться или  несколько  часов,  или  несколько
недель, как повезет.
   Словом, постарайся разузнать все о некоей Франсуазе Бинэ, которая лет
пятнадцать тому назад жила на улице Месье-де-Прэнс, дом сорок восемь.
   - Вы будете на улице Ломон?
   - Да. Ваше я оставлю у себя. Он работает в ночь?
   - Он заступил час назад.
   - Как Жанвье?
   - Дня через два-три его перевезут домой. Он настаивает, и жена  тоже,
хотя врач собирался подержать его еще немного.
   Когда он вернулся в бистро, инспектор Ваше уже был там и ожидал  его,
сидя за столиком.
   - Ты обедал?
   - Да. У вас есть новости?
   - Нет. Дождь все еще идет?
   Ваше показал на свой мокрый плащ, который он повесил на вешалку.
   - Очень жаль, старина, но мне придется попросить тебя  провести  ночь
на улице. Впрочем, если ты не будешь отходить от  окна  в  гостиной,  то
обойдется и так.
   Нужно наблюдать только за одним домом.
   Ел он без аппетита. Вспомнил, что не позвонил  врачу,  как  пригрозил
мадам Бурсико. Он даже не узнал его фамилии.
   После обеда Мегрэ направился к мадам Келлер. Она посмотрела на него с
упреком:
   - Что вы ей  наговорили?  Лежит  на  кровати  как  мертвая,  даже  не
обратила на меня внимания. Она плакала.
   По щекам у бедняжки лились крупные слезы.
   - Она с вами не разговаривала?
   -  Только  покачала  головой,  когда  я  спросила,  не  нужно  ли  ей
чего-нибудь. Я закрыла окно и потушила лампу.
   - У нее в комнате есть лекарства? с тревогой спросил Мегрэ.
   -  Есть  всякие:  в  склянках,  пилюли,  порошки.   Врачи   уже   все
перепробовали. Вы думаете, она может?..
   Консьержка испугалась. Он сохранял хладнокровие.
   - Вряд ли это в ее характере, - сказал он, - но вам,  пожалуй,  лучше
побыть возле нее, пока я не пришлю сюда сиделку.
   - Она не захочет.
   - Скажите, что это я вам приказал.
   - Она рассердится на меня...
   Мегрэ пожал плечами, перешел через  улицу,  увидел  Ваше  возле  дома
мадемуазель Клеман и послал его за сиделкой, услугами которой  уголовная
полиция часто пользовалась.
   В десять часов вечера на улице  Ломон  все  было  спокойно.  Слышался
только тихий шум дождя. В окне напротив горел свет. Штора была  поднята.
Из своего окна Мегрэ мог видеть сиделку, которая читала  роман,  сидя  в
кресле. Мадам Бурсико, казалось, спала.
   Мадемуазель Клеман ушла в свою комнату. Мадемуазель  Изабелла  сидела
дома. Ребенок Лотаров не плакал. Фашен тихо занимался. Сафты  вполголоса
разговаривали.
   В первом этаже Ваше отдернул занавеску в гостиной так,  чтобы  видеть
все происходящ