е  стояли  на  крыльце
дома в Пскове, сыновьями портного Йохансона.
   Диплом был написан по-латыни на  пергаменте  в  подражание  старинным
документам. В изысканной архаичной форме  в  нем  сообщалось,  что  Ханс
Йохансон,  студент  философского   факультета,   посвящается   в   члены
корпорации "Угала".
   На  месте  подписи  значилось:  "Великий  магистр  корпорации  Петерс
Йохансон".
   В этом же полотняном мешочке находился второй пакет: он был перевязан
шнурком, и кроме фотографии в нем  лежало  несколько  писем,  написанных
по-русски.
   На фотографиях значилось имя коммерсанта из Вильно. На одной  из  них
была запечатлена еврейка лет  пятидесяти,  толстая,  угрюмая,  усыпанная
драгоценностями, как церковная реликвия.
   Одного взгляда было достаточно, чтобы определить сходство между ней и
Анной   Горскиной.   На   другом   снимке,   кстати,   и   последняя   -
шестнадцатилетняя девушка в шляпке-токе, отделанной горностаем.
   Что до писем, социальное положение их отправителя было указано там на
трех  языках:  "Эфраим  Горскин.  Оптовая  торговля  мехами.   Сибирский
горностай. Вильно - Варшава".
   Что было в письмах, Мегрэ прочесть не мог.  Он  только  заметил,  что
одна фраза, встречающаяся во многих  письмах,  была  подчеркнута  жирной
чертой.
   Он сунул бумаги  в  карман,  в  последний  раз  для  очистки  совести
осмотрел комнату. Она не походила на безликие меблирашки: в ней  слишком
долго жил один и тот же человек По любой ничего не значащей вещи, пятнам
на обоях, Даже по белью, можно было прочесть биографию Анны Горскиной.
   Повсюду валялись волосы, толстые и жирные,  как  обычно  у  восточных
женщин. Десятки окурков. На полу - упаковки  из-под  сухих  бисквитов  и
куски самих бисквитов, имбирь в горшочке. В большой консервной  банке  с
польской этикеткой - остатки маринованного гуся. Икра.
   Бутылки  из-под  водки  и  виски,  маленькая  колба  со  слежавшимися
листьями,  которые,  когда  Мегрэ  их   понюхал,   оказались   остатками
необработанного опиумного мака.
   Уже через полчаса Мегрэ  слушал  перевод  писем,  запоминая  на  ходу
некоторые фразы.
   "Ноги у твоей матери отекают все больше..."
   "Твоя мать спрашивает, не отекают ли у тебя лодыжки, когда  ты  много
ходишь: она думает, что у тебя та оке болезнь, что у нее..."
   "У нас все, можно сказать, в порядке, хотя вопрос с Вильно все еще не
решен {В  1919-1920  годах  г.Вильно  (Вильнюс)  поочередно  подвергался
оккупации то Польшей, то Советской Россией. Окончательно перешел к Литве
после аннексии последней Советским Союзом  в  сентябре  1939  года}.  Мы
живем между литовцами и  поляками.  И  те  и  другие  терпеть  не  могут
евреев..."
   "Пожалуйста, наведи справки, кто такой господин Левассор, проживающий
в доме 65 по улице Отвиль. Он заказал мне  партию  кож,  но  не  прислал
никаких документов, подтверждающих его платежеспособность..."
   "Когда ты закончишь учиться, надо, чтобы ты вышла замуж и вы с  мужем
занялись торговлей. Твоя мать мне больше ни в чем не помощница..."
   "Твоя мать все время сидит в кресле. Характер у нее становится просто
невыносимым. Тебе следовало бы вернуться..."
   "Сын Гольдштейна, приехавший две недели назад,  говорит,  что  ты  не
поступила в Парижский университет. Я сказал, что это не правда..."
   "Твоей матери пришлось делать пункцию, они..."
