были слепы и даже не
подозревали что говорите, когда называли меня Сборщиком.  Если  ты  помнишь,
нам, небогатым, не позволяли сближаться с сыновьями мелкопоместных дворян  и
богатых буржуа. Некоторые из нас страдали от  этого.  Другие,  например  ты,
нисколько не огорчались. Меня презрительно называли Сборщиком, но в том-то и
заключалась  моя  сила,  что  я  был  сыном  своего  отца...  Ты   даже   не
представляешь, что только не проходит через руки сборщика! Я  узнал  грязные
стороны жизни самых  респектабельных  на  вид  семейств.  Я  познакомился  с
жульническими делишками тех, кто обогащался. Я увидел, как одни возносились,
а другие опускались, даже стремительно падали на дно, и  я  старался  понять
всю эту механику. Социальную механику, если хочешь. Почему одни  возносятся,
а другие опускаются.
   Он рассуждал с презрительным видом, сидя в своей роскошной столовой,  где
даже пейзаж за окнами как бы свидетельствовал о его успехе.
   - И я стал подниматься вверх...
   Само собой разумеется, блюда за ужином подавались  самые  изысканные,  но
комиссар не был охотником до всех этих деликатесов, до замысловатых  закусок
под соусами, неизменно украшенных кусочками  трюфелей  и  раковыми  шейками.
Дворецкий беспрестанно наклонялся, наполняя какой-нибудь из  стоявших  перед
Мегрэ бокалов.
   Небо с одной стороны окрасилось в холодный зеленый цвет, а с другой стало
красным, местами даже лиловым; и только  редкие  облака  выделялись  на  нем
наивной белизной. По Сене проплывали запоздалые лодки, и рыба, выпрыгивая из
воды, оставляла на ней медленно расходившиеся круги.
   У Малика, по-видимому, был тонкий слух, не менее тонкий, чем у Мегрэ.  По
крайней мере оба они услышали какой-то звук, но звук едва  уловимый.  Только
вечерняя тишина позволила различить этот еле слышный шорох.
   Вначале раздался какой-то скрип. Должно быть, у одного  из  окон  второго
этажа, как раз с той  стороны,  где  лишь  недавно  перед  обедом  слышались
громкие голоса. Потом какой-то приглушенный шум в парке...
   Отец и сын переглянулись. Г-жа  Малик  даже  не  пошевелилась,  методично
продолжая подносить вилку ко рту.
   Малик вскочил, бросил салфетку  на  стол  и  кинулся  к  двери,  легко  и
бесшумно ступая в своих туфлях на мягкой подошве.
   Дворецкий отнесся к происходившему так же спокойно, как и  хозяйка  дома.
Но Жан Клод слегка  покраснел;  не  зная,  что  сказать,  он  несколько  раз
открывал рот и наконец произнес с такой же улыбкой, как у Эрнеста Малика:
   - Не правда ли, отец для своего возраста еще очень подвижен?
   Другими словами:
   "В доме, конечно, что-то происходит, но вас это не касается.  Продолжайте
есть, а до остального вам нет дела".
   - Он регулярно обыгрывает меня в  теннис,  а  я  ведь  считаюсь  неплохим
игроком. Это удивительный человек! И Мегрэ, глядя  в  тарелку,  повторил  за
ним:
   - Удивительный...
   Кого-то там, наверху, заперли в комнате. Это было ясно. Как видно, узнику
надоело сидеть взаперти, и перед обедом Малик вынужден был подняться наверх,
чтобы приструнить его.
   Воспользовавшись тем, что вся семья собралась  в  столовой,  этот  кто-то
решил сбежать. Он выпрыгнул из окна прямо на клумбу с гортензиями.
   Именно шум от падения и услышали одновременно и Малик, и комиссар.
   Малик  выскочил  за  дверь.  Видимо,  дело  было   серьезное,   настолько
серьезное, что хозяин дома не посчитался с  тем,  что  поведение  его  может
показаться странным.
