словно  он  был
хозяином дома, сказал:
   - Быстрее к Женевьеве... Потом он вернулся в гостиную, все еще  держа
в руке письмо. - Итак, месье Гру-Котель, вы потеряли от  страха  голову,
когда Женевьева сказала вам, что забеременела... Вы трус. И всегда  были
им. Жизнь настолько пугает  вас,  что  вы  боитесь  жить  своим  умом  и
цепляетесь за других... Вот так и с ребенком... Ответственность за  него
вы решили взвалить  на  какого-нибудь  простака,  который  поверит,  что
отец-он... Как это ловко вы придумали!..
   Заманили юношу, который был убежден, что он в самом деле любим... И в
один  прекрасный  день  он  узнал,  что  его  объятия  не  остались  без
последствий... Что делать бедняге? Только  пойти  к  папочке,  броситься
перед ним на колени, вымолить прощение и заявить, что он готов  искупить
свою вину и жениться. А вы  бы,  как  и  раньше,  оставались  любовником
Женевьевы, да? Подлец! А ведь это  Луи  натолкнул  Мегрэ  на  правильный
путь, когда сказал: "Альбер был взбешен... Прежде чем пойти на свидание,
он выпил подряд несколько рюмок..." А поведение юноши с отцом Женевьевы?
   Он говорил с ним вызывающим тоном,  оскорблял  Женевьеву...  -  Каким
образом Альбер Ретайо все узнал? - Не знаю... - Вы предпочитаете,  чтобы
я спросил у Жене-вьевы? Гру-Котель пожал плечами. В  конце  концов,  что
это изменит? Все равно ему ничего не угрожает. - Ретайо каждое утро брал
почту своего хозяина, когда  ее  еще  только  разбирали...  Проходил  за
перегородку, иногда даже помогал сортировать письма. На  одном  из  них,
адресованном мне, он узнал почерк Же-невьевы...  Она  прибегла  к  этому
письму, потому что в течение нескольких дней нам не удавалось поговорить
наедине... - Понятно... - Если бы не это, все бы уладилось... И еще если
бы вы не совали свой нос куда не надо... Теперь ясно, отчего Альбер  был
в бешенстве в тот вечер, когда со злосчастным письмом в кармане  шел  на
последнее  свидание  с  любовницей,  так  низко   обманувшей   его.   И,
естественно, он решил, что  все,  в  том  числе  и  родители  Женевьевы,
сговорились окрутить его. Перед ним разыграли комедию. Встреча с  отцом,
который сделал вид, будто случайно застал его на месте преступления,лишь
последний ее акт, разыгранный для того, чтобы заставить его жениться  на
Женевьеве. - Откуда вы узнали о письме? - Немного позже я тоже зашел  на
почту,  и  мадемуазель  Ренке  сказала,  что  для  меня,  кажется,  есть
письмо... Она долго  искала  его,  но  так  и  не  нашла...  Я  позвонил
Женевьеве... Потом я спросил на почте, не  был  ли  там  кто-нибудь  при
сортировке писем, а узнав, что был Ретайо, понял, и... - И,  решив,  что
дело  плохо,  почувствовал  необходимость   поехать   в   Ла-Рош-сюр-Йон
повидаться с вашим другом начальником канцелярии префекта... -  Это  мое
личное дело. - А вы, Жюстен, что скажете? Но Жюстен Кавр снова уклонился
от  ответа.  Кто-то,  тяжело  ступая,  спускался  по   лестнице.   Дверь
распахнулась, и вошел Этьен Но,  мрачный,  подавленный.  По  его  глазам
видно было, что он тщетно пытается найти ответ на мучившие его вопросы.
   И тут Мегрэ вдруг уронил письмо, да так неудачно,  что  оно  упало  в
камин прямо на поленья, и его сразу же охватило пламя. - Что вы сделали!