   "Тебя видели в Париже в компании людей, которые тебе не  подходят.  Я
хочу знать, что с тобой делается..."
   "Мне опять сообщили о тебе неприятные вещи. Как только позволят дела,
я приеду сам..."
   "Если бы не твоя мать, которая  не  хочет  оставаться  одна,  -  врач
сказал, что дни ее сочтены,  -  я  немедленно  поехал  бы  за  тобой.  Я
приказываю тебе вернуться..."
   "Я послал тебе 500 злотых на дорогу..."
   "Если ты не вернешься через месяц, я прокляну тебя..."
   Потом снова о ногах матери. Потом пересказ того, что говорил какой-то
еврейский студент, вернувшийся в Вильно, о  том  образе  жизни,  который
Анна ведет в Париже.
   "Если ты не вернешься немедленно, между нами все кончено..."
   Наконец, последнее письмо.
   "Как тебе удается существовать, если уже годя не посылаю тебе  денег?
Твоя мать очень несчастна. Во всем, что произошло, она обвиняет меня..."
   Комиссар ни разу не улыбнулся. Он положил  документы  в  ящик  стола,
закрыл его на ключ, перечитал некоторые телеграммы и  отправился  в  дом
предварительного заключения.
   Анна Горскина провела ночь в общей камере.
   Однако  комиссар  все-таки  распорядился  перевести  ее  в  отдельное
помещение и,  прежде  чем  войти  в  камеру,  заглянул  в  глазок.  Анна
Горскина, сидевшая  на  табурете,  даже  не  шелохнулась:  она  медленно
повернула  голову  к  двери,  увидела  комиссара,  и  лицо  ее  выразило
презрение.
   Мегрэ вошел и с минуту молча разглядывал ее. Он знал, что  с  ней  не
стоит  хитрить,  обиняком  ставить  вопросы,  которые  вырывают   иногда
невольное признание.
   Она была слишком хладнокровна, чтобы попасться на подобные уловки,  и
допрашивающий,  ничего  не  добившись,  только  потеряет  свой  престиж.
Поэтому он ограничился ворчливым:
   - Признаешься?
   - Нет!
   - Продолжаешь отрицать, что убила Мортимера?
   - Отрицаю!
   - Отрицаешь, что купила серый костюм для своего сообщника?
   - Отрицаю!
   - Отрицаешь, что послала костюм  к  нему  в  номер  отеля  "Мажестик"
вместе с письмом, где сообщала, что намерена убить  Мортимера,  которому
назначила свидание на улице?
   - Отрицаю!
   - Что ты делала в отеле "Мажестик"?
   - Искала номер мадам Гольдштейн.
   - Женщина с такой фамилией в отеле не проживает.
   - Я этого не знала.
   - А почему ты убегала с револьвером в руке, когда я тебя встретил?
   - На втором этаже в коридоре я  увидела  какого-то  мужчину,  который
стрелял в другого, потом бросил оружие на пол. Я подобрала  его,  боясь,
что он выстрелит в меня, и побежала предупредить персонал.
   - Ты никогда не видела Мортимера?
   - Нет.
   - А ведь он приходил в гостиницу "У Сицилийского короля".
   - Там живет человек шестьдесят.
   - Ты не знаешь ни Петерса Латыша, ни Оппенхайма?
   - Нет.
   - Но это не лезет ни в какие ворота!
   - А мне-то что?
   - Продавца, у которого ты купила серый костюм, найдут.
   - Пусть!
   - Я сообщил твоему отцу в Вильно...
   При этих словах она впервые вздрогнула. Но тут же усмехнулась.
   - Если вы хотите, чтобы он двинулся с места, не забудьте выслать  ему
стоимость билета, иначе...
   Мегрэ сохранял спокойствие, в его взгляде сквозило любопытство,  даже
некоторая симпатия. В характере ей не откажешь!
   На первый взгляд ее поведение  не  выдерживало  критики.  Факты  явно
говорили сами за себя.