   - Ваш брат тоже играет в теннис? - спросил Мегрэ, подняв голову и глядя в
упор на молодого человека.
   - Почему вы это спрашиваете? Нет, мой брат не занимается спортом.
   - Сколько ему лет?
   - Шестнадцать. Недавно он провалился на выпускном экзамене,  не  сдал  на
бакалавра. Отец пришел в ярость.
   - Поэтому он и запер его в комнате?
   - Наверно... Жорж Анри и отец вообще не очень-то ладят.
   - Зато вы с отцом, как мне кажется, очень хорошо понимаете друг друга. Не
так ли?
   - Довольно хорошо.
   Мегрэ случайно посмотрел на руку хозяйки дома и с удивлением заметил: она
так крепко стиснула нож, что у нее побелели суставы.
   Они сидели все трое  в  ожидании,  в  то  время  как  дворецкий  еще  раз
переменил им тарелки. Стояла такая тишина, что  слышен  был  даже  легчайший
трепет листвы на деревьях.
   Выпрыгнув в сад, Жорж Анри пустился бежать. В каком направлении? Конечно,
не в сторону Сены. Тогда бы они его увидели.  За  домом,  в  глубине  парка,
проходила железнодорожная линия. Направо был сад, окружавший дом Аморелей.
   Отец, должно быть, бросился вслед за  сыном,  и  Мегрэ  не  мог  сдержать
улыбки при мысли о том, как, вероятно, разъярен Малик, вынужденный вести это
бесславное преследование.
   Они успели съесть сыр, потом десерт.  Пора  было  встать  из-за  стола  и
перейти в гостиную или, пока еще не стемнело, на террасу. Посмотрев на часы,
комиссар заметил, что хозяин дома отсутствует уже двенадцать минут.
   Однако г-жа Малик не поднималась из-за  стола.  Сын  незаметно  попытался
напомнить ей о ее обязанностях, когда в соседнем холле  наконец  послышались
шаги.
   Это был Сборщик.  Он,  как  всегда,  улыбался,  но  улыбка  у  него  была
натянутой, к тому же от Мегрэ не ускользнуло, что он успел переодеть  брюки.
Эти тоже были белые шерстяные, но  свежевыглаженные  -  видимо,  только  что
вынутые из шкафа.
   Должно быть, Малик на бегу зацепился за куст или плюхнулся в ручей.
   По-видимому, ему и не пришлось  бегать  далеко.  И  все  же  его  быстрое
появление было своеобразным рекордом, потому что он даже не  запыхался,  его
стального цвета волосы были тщательно приглажены, и ничто в  его  облике  не
выдавало ни малейшего смятения.
   - Этот шалопай...
   Сын был вполне достоин отца, потому что прервал его совсем непринужденно:
   - Пари держу, что Жорж Анри снова... Я как раз рассказывал комиссару, что
он  срезался  на  экзамене  и  ты  запер  его  в  комнате,  чтобы  заставить
заниматься.
   Малик и глазом не  моргнул,  не  выразил  ни  малейшего  восхищения  этой
мгновенно протянутой ему рукой помощи. И все-таки их игра была превосходной.
Они перебрасывались словами, точно теннисисты мячом.
   - Спасибо, Жан! - сказал Малик дворецкому,  который  хотел  положить  ему
что-то на тарелку. - Если госпожа Малик ничего не  имеет  против,  мы  можем
перейти Не террасу.
   Потом обратился к жене:
   - А ты не устала? Если тебе хочется отдохнуть, мой друг Мегрэ не обидится
на тебя. Не так ли, Жюль? На нее очень подействовала гибель племянницы.  Она
так любила Мониту...
   Что здесь происходило? Слова были обычные, интонации банальные. И все  же
у Мегрэ складывалось впечатление, что  за  каждой  фразой  он  обнаруживает,
скорее, даже угадывает тревожный или угрожающий смысл.