- Простите... Впрочем, это уже неважно. Ваша дочь вне опасности,  и  она
сама сможет сказать вам, что там было написано... Поверил ли  Этьен  Но,
что Женевьева действительно  вне  опасности,  или  же  он  просто  искал
успокоения, как больной, который догадывается,  что  его  обманывают,  и
верит утешительным словам врача лишь наполовину, а то и вовсе не  верит,
но все-таки жадно ловит каждое слово надежды? - Ей лучше? - спросил  его
Мегрэ. - Она спит... Доктор говорит, что если бы не вы...  Спасибо  вам,
комиссар, от всей  души...  Бедняга  Этьен,  казалось,  чувствовал  себя
неуютно в собственной гостиной, словно он надел пиджак с чужого плеча.
   Он бросил взгляд на бутылку арманьяка и хотел было налить себе, но не
решился, и тогда Мегрэ налил ему и себе по рюмке... - За здоровье  вашей
дочери и за окончание всех недоразумений... Этьен Но удивленно посмотрел
на него. Неужели же все это можно  назвать  просто  "недоразумением"?  -
Пока вы были наверху, мы здесь поболтали немного. Ваш друг,  месье  Гру,
кажется, собирается сделать вам одно очень важное признание...
   Представьте себе, никому не сказав ни слова, он начал  бракоразводный
процесс... Этьен Но терялся в догадках. К чему это  клонит  комиссар?  -
Да... У него есть план, который, возможно, и не вызовет  у  вас  особого
восторга... Склеенную вазу не назовешь целой, но все же это ваза, не так
ли? Ну, хватит! Я так хочу спать, что меня уже  ноги  не  держат...  Мне
говорили, что есть утренний поезд на Париж? - В шесть одиннадцать,сказал
Кавр.  -  Я  как  раз  думаю  поехать  этим  поездом.  -  Значит,  будем
попутчиками... А пока что я часика на два-три  прилягу...  Проходя  мимо
Гру-Котеля, Мегрэ, не удержавшись, остановился и бросил ему в лицо:
   - Подлец!  Утро  было  такое  же  туманное,  как  и  накануне.  Мегрэ
категорически отказался, чтобы его провожали, и Этьен Но не настаивал. -
Не знаю,  господин  комиссар,  как  мне  благодарить  вас...  Я  был  по
отношению к вам так  несправедлив...  -  О,  вы  чудесно  меня  приняли,
великолепно угостили... - Передайте, пожалуйста, моему  шурину...  -  Ну
конечно. Да, если вы не против, я позволю себе дать  вам  один  совет...
Относительно вашей дочери... Не терзайте ее... Грустная отцовская улыбка
убедила Мегрэ в том, что Этьен Но все  понял,  понял  даже  больше,  чем
можно  было  предположить.  -  Вы,  комиссар,  хороший  человек,   очень
хороший... Моя признательность... - Ваша  признательность,  как  говорил
один из моих друзей, умрет вместе  с  вами...  Это  вы  хотели  сказать?
Прощайте!..
   Черкните мне когда-нибудь открыточку... Мегрэ вышел из дома, который,
казалось, был погружен в успокоительный сон. В городке лишь из двух-трех
труб подымался дымок и смешивался с туманом. Молочный завод  работал  на
полную мощность. Вдоль канала на лодке, заставленной бидонами с молоком,
плыл старик Дезире. Мадам Ретайо, конечно, спит, спит и телефонистка,  и
Иосафат, и... До самой последней минуты Мегрэ боялся,  что  он  встретит
Луи. Ведь юноша так надеялся  на  него...  Утром,  узнав,  что  комиссар
уехал, он наверняка с горечью скажет: "Он был с ними заодно!" Или же:
   "Они его купили". Да, они его купили... Но не красивыми словами, и уж
во всяком случае не за деньги... И  вот,  стоя  на  перроне  в  ожидании
поезда, поставив у  ног  чемодан,  Мегрэ  разговаривал  вслух  со  своим
невидимым собеседником:
   - Понимаешь ли, сынок, я тоже хочу, чтобы все  в  мире  было  хорошо,
по-честному... Я тоже страдаю и возмущаюсь, когда... Так! А вот и  Кавр.
