тили?
   В то же время он размышлял, пытался  понять,  найти  наконец  решение
этой задачи.
   - Как видите,  -  сказал  Мегрэ,  -  кто-то  пытался  вас  спасти.  К
сожалению, это стоило жизни несчастной  девушке,  недавно  приехавшей  в
Париле.
   Уж не улыбка ли скользнула по губам Монсина? Он  пытался  скрыть  ее,
однако подавить какое-то детское удовлетворение не смог.
   - Обе ваши женщины здесь, - продолжал Мегрэ нехотя, не поднимая глаз.
   Эта навязанная  ему  борьба  забавляла  его.  Оба  постоянно  были  в
напряжении, в счет шел малейший нюанс, взгляд, движение губ, век.
   Монсин устал, у Мегрэ было в этом преимущество, но, с другой стороны,
комиссара не покидало чувство отвращения. Он  даже  испытывал  искушение
передать дело судебному следователю.
   - Сейчас их приведут, и вы объяснитесь.
   Что чувствовал Монсин в этот момент? Ярость, бешенство? Возможно. Его
голубые глаза сузились, челюсти сжались, он бросил на комиссара  быстрый
взгляд, полный упрека. А может  быть,  он  испытывал  страх?  На  лбу  и
верхней губе у него выступили капельки пота.
   - Вы решили продолжать молчать?
   - Мне нечего сказать.
   - Не находите, что пришло время кончать все это? Не думаете,  Монсин,
что это была  лишняя  жертва?  Если  бы  вы  заговорили  вчера,  то  это
преступление не было бы совершено.
   - Я тут ни при чем.
   - Вы ведь знаете, кто из них  так  глупо  хотел  спасти  вас?  Монсин
больше не улыбался. Наоборот, ожесточился против той, которая  совершила
это убийство.
   - Я хочу сказать, что думаю о вас. Вы, возможно,  больны,  поскольку,
держу пари, ни один нормальный человек не поступил бы в данной  ситуации
так, как делаете вы. Однако предоставим решать этот вопрос психиатрам.
   Если только они признают вас вменяемым.
   Мегрэ неотрывно смотрел на Монсина.
   -  Признайтесь,  вы  ведь   будете   обижены,   если   вас   признают
невменяемым?
   Слабый отблеск мелькнул в его глазах.
   - Ладно. Вы были обычным ребенком, по  крайней  мере,  внешне.  Сыном
мясника. Это обстоятельство унижало вас? Он даже не трудился отвечать.
   - Это унижало вашу мать,  смотревшую  на  вас,  как  на  аристократа,
случайно залетевшего на улицу Коленкур. Я  не  знаю,  как  выглядел  ваш
отец. Среди многочисленных фотографий,  хранимых  вашей  матерью,  я  не
нашел ни одной его. Думаю, она стыдится. И наоборот, с раннего  возраста
вас фотографировали во всех видах, а в  шесть  лет  нарядили  в  дорогой
костюм маркиза по случаю бала. Вы любите свою мать, господин Монсин?
   Он продолжал молчать.
   - Тем, что вас  спрятали  в  скорлупу,  обращались  как  с  существом
нежным, требующим постоянного ухода, присмотра, дело  не  кончилось.  Вы
могли бы взбунтоваться, как другие в подобном положении, порвать со всем
этим. Послушайте. Те, кто реально заботился бы о вас, не прибегал бы  ни
к каким уверткам. Для меня вы остаетесь человеком. Неужели не понимаете,
чего я действительно хочу от  вас:  высечь  человеческую  искру?  Вы  не
взбунтовались, потому что вы ленивы, бездеятельны и вдобавок  неизмеримо
горды. Другие рождаются с титулом, состоянием, богатыми  родственниками,
комфортом и богатством вокруг них. Вы же родились у  матери,  заменившей
вам все. Что бы с вами не случалось, ваша мать была рядом. Вы  знали  об
этом. Вы могли позволить себе все. Только вы должны были платить за  это
покорностью и послушанием. Вы принадлежали своей матери. Были ее вещью.