   Держась очень прямо, вся в белом, г-жа Малик смотрела на  них,  и  Мегрэ,
сам не  зная  почему,  не  удивился  бы,  если  бы  она  рухнула  сейчас  на
черно-белые мраморные плиты пола.
   - Если позволите... - пробормотала она  и  снова  протянула  Мегрэ  руку,
которой комиссар слегка коснулся, почувствовав, как она холодна.
   Трое мужчин прошли через застекленную дверь и очутились на террасе.
   - Сигары и коньяк, Жан! - распорядился хозяин дома. И неожиданно  спросил
Мегрэ:
   - Ты женат?
   - Да.
   - Дети есть?
   - Не имею счастья.
   Губы Мегрэ слегка дрогнули, и это не ускользнуло  от  Жан  Клода,  однако
нисколько его не тронуло.
   - Садись. Бери сигару.
   Слуга принес поднос с бутылками разной величины и несколько коробок сигар
- гаванских и манильских.
   - Видишь ли, мой младший сын очень похож на бабушку. В нем нет ничего  от
Маликов...
   Мегрэ с трудом поддерживал разговор. Ему неловко было еще оттого, что  он
никак не мог заставить себя обращаться к своему бывшему соученику на "ты".
   - Вы его поймали? - нерешительно  спросил  он.  А  Малик  совсем  не  так
воспринял  его  замешательство.  Иначе  и   быть   не   могло.   Его   глаза
удовлетворенно  блеснули.  Он,  по-видимому,  решил,  что  бывший  комиссар,
потрясенный окружающей роскошью, не осмеливается говорить  с  хозяином  дома
более фамильярным тоном.
   - Можешь  говорить  мне  "ты",  -  снисходительно  уронил  он,  длинными,
холеными пальцами надламывая сигару. - Если уж мы вместе  просиживали  штаны
за партами в лицее... Нет, я его не поймал и не собирался ловить.
   Он говорил  не  правду.  Достаточно  было  видеть,  как  он  выскочил  из
столовой.
   -  Я  только  хотел  знать,  куда  он  побежал...   Он   очень   нервный,
впечатлительный, как девчонка. Давеча, когда я на минуту выходил, я поднялся
наверх, чтобы отругать его. Я был с ним довольно суров и боюсь...
   Прочел ли он во взгляде Мегрэ, что тот по аналогии подумал  об  утонувшей
Моните, тоже очень нервной? Конечно да, потому что он тут же добавил:
   - О, это совсем не то, что ты думаешь. Для этого он слишком  любит  себя!
Но ему уже не раз случалось сбегать. Однажды он пропадал целую неделю, и  мы
неожиданно нашли его на судоверфи, куда он уже нанялся на работу.
   Старший слушал совершенно равнодушно. Ясно, что  он  на  стороне  отца  и
глубоко презирает брата, так похожего на бабушку.
   - Я не знал,  что  в  кармане  у  него  ни  гроша,  проследил  за  ним  и
успокоился. Он просто-напросто отправился  к  старой  Бернадетте  и  сейчас,
должно быть, жалуется ей.
   Тени стали сгущаться, и  Мегрэ  показалось,  что  его  собеседник  теперь
меньше думает о выражении  своего  лица.  Черты  его  стали  жестче,  взгляд
острее, ирония, несколько смягчавшая жестокость глаз, исчезла.
   - Ты обязательно хочешь заночевать в гостинице? А то я мог бы послать  за
твоими вещами кого-нибудь из слуг.
   Эта настойчивость не понравилась бывшему комиссару. Он увидел в ней нечто
вроде угрозы. Быть может, он ошибался? Или поддался плохому настроению?
   - Я буду ночевать в гостинице "Ангел", - ответил Мегрэ.
   - Но ты принимаешь мое приглашение на завтра? Увидишь несколько  занятных
типов. Нас тут немного. В поселке всего шесть вилл, в  том  числе  старинный
замок, на другой стороне реки. Но и этого достаточно, чтобы здесь  оказалось
несколько чудаков.