Он пришел на перрон и остановился метрах в пятидесяти  от  комиссара.  -
Взять хотя бы этого типа... -  продолжал  Мегрэ.  -  Он  же  прохвост...
способен на любую мерзость... Да, да,  это  так...  И  все  же  мне  его
немного жаль. Я его знаю... Знаю ему цену  и  знаю,  что  он  несчастный
человек... Ну, предположим, что Этьена Но осудили... А дальше что?..  Да
еще и неизвестно, осудили ли бы его... Ведь улик-то никаких...
   Началось бы  следствие,  столько  грязи  на  свет  вытащили  бы...  И
Женевьеву потянули бы в суд...  А  Альбана  даже  не  потревожили  бы...
Наоборот, он был бы счастлив, что избавился от ответственности... Но Луи
не было рядом с ним, и хорошо, что  не  было.  Честно  говоря,  комиссар
сейчас не очень-то гордился собой,  и  его  отъезд  на  рассвете  сильно
смахивал на бегство. - Позже ты поймешь...  Да,  ты  верно  сказал,  они
сильны... Они все заодно... Жюстен Кавр подошел к Мегрэ, но  не  решился
заговорить. - Вы слышите, Кавр? Я разговариваю сам с собой, как  старик.
- Какие новости? - Что  вы  имеете  в  виду?  Женевьева  вне  опасности.
Родители ее...
   Кавр, я вам сочувствую, но я не люблю вас... Ничего не поделаешь... К
одним животным чувствуешь симпатию, к другим - нет... И  все  же  я  вам
кое-что скажу... Есть одно выражение, которое мы часто  употребляем,  но
которое кажется мне самым отвратительным. Каждый раз, когда я его слышу,
меня всего передергивает, я даже зубы стискиваю. Вы догадываетесь, что я
имею в виду? - Нет... - Все уладится ... К перрону подходил поезд.
   Сквозь нарастающий шум Мегрэ крикнул:
   - Вот увидите - все уладится...
   Два года спустя Мегрэ случайно узнал,  что  месье  Альбан  Гру-Котель
женился на мадемуазель Женевьеве Но. Свадьба состоялась в Аргентине, где
отец невесты стал крупным скотовладельцем. - Жаль, конечно, нашего друга
Альбера, не правда ли, Луи? Но ничего не поделаешь, всегда  какой-нибудь
бедняк расплачивается за других.

   1944 г.



   Жорж СИМЕНОН
   В ПОДВАЛАХ ОТЕЛЯ "МАЖЕСТИК"



Глава I

Лопнувшая шина

   Стукнула дверца машины. Так всегда начиналось утро.  Мотор  продолжал
гудеть. Вероятно, Шарлотта прощалась за  руку  с  шофером.  Затем  такси
отъехало. Шаги на крыльце. Скрежет ключа. Щелкнул выключатель.
   В кухне чиркнули спичкой, и под конфоркой плиты с  шипением  вспыхнул
газ.
   Медленно, тяжелым шагом - недаром всю ночь пришлось провести на ногах
- Шарлотта поднялась по новым, еще не стершимся ступеням лестницы.
   Бесшумно  вошла  в  спальню.  Опять  щелкнул  выключатель.   Зажглась
лампочка,  прикрытая  вместо  абажура  розовым  платком  с   деревянными
шариками по углам.
   Проспер  Донж  все  не  открывал  глаза.  Шарлотта  разделась   перед
зеркальным шкафом, расссматривая свое отражение. Сняв пояс и лифчик, она
вздохнула с облегчением.  У  нее  были  розовые  пышные  телеса,  как  у
рубенсовских моделей, но она всегда  отчаянно  затягивалась.  Раздевшись
догола, она принялась растирать свои толстые бока, где остались  красные
следы.