   Но именно в  таких  случаях  полиция  чаще  всего  оказывается  не  в
состоянии  противопоставить  запирательству  задержанного   вещественные
доказательства его вины.
   В данном случае их просто не существовало. Револьвер  был  неизвестен
парижским оружейникам. Значит, доказательств, что  он  принадлежит  Анне
Горскиной, нет.
   В момент убийства она находилась в отеле "Мажестик", и что из того? В
большие отели заходит множество народу и  расхаживает  по  ним,  как  по
улице. Она утверждает, что кого-то искала. A priori {заранее, в принципе
(лат.)} этого не исключить.
   Никто не видел, как она  стреляла.  От  письма,  сожженного  Петерсом
Латышом, ничего не осталось.
   Предположения? Их можно делать сколько угодно. Но присяжные,  которые
с недоверием относятся к  самым  бесспорным  доказательствам  из  боязни
судебной ошибки - а об этом не устает напоминать защита,  -  не  выносят
вердикт на основании предположений.
   Мегрэ выложил свой последний козырь.
   - Латыша видели в Фекане.
   На этот раз он попал в цель. Анна Горскина вздрогнула.
   Но  она,  видимо,  решила,  что  комиссар  лжет,   и,   успокоившись,
отпарировала:
   - Ну и что?
   - Сейчас проверяется анонимное сообщение, что он скрывается на  вилле
у некоего Сванна.
   Она подняла на комиссара темные глаза -  выражение  их  было  сурово,
почти трагично.
   Ненароком бросив взгляд на лодыжки Анны Горскиной, комиссар  заметил,
что опасения ее матери подтвердились - она страдала отеками.
   Волосы Анны растрепались. Черное платье было грязным.
   Над верхней губой проступал весьма заметный пушок.
   Тем не менее она была красива какой-то вульгарной, животной красотой.
Слегка  съежившись,   вернее,   инстинктивно   собравшись,   как   перед
опасностью,  презрительно  скривив  рот  и  не  отрывая   от   комиссара
внимательного взгляда, она прорычала:
   - Зачем меня допрашивать, если вы все знаете?
   Глаза ее вспыхнули, и она с оскорбительным смехом добавила:
   - Или вы боитесь ее скомпрометировать, а? Ведь так, правда?  Ха-ха...
Я - другое дело: иностранка, девица из "гетто", живущая невесть на  что.
Зато она! Ну да ладно.
   Чувства захлестывали ее, она не могла остановиться.
   Поняв, что, начни внимательно слушать, он  вспугнет  ее,  комиссар  с
равнодушным видом уставился в сторону.
   - Ну, ладно, ничего". Проваливайте! Слышите? - сорвалась она на крик.
- Оставьте меня в покое. Ничего вам не скажу. Ни-че-го!
   Она бросилась на пол столь стремительно, что, даже зная по опыту, как
ведет себя такая категория женщин, комиссар  не  сумел  это  предвидеть.
Истерический припадок! Анну Горскину было просто не узнать. Она  стучала
ногами, заламывала руки, тело ее сотрясала крупная дрожь.
   Еще минуту назад это  была  красивая  женщина,  теперь  на  нее  было
страшно смотреть: она клочьями рвала на себе волосы, не обращая внимания
на боль.
   Мегрэ не удивился. Комиссар уже в пятый раз наблюдал припадки  такого
рода. Он нагнулся за стоявшим на полу кувшином. Кувшин был пуст.
   Мегрэ позвал надзирателя.
   - Воды, живо...
   Минуту спустя он уже лил холодную воду прямо на лицо Анны  Горскиной:
она тяжело дышала, жадно ловила воздух ртом; взгляд  ее  остановился  на
комиссаре, но она не узнала его и впала в тяжелое забытье.
   Время от времени по телу еще пробегала легкая дрожь.
 
*** 
 
   Мегрэ опустил койку, поднятую, согласно уставу,  к  стене,  расправил
тонкий, как галета, матрас и с трудом перенес на него Анну Горскину.