   В эту минуту со стороны реки раздался выстрел. Мегрэ  вздрогнул,  но  его
собеседник тут же пояснил:
   - Это папаша Гру охотится на диких голубей. Оригинальный субъект.  Завтра
ты с ним познакомишься. Ему принадлежит весь  тот  холм  на  противоположном
берегу. Впрочем, в темноте его трудно разглядеть.  Старик  прекрасно  знает,
что я охотно купил бы его земли, но вот уже двадцать лет упрямится, не хочет
продавать, хотя у самого и ломаного гроша за душой нет.
   Почему он вдруг заговорил тише? Так  бывает,  когда  во  время  разговора
человеку неожиданно приходит в голову какая-то новая идея.
   - Ты найдешь дорогу? Жан Клод проводит тебя до ворот. Ты закроешь их, Жан
Клод? Так вот, Жюль, иди  вдоль  Сены,  а  метров  через  двести  сверни  на
тропинку. Она и приведет тебя  прямо  в  гостиницу  "Ангел"...  Если  любишь
слушать россказни, ты услышишь их сколько захочешь, потому что старуха Жанна
страдает бессонницей и, должно быть, уже ждет тебя.  Она  вдоволь  наговорит
тебе за  твои  денежки,  особенно  если  ты  посочувствуешь  ее  горестям  и
бесчисленным болезням.
   Он допил свой бокал и встал, давая этим понять, что сеанс окончен.
   - До завтра. Приходи около двенадцати. Я на тебя рассчитываю.
   И он протянул Мегрэ сухую крепкую руку.
   - Забавно было встретиться после такого перерыва... Доброй ночи, старина!
   Слова  эти  он  произнес   слегка   покровительственным   тоном,   словно
подчеркивая разницу в их положении.
   Когда Мегрэ, сопровождаемый старшим  сыном  хозяина,  стал  спускаться  с
крыльца, Малик уже скрылся в доме.
   Луны не было, и ночь обещала быть очень темной. Мегрэ, шагая по  тропинке
вдоль  Сены,  услышал  медленный  и  монотонный  плеск  весел.  Кто-то  тихо
произнес:
   - Стоп!
   Шум смолк, потом сменился  другим.  С  борта  сбросили  невод.  Наверное,
браконьеры?
   Он продолжал свой путь  с  трубкой  в  зубах,  засунув  руки  в  карманы,
недовольный собой и другими, и недоумевая,  зачем  притащился  сюда,  вместо
того чтобы блаженствовать у себя дома.
   Проходя мимо ворот, он увидел свет в одном из окон. Теперь слева от  него
тянулись темные заросли, среди которых, немного дальше, он должен был  выйти
на тропинку, ведущую к гостинице старухи Жанны.
   Вдруг он услышал сухой  треск  и  сразу  вслед  за  ним  легкий  шорох  в
нескольких метрах впереди. Мегрэ взволнованно замер, хотя  звук  походил  на
выстрел, раздавшийся недавно, когда Малик упомянул о старом чудаке,  который
каждый вечер охотится на диких голубей.
   И снова тишина. Однако где-то  близко  от  него,  быть  может  на  стене,
окружающей владения Аморелей, стоял человек, стрелявший из карабина, и не  в
воздух, не в голубей, сидевших на ветке, а вниз, в Мегрэ.
   На лице комиссара отразились одновременно и досада, и удовлетворение.  Он
с ожесточением сжал кулаки, но от этого выстрела ему  стало  легче.  Хорошо,
что дело принимало такой оборот!
   - Вот гадина! - вполголоса выругался он.
   Бесполезно было искать злоумышленника,  пускаться  за  ним  в  погоню  по
примеру Малика, бросившегося давеча за своим сыном. В ночной темноте он  все
равно ничего не нашел бы и только рисковал провалиться в какую-нибудь яму.