   У Шарлотты была весьма неприятная манера: забираясь на  кровать,  она
сначала становилась коленями на край матраца, и вся постель перегибалась
в ее сторону.
   - Пора тебе, Проспер!
   Он поднимался, а Шарлотта живо залезала на его  место  в  нагревшуюся
впадинку тюфяка и, натянув одеяло до самых глаз, застывала неподвижно.
   - Идет дождь? - спросил он, открывая кран в умывальнике.
   Шарлотта что-то буркнула в ответ. Но,  в  сущности,  вопрос  не  имел
большого значения. Хуже было то, что вода для бритья текла ледяная.
   Неподалеку с грохотом пробегали поезда.
   Проспер Донж  торопливо  оделся.  Шарлотта  время  от  времени  уныло
вздыхала, потому что не могла уснуть при свете. Когда Проспер уже взялся
за скобку двери, а другую руку протянул  к  выключателю,  послышался  ее
сонный голос:
   - Не забудь зайти сделать взнос за приемник.
   Кофе, поставленный на конфорку газовой плиты,  был  горячим,  слишком
горячим.  Проспер  выпил  его  стоя,  не  присаживаясь  к  столу.  Потом
машинально, как всякий, кто привык в один и тот же час делать одни и  те
же движения, обмотал вокруг шеи вязаный шарф, надел пальто и фуражку.
   Наконец он вывел на улицу велосипед, стоявший в коридоре.
   Как всегда в этот час, на него пахнуло  холодной  сыростью;  тротуары
казались мокрыми, хотя дождя не было, и для людей, спавших за  закрытыми
ставнями, день обещал быть солнечным и теплым.
   Улица,  окаймленная  маленькими  домиками  с   маленькими   садиками,
спускалась по крутому склону. Между  деревьями  мелькали  где-то  внизу,
точно в пропасти, огни Парижа.
   Ночь уже прошла. Утро еще не наступило. Кругом была сиреневая мгла.
   Кое-где  уже  светились   окна.   Перед   опущенным   железнодорожным
шлагбаумом Проспер Донж притормозил велосипед и провел его через боковой
проход.
   За мостом Сен-Клу он повернул налево. Буксирный  пароходик,  тащивший
за собой длинную цепочку барж, гудел изо всей мочи,  требуя,  чтобы  ему
открыли шлюз.
   Булонский лес... Озера, в которых отражалось уже  побледневшее  небо,
пробуждавшиеся лебеди...
   Подъезжая к заставе Дофины, Донж вдруг  почувствовал  что-то  твердое
под колесами велосипеда. Проехав еще несколько метров,  он  соскочил  на
землю и убедился, что на заднем колесе лопнула шина.
   Он поглядел на циферблат ручных часов. Было без десяти шесть.  Дальше
он двинулся пешком, подталкивая велосипед; он шел быстро, на  холоде  от
дыхания вился около губ легкий пар, в груди горело от быстрой ходьбы.
   Авеню Фош...  Во  всех  особняках  ставни  заперты...  На  аллее  для
верховой езды гарцует на коне офицер  в  высоком  чине,  за  ним  трусит
рысцой ординарец...
   Вот и посветлевший пролет Триумфальной арки... Проспер прибавил шагу.
   Ему стало по-настоящему жарко...
   Как раз на углу Елисейских полей полицейский в пелерине,  стоявший  у
газетного киоска, бросил ему:
   - Шина лопнула?
   Проспер утвердительно кивнул головой. Осталось еще метров триста.  На
левой стороне - отель "Мажестик". Все ставни заперты. Свет фонарей почти
незаметен.