   Проделал он все  это  без  малейшего  раздражения,  с  мягкостью,  на
которую его считали неспособным; поправив платье на коленях  несчастной,
Мегрэ пощупал пульс и, встав у  изголовья,  долго  не  отрывал  от  Анны
Горскиной взгляда.
   Теперь перед ним было лицо уставшей тридцатипятилетней  женщины.  Это
ощущение возникло из-за мелких неглубоких морщин, обычно незаметных.
   Полные руки с  ногтями,  покрытыми  дешевым  лаком,  были  неожиданно
изящной формы.
   Мегрэ набил трубку неспешными мелкими ударами  указательного  пальца,
как человек, который  не  слишком  хорошо  знает,  что  будет  делать  в
следующую минуту. Какое-то время он вышагивал по камере, дверь в которую
так и оставалась полуоткрытой.
   Вдруг он удивленно обернулся, не веря себе.
   Анна Горскина натянула на лицо простыню.  Теперь  эта  отвратительная
серая  ткань  скрывала  уже  не  бесчувственное  тело.   Оно   судорожно
вздрагивало. Прислушавшись, Мегрэ разобрал звук приглушенных рыданий.
   Прикрыв  дверь,  комиссар  бесшумно  вышел  из  камеры,  прошел  мимо
надзирателя, но, отойдя на несколько шагов, вернулся.
   - Скажите, чтобы ей принесли еду из пивной  "У  дофины",  -  ворчливо
бросил он.
 
Глава 15 
Две телеграммы 
 
   Мегрэ прочел их вслух судебному следователю Комельо, который выслушал
комиссара с недовольным видом.
   Первая  телеграмма  была  ответом  миссис  Мортимер   Ливингстон   на
сообщение о смерти ее мужа.
   "Берлин тчк Отель "Модерн" тчк Больна  зпт  высокая  температура  зпт
приехать не могу тчк Стоун сделает все необходимое тчк".
   Мегрэ с горечью усмехнулся.
   - Вам понятно? А вот телеграмма с Вильгельм-штрассе.
   Она составлена полкодом. Я переведу:
   "Миссис Мортимер прибыла самолетом  зпт  остановилась  Берлине  отеле
"Модерн" зпт где ее застала телеграмма Парижа зпт когда она вернулась из
театра тчк Легла постель зпт велела вызвать американского врача Пэлгрэда
тчк Врач прикрылся соблюдением профессиональной тайны тчк Подвергать  ли
больную осмотру эксперта впр Прислуга отеля не заметила  никаких  следов
болезни тчк".
   - Как видите, господин Комельо, эта дама не  стремится  к  встрече  с
французской  полицией.  Заметьте,  я  не  утверждаю,  что  она  является
сообщницей своего мужа. Напротив, на девяносто девять процентов  уверен,
что ей были неизвестны его дела. Мортимер был  не  из  тех  мужчин,  что
доверяются женщинам, особенно своим женам. Но за ней, во всяком  случае,
числится записка, которую она передала однажды вечером в  "Пиквике-баре"
некоему профессиональному танцору, тело которого сейчас хранится во льду
в Институте судебной медицины. Возможно, это единственный случай,  когда
Мортимер прибегнул к ее помощи, да и то в силу необходимости.
   - А кто такой Стоун? - поинтересовался следователь.
   - Главный секретарь Мортимера.  Осуществлял  контроль  за  различными
делами, которые тот вел.  В  момент  убийства  уже  неделю  находился  в
Лондоне. Жил в отеле "Виктория". Я постарался его не вспугнуть. Позвонил
в Скотланд-Ярд, чтобы им занялись. Заметьте,  когда  английская  полиция
явилась в "Викторию", о смерти Мортимера в Англии еще  не  знали,  разве
только в редакциях некоторых газет. Но это не помешало птичке упорхнуть.