   И не имели права стать человеком, как другие. Ведь, когда она узнала,
что у вас начались маленькие приключения, похождения, она женила  вас  в
двадцать лет.
   Монсин напряженно смотрел на комиссара, но по его  виду  нельзя  было
понять, о чем он думал. Было лишь ясно: ему льстило, что человек  такого
положения, как Мегрэ, занялся им, вникает в его поступки, жесты, мысли.
   - Я не верю, что вы были влюблены, вы  слишком  заняты  собой.  Взяли
Ивонну в надежде вырваться из-под влияния матери. Ведь девушка всегда  с
восхищением смотрела на элегантного блондина. Вы, казалось  ей,  сделаны
из другого теста, чем остальные сверстники. Ваша мать позволила это.  Но
не увидела, что эта гусыня, которую она выбрала на свой вкус и  поселила
на том же этаже, тоже собирается держать вас под каблуком. Однако это не
объясняет убийства. Мало что скажут и врачи... Вы один знаете причину!
   Однако я уверен, что не будете ничего говорить.
   На этот раз Монсин улыбнулся с видом человека, который, если он  того
пожелает, может сделать свои поступки понятными простым смертным.
   - Я кончаю. Маленькая уточка оказалась не только настоящей  женщиной,
но и такой же влиятельной самкой, как и ваша мать. Между  ними  началась
борьба, в которой ставкой были вы. А вы сами склонялись то в одну, то  в
другую сторону. Ваша жена выиграла первый тур, когда увела вас  с  улицы
Коленкур и посадила в квартире на бульваре Сен-Жермен. Она  открыла  вам
новый горизонт, окружение, друзей, но время  от  времени  вы  сбегали  и
возвращались на Монмартр. Не тогда ли в вас стал  расти  протест  против
Ивонны, подобный тому, что был против матери? Они обе, Монсин,  помешали
вам стать человеком!
   Арестованный бросил на Мегрэ тяжелый, полный  злобы  взгляд  и  снова
опустил глаза.
   - Это вам только кажется. Вы пытаетесь в это поверить. Но вы  отлично
знаете, что это не правда. У  вас,  Монсин,  не  хватило  смелости  быть
человеком, мужчиной. Вы и не были им. Вы были среди них, в их окружении,
их восхищении, их прощении. Вот что вас унижало.
   Мегрэ подошел к окну, вдохнул свежего воздуха, вытер лоб платком.
   Нервы у него были напряжены и  дрожали,  как  у  актера,  только  что
сыгравшего свою главную сцену.
   - Вы не отвечаете. Я знаю, не можете  ответить.  Это  мучительно  для
вашего самолюбия. Привыкли жить с трусостью в постоянных компромиссах.
   Сколько раз у вас появлялось желание убить их? Я говорю не  о  бедных
девушках, лишенных вами жизни на улицах. Я имею в виду вашу мать и жену.
   Держу пари, что еще в юности вам приходила на ум  идея:  убить  мать,
чтобы освободиться. А потом то же самое  было  с  Ивонной.  Вы  были  их
пленником.
   Они взрастили вас, ухаживали, лелеяли и в то же время обладали  вами.