   Свернуть на улицу Берри,  потом  на  улицу  Понтье.  Там  уже  открыт
маленький бар. А через два дома - дверь,  которую  прохожие  никогда  не
замечают: служебный вход  в  отель  "Мажестик".  Оттуда  вышел  какой-то
мужчина в сером пальто; чувствовалось, что под пальто на  нем  фрак.  Он
шел с непокрытой головой,  прилизанные  волосы  были  склеены  лаком,  и
Просперу Донжу показалось, что это танцор Зебио.
   Он мог бы проверить свою догадку, заглянув в бар, но такая мысль  ему
и в голову не пришла. Подталкивая велосипед, он вошел  в  длинный  серый
коридор, где горела одинокая  лампочка.  Перед  контрольными  часами  он
остановился, чтобы отметить время прихода, просунул в отверстие автомата
фишку со своим номером - 67 и поглядел на циферблат: стрелка  показывала
десять минут седьмого. В аппарате щелкнуло.
   Отныне раз навсегда установлено, что он вошел в  отель  "Мажестик"  в
шесть часов десять минут утра, на десять минут позднее, чем обычно.
   Таковы были по крайней мере  официальные  показания  Проспера  Донжа,
ведавшего кафетерием в роскошном отеле на Елисейских полях.
   Впоследствии он утверждал, что вел себя в то утро так же, как всегда.
   В  этот  час  обширные  подвалы  со  сложной   сетью   коридоров,   с
многочисленными дверьми, со стенами,  выкрашенными  в  серый  цвет,  как
коридоры в трюме грузового парохода, были безлюдны. Сквозь  застекленные
перегородки  кое-где  пробивались  желтоватые  лучи   слабых   лампочек,
составлявших ночное освещение.
   Все было застеклено: и помещения кухни и кондитерское отделение.
   Против них, с правой стороны, находилась  комната,  которую  называли
"курьерской столовой"; там кормили высший персонал, а также горничных  и
шоферов-личных слуг клиентов отеля.
   Дальше была столовая низшего персонала с длинными столами некрашеного
дерева и скамейками, похожими на школьные.
   Наконец, возвышаясь надо всеми отделениями, как капитанская рубка  на
корабле, сверкала застекленная клетка, где помещался счетовод, обязанный
отмечать все, что отпускалось из кухни.
   Когда Проспер Донж открыл дверь кафетерия, ему показалось, что кто-то
поднимается по узкой лестнице, которая вела на верхние этажи, но  он  не
обратил на это внимания. По крайней мере, так он заявлял впоследствии  в
своих показаниях.
   Так же, как это  делала  Шарлотта,  войдя  в  их  домик,  он  чиркнул
спичкой, и с  шипением  -  ф-ф-ш  -  зажегся  газ  под  самой  маленькой
кофеваркой, той, которую пускали в ход первой  -  для  редких  клиентов,
встававших спозаранку.
   Лишь после этого он направился по одному из коридоров в  раздевальню,
довольно большую  комнату,  где  было  несколько  умывальников,  тусклое
зеркало, а по стенам выстроились высокие и  узкие  металлические  шкафы,
помеченные номерами.
   Проспер открыл своим ключом шкаф № 67,  повесил  туда  пальто,  шарф,
фуражку, потом надел другие  ботинки,  так  как  на  работе  предпочитал
носить более удобную обувь - штиблеты с резинкой. Затем облекся в  белую
куртку.
   Прошло еще несколько минут... В половине седьмого подвалы оживали...
   Наверху все спали, кроме ночного швейцара, который сидел в  пустынном
холле, ожидая своего сменщика.
   Из кофеварки раздался свисток. Проспер Донж налил чашку кофе и  понес
ее наверх по лестнице, похожей  на  те  таинственные  лестницы,  которые
устроены за кулисами театров и приводят в самые неожиданные места.
   Толкнув узкую дверь, он очутился в холле, около гардеробной; никто бы
не заметил этой двери, скрытой большим зеркалом.
   - Кофе! - возвестил он, поставив чашку на  барьер  гардероба.  -  Как
дела?
