. В каждой из них заголовок гласил:
     "Жоссе обвиняет!" Подзаголовки были разные:
     "Жоссе, прижатый к стенке, перешел в наступление". Или:
     "Защита применяет отчаянный маневр".
     Комелио, по своему обыкновению, отказался от заявления и сидел, запершись в своем кабинете.
     Ленэн тоже, по своему обыкновению, не только прочел журналистам письменное заявление, но и утверждал, что его клиент, которого увели под конвоем, только что дал настоящую пресс-конференцию.
     Заявление было кратким.
     "До сих пор Адриен Жоссе, которого хотят обвинить в убийстве жены, по-рыцарски хранил молчание о ее частной жизни и не разоблачал ее поведения.
     В тот момент, когда дело уже должно было быть послано в обвинительную палату, он, наконец, решился и по настоянию своего адвоката приподнял завесу; благодаря этому следствие приняло новое направление.
     Таким образом станет известно, что можно подозревать несколько человек в убийстве Кристины Жоссе, о которой мы до сих пор почти ничего не знали, поскольку следователи были заняты только тем, чтобы обосновать обвинение ее мужа".
     Мегрэ хотел бы знать, что предшествовало этому решению, быть в курсе тех разговоров, которые вели между собой эти два человека, адвокат и его подзащитный, в камере тюрьмы Сантэ.
     Это заставило его снова подумать о сцене на улице Коленкур. Отец Аннет вошел и почти ничего не сказал. Он только спросил:
     - Что вы намерены делать дальше?
     И тут же Жоссе, который прятался за спину мсье Жюля, когда приходилось уволить служащего, обещал развестись, чтобы жениться на этой девушке.
     Если так, то разве не мог такой ловкий и бесцеремонный человек, как Ленэн, заставить его сказать все, что захочет?
     Репортеры, конечно, засыпали адвоката вопросами.
     - Вы хотите сказать, что у мадам Жоссе был любовник?
     Председатель коллегии адвокатов таинственно улыбался.
     - Нет, господа. Не любовник.
     - Ну так любовники?
     - Это было бы слишком просто и ничего бы не объяснило.
     Никто ничего не понимал. Но он-то знал, к чему клонит.
     - У мадам Жоссе были "подопечные", на что, впрочем, она имела полное право. Ее друзья, ее приятельницы подтвердят вам это: в известных кругах говорили об этих "протеже", как говорят о беговых лошадях того или иного владельца.
     Он словоохотливо объяснял:
     - Совсем молоденькой она вышла замуж за очень известного человека, Остина Лауэлла, который воспитал ее и ввел в общество... В общество сильных мира сего, тех, кто дергает за веревочки марионеток. Вначале, как и многие другие, она была только украшением этого общества...
     Поймите меня правильно: она ведь не была Остином Лауэллом... Она была хорошенькая мадам Лауэлл, которую он одевал, осыпал драгоценностями, выставлял на бегах, на больших премьерах, в кабаре и салонах...
     Овдовев, когда ей было меньше тридцати лет, она захотела продолжать эту жизнь, но уже сама по себе, если можно так выразиться. Она не хотела больше быть второстепенной частью пары. Теперь она хотела быть главной.
     Вот почему, вместо того чтобы выйти замуж за человека из своей среды, хотя сделать это ей было бы легко, она отыскала Жоссе за прилавком аптеки. Ей хотелось господствовать, в свою очередь, ей хотелось иметь возле себя такого человека, который был бы обязан ей всем, который был бы ее вещью. К несчастью, молодой помощник аптекаря оказался более сильной личностью, чем она думала. Он так преуспел в своем предприятии по производству фармацевтических товаров, что сам сделался значительным лицом. Вот и все. В этом и состоит драма. Она старела, чувствовала, что скоро перестанет нравиться мужчинам...
     - Простите, - прервал его журналист, - у нее уже были любовники?
     - Кристина Жоссе никогда не жила по правилам буржуазной морали.