   По-прежнему держа руки в карманах, с  трубкой  в  зубах,  широкоплечий  и
коренастый, комиссар продолжал свой путь, и презрение его выразилось в  том,
что он даже не ускорил шаг.
   Несколько минут спустя он пришел в гостиницу  "Ангел",  и  за  это  время
никто больше не пытался в него стрелять.

Глава третья

Семейный портрет в гостиной

   В половине десятого Мегрэ все еще лежал в постели. В настежь  распахнутое
окно давно уже доносился шум, кудахтанье кур, копошившихся  в  навозе,  лязг
собачьей цепи, настойчивые гудки буксиров и более приглушенные -  самоходных
барж.
   Комиссару нездоровилось. Голова с похмелья разламывалась  от  мучительной
боли. Теперь он знал секрет старой Жанны - хозяйки "Ангела". Вчера  вечером,
возвратившись в гостиницу, он застал ее в столовой  возле  стенных  часов  с
медным маятником. Малик оказался прав: она поджидала Мегрэ. Однако,  скорее,
не для того, чтобы вести разговоры, а чтобы выпить с ним вместе.
   "А она крепко закладывает!" - подумал он сквозь дремоту,  боясь,  что  от
резкого перехода к бодрствованию у него еще сильнее заболит голова.
   Как же он сразу этого не понял? Ему и прежде приходилось встречать  таких
стареющих женщин, утративших всякую привлекательность, которые  еле  волочат
ноги и вечно жалуются на  бесчисленные  болезни,  похожих  на  эту  Жанну  -
скорбную, ноющую, с лоснящимся от пота лицом и жирными волосами.
   - А я охотно выпил бы рюмочку, - сказал он вчера, примостившись  рядом  с
ней верхом на стуле. - А вы как, мадам Жанна? Что вам предложить?
   - Ничего не нужно, сударь. Лучше мне совсем не  пить.  Ведь  у  меня  все
болит.
   - Ну хоть маленькую рюмочку ликера?
   - Разве чтобы составить вам компанию. Тогда налейте  мне  рюмку  кюммеля.
Вам не трудно налить и себе? Бутылки вот  там,  на  полке.  У  меня  сегодня
вечером опять так отекли ноги...
   Он  тоже  из  вежливости  пил  эту   отвратительную   водку,   хотя   его
передергивало от каждой рюмки и он поклялся никогда больше не  брать  в  рот
даже капли кюммеля.
   Сколько рюмок выпила  Жанна,  не  пьянея?  Сначала  она  говорила  ноющим
голосом, потом оживилась. Время от времени, глядя в сторону, хватала бутылку
и наливала себе, до тех пор пока Мегрэ не заметил этого и не  стал  наливать
ей каждые десять минут.
   Странный вечер! Служанка уже давно спала.  Кошка  свернулась  клубком  на
коленях у мадам Жанны. Маятник часов мерно раскачивался в стеклянном  ящике,
а женщина все говорила и  говорила.  Сначала  рассказала  о  Мариюсе,  своем
покойном муже, потом о себе. Она была девушкой  из  хорошей  семьи,  и  вот,
накануне свадьбы с офицером, сбежала  к  Мариюсу.  А  офицер-то  потом  стал
генералом...
   - Он приезжал сюда с женой и детьми три года назад, за несколько дней  до
смерти Мариюса, но меня не узнал. Потом завела речь о Бернадетте Аморель:
   - Они все говорят, что она выжила из ума, но это не правда. Просто у  нее
странный характер. Муж ее был человек грубый и  неотесанный.  Они  с  Кампуа
были совладельцами больших песчаных карьеров на Сене... А она вовсе  не  так
глупа, эта мадам Жанна.
   - Я теперь знаю, зачем вы сюда приехали. Все здесь уже знают.  Только,  я
думаю, вы зря теряете время.
   Она заговорила о братьях Маликах - Эрнесте и Шарле.