   - Помаленьку, - буркнул подошедший швейцар.
   Проспер Донж спустился в подвал. Пришли  три  его  помощницы  -  "три
толстухи", как их называли.  Все  три  -  простолюдинки,  ширококостные,
уродливые; одна совсем старая и злая. Они  уже  принялись  за  работу  и
шумно полоскали в мойке чашки и блюдца.
   А Проспер Донж, как и каждый день,  выстраивал  по  росту  серебряные
кофейники - на одну чашку, на две чашки, на три чашки, а за ними шеренгу
молочников, шеренгу чайников...
   В застекленной клетке он заметил растрепанную голову Жана Рамюэля.
   "Гляди-ка, опять здесь ночевал", - подумал он.
   За последнее время счетовод Рамюэль раза три-четыре ночевал в  отеле,
вместо  того  чтобы  добираться  к  себе  домой,  -  он  жил  где-то  за
Монпарнасом.
   В принципе запрещалось ночевать в  отеле.  В  конце  коридора,  около
двери, которая вела во второй подвал, служивший винным погребом, имелась
комната с тремя-четырьмя койками, но они предназначались для  персонала,
нуждавшегося в отдыхе между горячими часами работы.
   Проспер Донж в знак приветствия помахал Рамюэлю  рукой,  тот  ответил
таким же неопределенным жестом.
   Затем  возвратился  с  Центрального  рынка  огромный,  величественный
шеф-повар, привез целый грузовик провианта. Машина остановилась на улице
Понтье, и рабочие принялись ее разгружать.
   В половине восьмого по меньшей  мере  тридцать  человек  суетилось  в
подвалах    "Мажестика";    уже    раздавались    звонки,    спускались,
останавливались и поднимались маленькие лифты для подносов с  кушаньями,
а Рамюэль накалывал на железные стержни, выстроенные  на  его  конторке,
белые, голубые и розовые талоны.
   В этот час вставал на свой пост в холле  дневной  швейцар  в  голубой
ливрее, а курьер, ведавший почтой, сортировал ее в своей клетушке.
   Должно быть, на  Елисейских  полях  светило  солнце,  но  в  подвалах
"Мажестика"  чувствовалось  только,  как  проезжают  тяжелые   автобусы,
сотрясая застекленные перегородки.
   В девять часов с минутами (для точности скажем, в девять часов четыре
минуты, как это удалось установить) Проспер Донж вышел  из  кафетерия  и
уже через несколько секунд был в раздевалке.
   - Я забыл в кармане пальто носовой платок, - объяснил он на допросе.
   Как бы там ни было, он  оказался  один  в  комнате  с  металлическими
шкафами. Открывал ли он свой шкаф? Неизвестно - свидетелей не было.
   Возможно, что он действительно взял носовой платок.
   Шкафов  было  не  сто,  а  ровно  девяносто  два,  и  все  они   были
пронумерованы. Пять последних шкафов стояли пустыми.
   Почему Просперу  Донжу  вздумалось  открывать  шкаф  89,  не  имевший
хозяина н.поэтому не запертый на ключ?
   - Машинально... - утверждал он. - Дверца была приотворена... И я,  не
раздумывая, ее открыл...
   А в этом шкафу оказалось мертвое тело, которое втолкнули туда стоймя,
и оно там осело. Это был труп  женщины  лет  тридцати,  очень  белокурой
(несомненно, крашеной блондинки),  одетой  в  черное  платье  из  тонкой
шерсти.
   Проспер Донж не закричал. Весь бледный,  он  подошел  к  застекленной
клетке Рамюэля и, наклонившись к окошечку, сказал:
   - Идите скорее... Посмотрите... Счетовод пошел с ним.
   - Стойте тут, Проспер... Никого  не  впускайте.  Рамюэль  бросился  к
лестнице, вбежал в холл, увидел швейцара, разговаривавшего с шофером.
   - Директор пришел?
   Шве