Вы были их вещью, собственностью, которую они делили между собой. И  вы,
разрываясь между улицей Коленкур и бульваром  Сен-Жермен,  создали  свой
мир. Когда, почему,  под  воздействием  каких  эмоций,  какого  унижения
произошел взрыв? Я не знаю. Вы один можете ответить на этот вопрос, да и
в этом я не уверен. Каким образом могли  вы  самоутвердиться?  Не  своей
профессией. Вы знали, что неудачник, больше того, вы -  любитель.  Никто
не  принимал  вас  всерьез.  Так  как  же?   Каким   "подвигом"?   Чтобы
удовлетворить свою гордыню, спесь, это должно быть шумно, с треском. Ваш
поступок должен был заставить говорить о вас весь мир, дать вам  чувство
превосходства над толпой. Не вернулись ли вы снова к мысли  об  убийстве
женщин? Это было бы опасно. Поиски автоматически вышли бы на вас,  да  и
не осталось бы никого, кто вас поддерживал, угождал, льстил. И  все-таки
это на  них,  на  женщин,  ваших  властительниц,  были  направлены  ваши
действия. Именно случайные женщины стали вашими жертвами.  Полегчало  ли
вам, Монсин, когда вы открыли, что  способны  убить?  Дало  ли  это  вам
превосходство или просто почувствовали  себя  человеком?  Мегрэ  смотрел
прямо в глаза, и его собеседеник отпрянул.
   - Хотя убийство во все времена считалось самым тяжким  преступлением,
существуют люди, которые думают, что его совершение предполагает  особый
род храбрости. Я считаю, что первый раз, второго февраля, оно  доставило
вам  чувство  удовлетворения,  даже  опьянения.  Вы  приняли  все   меры
предосторожности, не хотели  платить,  идти  на  эшафот,  в  тюрьму  или
сумасшедший       дом.Вы       преступник-буржуа,господин        Монсин,
преступник-неженка, убийца, заботящийся о комфорте и уходе.  Вот  почему
традиционные методы полиции в отношении вас оказались недействительными.
   Это я понял, когда увидел вас. Вы боитесь  тела  с  почти  физическим
страданием. Если бы я дал вам  пощечину,  вы  "раскололись"  бы  и,  кто
знает, может быть, из-за страха перед второй пощечиной вы  предпочли  бы
признаться...
   Вид Мегрэ был страшен, ярость  овладела  им  помимо  его  желания,  и
Монсин, сразу как-то уменьшившийся в размерах, был потрясен.
   - Не бойтесь. Я не буду вас бить. Просто хотел проверить, тот ли  вы,
каким я вас представлял. Вы умны. Вы выбрали квартал, известный вам  как
свои пять пальцев, ведь вы жили  в  нем  с  детства.  Выбрали  бесшумное
оружие и в то же время такое,  которое  в  момент  удара  приносило  вам
физическое удовлетворение. Нажатие на курок пистолета  или  подмешивание
яда ничего  подобного  бы  не  дало.  Вам  необходимо  было  уничтожать,
истреблять. Вы убивали, но это не  удовлетворяло  вас:  вам  нужно  было
ожесточиться,  остервенеть.  Вы  разрезали  платья  жертв,   белье,   и,
несомненно, это заинтересует психиатров. Не трогали своих жертв  потому,
что неспособны и никогда не были настоящим мужчиной.
   Монсин вдруг поднял голову и посмотрел на Мегрэ.
   - Эти платья, комбинации, бюстгальтеры, трусики были для вас символом
женщины, и вы резали их  на  куски.  Интересно,  говорили  ли  вы  жене,
возвращаясь с Монмартра, что ходили проведать мать?  Установила  ли  она
связь между вашими визитами и убийствами?  Видимо,  господин  Монсин,  я
запомню вас на всю жизнь. Ни одно дело не волновало меня так сильно.
   Вчера после ареста никто из них не подумал, что вы  невинны.  А  одна
даже решила спасти вас. Если последнее убийство сделала ваша мать, то ей
нужно было сделать всего лишь несколько шагов по улице Местр.  Если  вас
решила выручить жена, то, видимо,  она  вполне  согласна,  если  мы  вас
выпустим, жить и дальше рядом с убийцей. Я не исключаю никого.  Они  обе
тут с самого утра и еще не сказали друг другу ни слова.  И  я  спрашиваю
себя: нет ли между ними скрытой зависти? Между ними годами шла борьба.
   Кого же вы любили больше, кому больше принадлежали? Кому  вы  отдаете
честь спасти себя?