     Пришел день, когда она, потеряв возможность господствовать над своим мужем, стала господствовать над другими. Их-то я и назвал ее "подопечными", употребив слово, которое она выбрала сама и которое она произносила с самодовольной улыбкой. Их было много. Некоторые из них. известны. О других пока еще никто не знает, но следствие, надеюсь, их обнаружит. Большей частью-это были неизвестные артисты, художники, музыканты, певцы. Бог знает, где она с ними знакомилась, но ей хотелось выдвинуть их во что бы то ни стало. Я мог бы упомянуть об одном певце, теперь довольно известном, который обязан своим успехом только случайной встрече с мадам Жоссе в гараже, где он работал механиком. Если некоторые достигли успеха, то другие оказывались бездарными, и она их бросала.
     Нужно ли добавлять, что эти молодые люди не всегда безропотно соглашались вновь погрузиться в неизвестность? Она представляла их своим друзьям как будущую надежду сцены, живописи или кино. Она их одевала, оплачивала им приличную квартиру; они были с ней на дружеской ноге. И вдруг сразу становились ничем.
     - Вы могли бы назвать их фамилии?
     - Я оставляю эту заботу судебному следователю. Я передал ему список лиц, среди которых есть, конечно, и хорошие парни. Мы никого не обвиняем. Мы говорим только, что есть люди, которые имели основание сердиться на Кристину Жоссе...
     - А кто именно?
     - Надо, вероятно, поискать среди последних из ее "подопечных".
     Мегрэ уже думал об этом. У него с самого начала была мысль навести справки о частной жизни жертвы преступления и о ее окружении.
     До сей поры он при этом наталкивался на стену. И здесь опять, так же как и в отношении Комелио, дело шло о классовой принадлежности, почти что о касте.
     Кристина Жоссе вращалась в еще более замкнутом мире, чем судебный следователь, среди тех немногих людей, чьи имена постоянно мелькают в газетах каждый их поступок служит предметом обсуждения, о них публикуют фантастические сплетни, но в действительности широкая публика почти ничего о них не знает.
     Мегрэ был еще только инспектором, когда он метко сострил по этому поводу: его шутку часто повторяли новичкам на набережной Орфевр. Когда ему поручили следить за банкиром, которого потом, несколько месяцев спустя, арестовали, он сказал своему начальнику:
     - Чтобы понять его образ мыслей, мне следовало бы по утрам есть яйца всмятку и рогалики вместе с финансистами...
     Разве у каждого общественного слоя нет своего языка, своих табу, снисходительности к своим?
     Когда он спрашивал:
     - Что вы думаете о мадам Жосее? Ему неизменно отвечали:
     - О Кристине? Это восхитительная женщина...
     Потому что в своем кругу ее почти никогда не' называли мадам Жоссе: она была Кристиной.
     - Женщина, которая интересуется всем, страстная, влюбленная в жизнь...
     - А ее муж?
     - Славный малый...
     Это говорилось более холодным тоном, и было ясно, что Жоссе, несмотря на свои коммерческие успехи, никогда не был безоговорочно принят теми, с кем общалась его жена.
     Его терпели, как терпят жену какого-нибудь знаменитого человека, шептали:
     - В конце концов, если он ей нравится...
     Комелио наверняка был взбешен. Он, должно быть, еще больше взбесился после того, как прочел газеты. Он провел следствие, которое его удовлетворяло, и уже приближался момент передачи всех материалов в Обвинительную палату.
     А теперь все приходилось начинать сначала. Невозможно было игнорировать обвинения Ленэна, который постарался придать им гласность.
     Теперь уже нужно будет допрашивать не консьержек, не шоферов такси, не соседей с улицы Лопер.
     Волей-неволей придется иметь дело с новой средой, добиваться доверительных бесед, узнавать имена, составлять список уже известных "подопечных". Вероятно, Мегрэ поручат проверять по часам их времяпрепровождение.
     - Жоссе утверждает, - возражал один журналист, - что он заснул в первом этаже, в кресле, вернувшись домой в десять часов пять минут. А достойный доверия свидетель, живущий в доме напротив, заявляет, что он вернулся только в десять часов сорок пять минут.