   - Вы еще не видели Шарля? Вы его  увидите.  И  его  жену,  младшую  дочку
Аморелей, ту, что называли в прежние годы мадмуазель Эме. Вы их всех увидите
- ведь Орсен невелик, его и  поселком-то  не  назовешь.  А  все-таки  у  нас
творятся непонятные вещи. Вот мадмуазель Мониту нашли мертвой у шлюза...
   Нет, она, Жанна, ничего не знает. Разве узнаешь,  что  может  взбрести  в
голову молодой девушке?
   Она пила, а Мегрэ, слушая ее болтовню, наливал себе и ей рюмку за рюмкой,
словно его околдовали, и время от времени повторял одну и ту же фразу:
   - Я не даю вам лечь спать.
   - Если вы беспокоитесь из-за меня, то напрасно. Ведь я так  мало  сплю  -
мешают всякие боли. Но если вам хочется спать...
   Он посидел с ней еще немного. А  когда  они  стали  подниматься  к  себе,
каждый по своей лестнице, Мегрэ услышал шум падения. Это Жанна грохнулась на
ступеньках.
   Сегодня она, по-видимому, еще не поднималась  с  постели.  Мегрэ  наконец
встал и подошел к умывальнику. Прежде всего он начал большими глотками  пить
прохладную воду, а потом смыл с себя липкий пот, - ему было не  по  себе  от
выпитой  накануне  анисовой  водки.  Нет,  теперь  он  никогда  в  жизни  не
прикоснется больше к кюммелю!
   Но вот он услышал шаги. Кто-то пришел в гостиницу. До него донесся  голос
Ремонды.
   - Но я же повторяю вам: он еще  спит.  Он  высунулся  из  окна  и  увидел
какую-то женщину в черном платье и белом переднике,  должно  быть  служанку,
которая разговаривала с Ремондой.
   - Это ко мне? - спросил Мегрэ. Подняв голову, служанка сказала:
   - Вот видите! Он же не спит. Она держала  в  руках  письмо  -  конверт  с
черной каймой - и заявила, обращаясь к комиссару:
   - Велено ждать ответа.
   Ремонда поднялась наверх и  передала  комиссару  письмо.  Он  едва  успел
натянуть брюки, а подтяжки еще болтались на бедрах. Было уже жарко,  с  реки
поднимался прозрачный пар.

   "Не могли бы Вы прийти ко мне как  можно  скорее?  Желательно  сразу  же,
вместе с моей горничной, которая проводит Вас ко мне в  комнату,  иначе  Вам
могут помешать подняться. Я знаю, что Вы должны всех их  увидеть  сегодня  в
полдень.
   Бернадетта Аморель".

   Он тут же пошел вместе с горничной -  женщиной  лет  сорока,  удивительно
некрасивой, с глазами-пуговками, как и у ее хозяйки. За всю  дорогу  она  не
проронила ни слова и всем своим видом как  бы  хотела  сказать:  "Бесполезно
пытаться что-нибудь из меня вытянуть. Мне запрещено говорить, и у вас ничего
не выйдет".
   Они  миновали  ограду,  вошли  в  ворота  и  по   аллее   направились   к
внушительному дому Аморелей. В парке на деревьях  щебетали  птицы.  Садовник
толкал перед собой тачку с навозом. Дом оказался менее  современным,  чем  у
Эрнеста Малика, и менее роскошным, словно уже потускневшим от времени.
   - Сюда, пожалуйста.
   Они вошли не через большую дверь на парадном крыльце, а через маленькую в
правом  флигеле  и  поднялись  по  лестнице,  стены  которой  были  украшены
гравюрами прошлого века. Не успели они дойти до площадки, как одна из дверей
открылась  и  на  пороге  показалась  г-жа  Аморель,  такая  же   прямая   и
решительная, как накануне.
   - Не очень-то вы торопитесь, - заявила она.
   - Мсье был еще не готов. Пришлось подождать, пока он оденет