   Он было хотел что-то добавить, но телефонный звонок прервал его:
   - Алло! Да, это я... Да, господин судья... Он тут... Прошу  прощения,
я буду занят еще час... Нет, пресса не  лжет...  Один  час!..  Они  тут,
обе...
   Мегрэ бросил трубку и направился в кабинет инспекторов.
   - Приведите женщин!
   Пора кончать. Если и это усилие ничего не даст,  то,  значит,  он  не
способен проникнуть в суть дела, раскусить их.
   Он попросил только один час не потому, что был уверен в себе,  а  как
милостыню. Через час он сдаст это дело, и Комельо сможет  поступать  как
ему заблагорассудится.
   - Входите, дамы! - легкая дрожь в голосе,  подчеркнутое  спокойствие,
когда он пододвигал стулья, выдавали его  волнение.  -  Я  не  собираюсь
вводить вас в заблуждение. Закрой дверь, Жанвье. Нет! Не уходи. Останься
и веди протокол. Повторяю, я не собираюсь обманывать  вас,  уверяя,  что
Монсин сознался. Я допросил бы вас тогда каждую отдельно. Как видите,  я
решил не прибегать к таким маленьким хитростям нашей профессии.
   Мать, так и  не  присевшая,  направилась  к  нему,  собираясь  что-то
сказать. Он сухо бросил ей:
   - Постойте! Не сейчас...
   Ивонна Монсин, как на приеме, пристроилась на краю стула. Она бросила
взгляд на мужа  и  тотчас  уставилась  на  комиссара,  боясь  прослушать
что-нибудь, следила за движением его губ.
   - Сознается или нет, но он убил пять раз, и вы знали это. Вам  более,
чем кому-либо, известны его слабые стороны. Рано или поздно  это  должно
было произойти. Рано или поздно он бы кончил в  тюрьме  или  сумасшедшем
доме. Одна из вас  сообразила,  что,  совершив  новое  убийство,  сможет
отвести от него подозрение. Нам остается только узнать, кто из вас двоих
убил этой ночью некую Жанин Лоран на углу улицы Местр.
   Мать взорвалась:
   - Вы не имеете права допрашивать нас  без  адвоката.  Я  запрещаю  им
говорить. Наше право - воспользоваться юридической помощью.
   - Присядьте, мадам, не стоя же вы будете давать показания.
   -  Вы  заблуждаетесь,  думая,  что  я  буду  давать   показания!   Вы
действуете, как грубиян, невежа и вы... вы...
   Злоба, накопленная за несколько часов, проведенных с глазу на глаз со
своей невесткой, вырвалась наружу.
   - Я повторяю: сядьте. Если будете продолжать  бесноваться,  я  позову
другого инспектора, и  он  станет  допрашивать  вас,  а  я  займусь  тем
временем вашим сыном и его женой.
   Эта перспектива охладила ее пыл. Перемена произошла прямо на глазах.
   Она застыла с перекошенным от ярости ртом, потом сказала:
   - Я хотела бы посмотреть все это!
   Разве  она  не  мать?  Не  ее  ли  права  самые   древние,   наиболее
неоспоримые, чем у этой девчонки, завлекшей ее сына?.. Это ее  плоть,  а
не Ивонны.
   - Одна из вас, -  повторил  Мегрэ,  -  совершив  убийство,  надеялась
спасти Монсина,  находившегося  в  это  время  под  4  стражей.  Но  это
укрывательство продолжалось, я уверен, уже с давних пор. Вы  не  боялись
день за днем находиться с  ним  в  одной  квартире,  не  протестуя,  без
всякого шанса остановить его, если ему взбредет в голову убить  вас.  Вы
любили его по-своему.
   Взгляд, каким мадам Монсин одарила невестку, не остановил его.
   Никогда в своей жизни Мегрэ не видел столько ненависти в человеческих
глазах.