     - Даже и добросовестный свидетель может ошибаться, - отпарировал адвокат. - Мсье Лалэнд, поскольку речь идет о нем, наверно, видел, как в десять сорок пять в дом входил какой-то другой человек, а мой подзащитный в это время спал...
     - Значит, это вошел убийца?
     - Вероятно.
     - И он прошел мимо Жоссе, не заметив его?
     - В первом этаже было темно. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что в момент преступления перед домом было не две, а три машины. Я пошел туда, чтобы представить себе все это яснее. Я не стал заходить к мсье Лалэнду, служанка которого встретила меня неприветливо.
     И все-таки я могу утверждать, что из окна этого достойного старца можно видеть кадиллак и другую машину, стоящую перед ним, но нельзя видеть машины, стоящей за кадиллаком. Я просил, чтобы мою гипотезу проверили.
     Если я прав, то я готов утверждать, что там было три машины.
     В тот вечер мадам Мегрэ была взволнована. Она страстно заинтересовалась делом, о котором говорили в лавках, где она закупала провизию.
     - Ты думаешь, это правильно, что Ленэн пошел в наступление?
     - Нет.
     - Жоссе невиновен?
     Комиссар посмотрел на нее неопределенным взглядом.
     - Пятьдесят шансов на сто, что нет.
     - Он будет осужден?
     - Вероятно, особенно теперь.
     - Ты ничего не можешь сделать?
     На этот раз он только пожал плечами.

Глава VII

Мсье Жюль и председательница

     Мегрэ ничего не мог поделать с явлением, которое он наблюдал уже много раз и которое всегда его поражало, - ничего не мог сделать. Старый приятель комиссара, начальник городской полиции Ламбра, ответственный за транспорт, за демонстрации, за скопления народа, утверждал, что Париж, как и любое частное лицо, порой просыпается в агрессивном настроении и "встает с левой ноги", готовый придраться к любому случаю, чтобы излить свою досаду.
     Нечто подобное бывает и с уголовными делами. Убийство, совершенное хладнокровно, при отвратительных обстоятельствах, может пройти почти не замеченным; следствие, а потом суд могут протекать при всеобщем равнодушии, даже в атмосфере необыкновенной терпимости.
     А потом, неизвестно почему, какое-нибудь обычное дело вдруг вызывает взрыв возмущения, причину которого определить невозможно.
     Специально организованной кампании по делу Жоссе не было. По словам тех, кто считает себя хорошо информированным, никто из влиятельных лиц и не стремился поднимать кампанию против фармацевта. Конечно, в газетах много кричали и продолжали кричать об этом деле, но газеты только отражают общественное мнение и преподносят своим читателям то, что от них требуется.
     Почему с первого же дня Жоссе всех восстановил против себя?
     Двадцать ножевых ран сыграли здесь известную роль. Если убийца теряет голову и продолжает наносить удары по уже мертвому телу, - это расценивают как дикость и там, где психиатры сочли бы, что он не отвечает за свои поступки, широкая публика, напротив, видит отягчающие обстоятельства.
     Среди тех, кто был замешан в этом деле, Жоссе сразу стал личностью антипатичной, негодяем, и этому, вероятно, можно было найти объяснение.
     На основании частной информации даже у тех, кто никогда его не видел, могло сложиться мнение, что это слабый человек, а люди неохотно прощают другим бесхарактерность.
     Не прощают и человеку, который отрицает то, что кажется очевидным, а преступление Жоссе было очевидно для всех.
     Если бы он признался, если бы он согласился, что убил из страсти, сам не зная, что делает, если бы он просил прощения, раскаялся, большинство было бы склонно к снисходительности.
     Он избрал другое: отрицал здравый смысл, и это расценивалось как пренебрежительное отношение к разуму публики.
     Начиная со вторника, с первого допроса, Мегрэ предвидел, что будет так. Поведение Комелио было для него знаменательно. Знаменательны были и заголовки и 4 подзаголовки, появившиеся в вечерних газетах.
     С тех пор антипатия к Жоссе только усилилась. Редко кто сомневался в виновности фармацевта и искал для него если не извинений, то по крайней мере смягчающих обстоятельств.
     Самоубийство Мартена Дюше завершило катастрофу. Теперь на бывшего аптекаря стали взваливать ответственность уже не за одну смерть, а за две.
     Наконец, его адвокат, мэтр Ленэн, своими несвоевременными заявлениями и обвинениями только подлил масла в огонь.
     В таких условиях становилось трудно добиться толка от допроса свидетелей. Даже самые честные люди совершенно чистосердечно старались вспомнить только то, что свидетельствовало против обвиняемого.
     Наконец, Жоссе не везло. Например, в вопросе с кинжалом. Он заявил, что бросил нож в Сену, стоя на середине моста Мирабо. Уже начиная с пятницы водолаз целыми часами копался в тине под наблюдением сотни зевак, облокотившихся на перила моста, в то время как фотографы и даже телевидение работали вовсю каждый раз, как из воды появлялась его голова в медном шлеме.
     После каждого погружения водолаз возвращался с пустыми руками и на следующий день продолжал поиски с такими же отрицательными результатами.
     Для тех, кто знает, что такое дно Сены, это неудивительно. Возле опор моста, где течение очень быстрое, образуются водовороты, которые могут унести, иногда на значительное расстояние, даже довольно тяжелые предметы.
     В других местах дно покрыто толстым слоем тины, и отбросы всякого рода глубоко погружаются в нее.
     Жоссе не мог с точностью указать то место, где он облокотился на перила, и, если учесть состояние смятения, в котором он, по его словам, тогда находился, это было естественно.
     Публика же видела в этом доказательство лжи. Жоссе обвиняли в том, что он по каким-то тайным причинам спрятал оружие в другом месте. Речь шла уже не только о кинжале. Мсье Лалэнд, бывший колониальный чиновник, в показаниях которого никто не сомневался и которого опасно было называть выжившим из ума или, по меньшей мере чудаковатым стариком, показал, что Жоссе нес объемистый пакет, размером значительно больший, чем нож немецких парашютистов.
     Что могло быть завернуто в этот пакет, который он унес после того, как совершил преступление?
     Даже одно открытие, которое, как сначала показалось, говорило в пользу арестованного, в конце концов обратилось против фармацевта. По поводу этого открытия адвокат обвиняемого имел неосторожность торжествовать слишком рано.
     Отдел установления личности обнаружил значительное число отпечатков пальцев в доме на улице Лопер, который из-за его футуристической архитектуры называли теперь стеклянным домом. Эти отпечатки, разложенные по категориям, сравнивались с отпечатками пальцев Жоссе, его жены, кухарки, горничной и контролера газовой компании, который приходил снять показания счетчика в понедельник после полудня, за несколько часов до убийства.
     Среди этих отпечатков остались такие, принадлежность которых не могли определить. Их обнаружили на перилах лестницы и еще в большом количестве в спальнях жертвы и ее мужа.
     Эти отпечатки принадлежали мужчине, широкий большой палец которого был отмечен маленьким, круглым, очень характерным шрамом.
     На допросе мадам Сиран утверждала, что ни у мадам Жоссе, ни у ее мужа за последние дни не было посетителей и что, насколько ей известно, никто из посторонних не поднимался в спальни.
     Карлотта, которая оставалась в доме вечером после ухода кухарки, подтвердила ее слова. В газетах об этом сообщалось так: Таинственный посетитель!
     Разумеется, мсье Ленэн поднял много шума по поводу этого открытия и считал его отправным пунктом нового направления, которое должно было принять следствие. По его мнению, доктор Поль мог ошибиться в своих суждениях. Весьма возможно, говорил адвокат, что преступление было совершено незадолго до десяти часов, то есть до прихода Жоссе на улицу Лопер. Даже если судебный медик и дал правильное заключение, нельзя было отбросить ту гипотезу, что какой-то незнакомец проник в дом в то время, как Жоссе, в тот день много выпивший, спал глубоким сном в кресле, в первом этаже, где он не зажег света.
     Ленэн добился того, чтобы на месте, в те же часы, был произведен опыт. Он сел в кресло, в котором сидел муж Кристины, и шесть человек один за другим пересекли неосвещенную комнату, чтобы пройти на лестницу.