   Ивонна сидела не шевелясь. Она держала  руки  на  красной  сафьяновой
сумочке  и  неотрывно  следила  за   выражением   лица   Мегрэ,   словно
загипнотизированная.
   - Мне остается сказать вам только одно. Монсин почти наверняка спасет
свою жизнь. Психиатры, как обычно,  не  придут  к  единому  мнению.  Они
продолжат свой спор в суде, а сами присяжные ничего не смогут понять  из
их рассуждений. Так что есть шанс отправить Монсина до конца его жизни в
сумасшедший дом.
   Губы арестованного дрогнули. О чем он думал в тот момент? Он,  должно
быть, безумно боялся гильотины, как, впрочем, и тюрьмы. Может быть,  ему
представлялись сцены из  жизни  сумасшедшего  дома,  о  которых  он  был
наслышан?
   Мегрэ был убежден, что, если  Монсину  пообещать  отдельную  комнату,
специальную медицинскую сестру, тщательный уход, а также внимание к нему
со  стороны  какого-нибудь  известного  профессора-специалиста,  он   бы
заговорил.
   - Шесть месяцев Париж жил в  страхе.  Люди  не  прощают  перенесенных
страданий. Ведь судьями будут парижане: отцы, возлюбленные тех, кто  мог
пасть от ножа Монсина на каком-нибудь углу. Вопроса о безумии не будет.
   Одна из вас, чтобы спасти, точнее, не потерять того, кого она считала
своей собственностью, рисковала годовой.
   - Мне легко умереть за своего сына, - четко произнесла мадам Монсин.
   - Это мой ребенок. Неважно, что он сделал.  Меня  не  волнуют  шлюхи,
таскающиеся ночью по улицам Монмартра.
   - Вы убили Жанин Лоран?
   - Я не знаю, как ее звали.
   - Вы совершили этой ночью убийство? Поколебавшись, она посмотрела  на
Монсина и произнесла:
   - Да.
   - В таком случае, не скажете ли  вы,  какого  цвета  платье  было  на
жертве?
   Эту деталь Мегрэ просил не печатать.
   - Я... Было слишком темно, чтобы...
   - Извините! Вы не будете отрицать, что она была убита в пяти шагах от
газового рожка.
   - Я не обратила внимания.
   - И все же вы разрезали одежду...
   Вдруг в тишине прозвучал голос Ивонны Монсин, которая  спокойно,  как
ученица в школе, произнесла:
   - Платье было голубое.
   Она засмеялась и повернулась с видом победительницы к свекрови.
   Не она ли, по ее мнению, выиграла эту партию?!
   - Да, платье было голубое, - расслабившись, пробормотал Мегрэ.
   И это облегчение было таким внезапным, таким сильным,  что  к  глазам
его подступили слезы. Слезы усталости?
   - Закончи, Жанвье, - буркнул он, поднявшись.
   Мать замкнулась в себе, сразу постарев лет на десять, как будто у нее
отняли цель жизни.
   Мегрэ даже не посмотрел на  Марселя  Монсина,  уронившего  голову  на
грудь.
   Комиссар молча пробрался  сквозь  толпу  репортеров,  столпившихся  в
коридоре.
   - Кто же убийца? Нам что-нибудь скажут?  Комиссар  кивнул  головой  и
прошептал:
   - Да... Через несколько минут вы все узнаете...
   Он устремился через небольшую застекленную дверь к Дворцу правосудия.
   Мегрэ пробыл у Комельо около пятнадцати минут. Вернувшись  к  себе  в
кабинет, он отдал распоряжения:
   - Мать, разумеется, отпустишь. Комельо желает видеть двух других  как
можно скорее.
   - Обоих сразу?
   - Да, сначала двоих вместе. Судья сам сообщит обо всем журналистам...