     Из этих людей, ни о чем не предупрежденных, только двое заметили присутствие Лензна.
     На это возражали, что в ночь, когда было совершено преступление, луна светила ярче и было меньше облаков.
     Кроме того, оставались в силе показания Лалэнда, который не соглашался изменить ни одного слова в своем первом заявлении.
     Тем временем в кабинет Мегрэ явился обойщик. Этот человек только сейчас прочел газеты и в тревоге пришел на набережную Орфевр, чтобы заявить о том, что было ему известно. Ему не раз случалось работать у Жоссе: он вешал у них портьеры и обивал стены. Месяца три тому назад он менял обивку в некоторых комнатах, в том числе и в спальне мадам Жоссе, где недавно обновили всю мебель.
     - Кухарка и горничная, кажется, забыли о том, что я приходил туда.
     Они упомянули о контролере газовой компании и ничего не сказали обо мне.
     А я уже три дня собирался зайти на улицу Лопер, потому что мадам Жоссе передавала мне, что шнурки от занавесей в ее комнате ослабли. Это часто случается. В понедельник около трех часов я как раз был поблизости и воспользовался этим.
     - Кого вы там видели?
     - Дверь мне отворила мадам Сиран. Она не поднялась вместе со мной, потому что терпеть не может ходить по лестницам и знает, что я не заблужусь в этом доме.
     - Вы были одни?
     - Да. Я оставил своего помощника в другом месте, на Версальской авеню. Работа заняла у меня лишь несколько минут.
     - Вы не видели горничную?
     - Она на минутку вошла в комнату, где я работал, и я поздоровался с ней.
     Ни кухарка, ни горничная не могли вспомнить об обойщике, когда их спросили о нем.
     Мегрэ отвел этого человека в Отдел установления личности. Там сняли отпечатки его пальцев и оказалось, что они точно соответствуют отпечаткам пальцев таинственного посетителя.
     На следующий день было получено анонимное письмо, опять-таки на имя Мегрэ, которое должно было еще больше подогреть возмущение публики.
     Письмо было написано на листке, вырванном из ученической тетради, свернутом вчетверо и засунутом в дешевый конверт с жирными пятнами, как будто оно писалось на кухонном столе.
     На марке был штамп XVIII округа, где жила Аннет Дюше.
     "Комиссару Мегрэ, считающему себя таким ловким, следовало бы допросить некую Ортанз Маллетъе с улицы Лепт, подлую бабу, которая занимается абортами и которую малютка Дюше посетила три месяца назад в сопровождении своего любовника."
     Учитывая создавшуюся ситуацию, комиссар предпочел лично отнести записку судебному следователю Комелио.
     - Прочтите.
     Следователь два раза перечитал письмо.
     - Вы проверили?
     - Я не хотел действовать без ваших указаний.
     - Лучше вам самому повидать эту Ортанз Маллетье. Она значится в вашей картотеке?
     Мегрэ уже посмотрел списки, аккуратно составляемые полицией нравов.
     - Один раз, десять лет тому назад, она была арестована, но доказать ничего не могли.
     Эта Маллетье жила на шестом этаже старого дома, недалеко от Мулен-де-ла-Галетт. Ей шел уже седьмой десяток, она страдала водянкой и обутая в войлочные туфли, передвигалась только с помощью палки. В квартире ее царил тошнотворный запах; у окна в большой клетке прыгали десять или двенадцать канареек.
     - Чего от меня надо полиции? Я ничего плохого не сделала. Я бедная старуха, я ничего ни у кого не прошу...
     Поредевшие седые волосы, сквозь которые просвечивала кожа, обтягивающая череп, обрамляли ее мертвенно-бледное лицо.
     Мегрэ начал с того, что показал ей фотографию Аннет Дюше.
     - Вы ее узнаете?
     - Еще бы! В газетах столько раз печатались ее портреты!
     - Она приходила к вам месяца три тому назад?
     - А что ей у меня делать? Ведь я уже давно не гадаю на картах.
     - Значит, вы прежде и на кар