   У Мегрэ было желание повидать только  одного  человека,  которого  не
было  ни  в  кабинете,  ни  в  коридоре  уголовной  полиции.  Он   хотел
встретиться с профессором Тиссо, чтобы долго говорить с ним, как  тогда,
в тот вечер, в гостиной Пардона.
   Во второй раз Пардон, видимо, не пригласит профессора к себе на ужин.
   А Мегрэ сейчас был слишком  изнурен,  чтобы  направиться  в  больницу
Святой Анны и ждать, когда профессор его примет.
   Комиссар толкнул дверь в кабинет инспекторов.  Все  находившиеся  там
вопросительно посмотрели на него.
   - Все, ребята, дело закончено...
   Он минуту поколебался, обвел взглядом своих сослуживцев и  с  усталой
улыбкой на губах произнес:
   - А я отправляюсь спать.
   Его сотрудники редко видели улыбающимся своего шефа,  даже  если  ему
удавалось выспаться ночью.
   - Вы скажите начальнику...
   И повернувшись в сторону коридора к журналистам, Мегрэ бросил:
   - Пройдите к судье Комельо... Он все вам расскажет...
   Тяжело спустившись по лестнице,  комиссар  остановился  внизу  и,  не
спеша набив трубку, раскурил ее.
   Один из шоферов предложил ему отвезти его домой, но Мегрэ отказался.
   Ему хотелось вначале посидеть на террасе пивной "Дофин".
   - Кружку пива, комиссар?
   Он с иронической улыбкой поднял глаза на хозяина  пивной  и  поправил
его:
   - Две!
   Проспав до шести часов вечера на влажных простынях, не слыша  никаких
звуков, доносившихся через открытые окна с улицы, он наконец поднялся.
   Затем прошел с еще заспанными глазами в столовую и объявил жене:
   - Сегодня вечером мы идем в кино...
   Как всегда, они возьмут друг друга под руку.
   Мадам Мегрэ ни о чем не спрашивала его. Она смутно  чувствовала,  что
мысли  мужа  витали  где-то  далеко,  что  ему  хотелось  снова  ощутить
присутствие рядом с собой обычных людей, вновь погрузиться  в  привычную
ему жизнь.



   Жорж СИМЕНОН
   МЕГРЭ И ЧЕЛОВЕК НА СКАМЕЙКЕ

Перевод с французского М. и А. Доценко. Scan&spellcheck - tymond


Глава 1
ЖЕЛТЫЕ БАШМАКИ

   Для Мегрэ девятнадцатое ноября было памятным, и вот почему: этот день
совпадал с именинами  брата.  Вдобавок  был  понедельник,  а  на  Орфевр
создалось впечатление, что по понедельникам убийств почти не бывает.
   Всю неделю накрапывал холодный и нудный дождик.
   Желтоватая мгла, казалось, проникала сквозь малейшие щели в окнах.
   Днем распогодилось. По  крайней  мере,  не  моросило,  хотя  тротуары
по-прежнему были мокрыми и  становились  все  грязнее.  Потом,  ближе  к
четырем часам, перед самыми сумерками, все та  же,  что  и  утром,  мгла
поднялась над Парижем, скрадывая свет фонарей и витрин.
   Когда зазвонил телефон, в бюро не  было  ни  Люка,  ни  Жанвье  и  ни
Лапуэнта. Ответил корсиканец Сантони, новичок в бригаде. Перед  этим  он
десять лет работал в команде, наблюдавшей за игорными домами, а позже  -
в полиции нравов.
   - Это инспектор Неве из III округа, месье. Тут очень важное дело.
   Мегрэ схватил трубку:
   - Что нового, голубчик?
   - Докладываю из ресторана на бульваре Сен-Мартен.
   Найден мужчина, убитый ножом.
   - На бульваре?
   - Нет. Рядом, в глухом  переулке.  Дело  мне  кажется  интересным,  -
добавил Неве. - Лучше, если вы сами  сюда  приедете.  Я  нахожусь  между
большим ювелирным магазином и лавкой