Стоун сбежал за несколько минут до прихода инспекторов.
   Следователь мрачно взирал на груду писем и  телеграмм,  которыми  был
завален его стол.
   Смерть миллиардера - событие, волнующее тысячи людей. И то, что  умер
Мортимер насильственной смертью, встревожило всех, кто имел с ним дело.
   - Вы думаете, стоит  распустить  слух,  что  это  убийство  на  почве
ревности? - нерешительно спросил Комельо.
   - Думаю, такая предосторожность  будет  не  лишней,  иначе  на  бирже
возникнет паника и вы  разорите  ряд  солидных  предприятий,  начиная  с
французских фирм, которым Мортимер недавно помог выйти из затруднений.
   - Так-то оно так, но...
   - Послушайте, посольство Соединенных Штатов потребует  доказательств,
а у вас их нет. У меня - тоже.
   Следователь протер стекла очков.
   - И что же?
   - Ничего! Я жду вестей от Дюфура, который со вчерашнего дня в Фекане.
Пусть Мортимеру устроят пышные похороны. Какое это может иметь значение?
Будут речи, официальные делегации...
   Несколько секунд следователь с любопытством смотрел на Мегрэ:
   - Вы как-то странно выглядите, - неожиданно выпалил он.
   Комиссар улыбнулся и доверительно сообщил:
   - Морфий!
   - Что?..
   - Не беспокойтесь, у меня это еще не стало пороком.
   Просто укол в грудь. Врачи хотят удалять два ребра, уверяют, что  это
совершенно необходимо... Но это долгая история! Нужно  лечь  в  клинику,
проваляться там Бог знает сколько. Я выпросил у  них  двое  с  половиной
суток отсрочки. Все, чем я рискую, - удалят третье ребро. Будет  на  два
ребра меньше, чем у Адама, вот и все. Ну-ну, вы тоже  воспринимаете  это
как трагедию. Сразу видно, что вы не  беседовали  о  последствиях  таких
ранений с профессором Коше, а он копался  во  внутренностях  почти  всех
королей и сильных мира сего. Он рассказал бы вам, как мне, что  у  тысяч
людей в организме много чего не хватает, а они прекрасно существуют.
   Вот, например, первый министр Чехо-Словакии. Коше удалил ему  желчный
пузырь. Я его видел, этот пузырь. Он мне  все  показал:  чьи-то  легкие,
желудки... А их владельцы занимаются всем  понемногу  в  разных  уголках
нашего мира.
   Мегрэ посмотрел на часы, пробурчал себе под нос:
   - Чертов Дюфур!
   Лицо его  вновь  приобрело  серьезное  выражение.  Кабинет  судебного
следователя утопал в сизых клубах дыма от его  трубки.  Мегрэ  сидел  на
краешке стола и чувствовал себя как дома.
   - Кажется, мне самому стоит поехать в Фекан! - вздохнул он наконец. -
Через час есть поезд.
   - Скверное дело! - заключил Комельо, отодвигая папку с делами.
   Комиссар погрузился в созерцание клубов дыма, которые  окутывали  его
фигуру.   Молчание    нарушалось,    вернее,    подчеркивалось    только
потрескиванием трубки.
   - Взгляните на эту фотографию, - неожиданно сказал он.
   И Мегрэ протянул следователю псковскую  фотографию,  на  которой  был
изображен дом портного с белым коньком на  крыше  и  выступающей  из-под
него балкой, крылечком из шести  ступенек  и  всем  семейством  -  мать,
восседающая  на  стуле,  отец,  застывший  в  торжественной  позе,  двое
мальчишек в вышитых матросских воротниках.
   - Это в России. Пришлось заглянуть в географический  атлас.  Недалеко
от Балтийского  моря.  Там  теперь  много  мелких  государств:  Эстония,
Латвия, Литва.  Их  с  двух  сторон  теснят  Польша  и  Россия.  Границы
государств не совпадают, с границами расселения народов. В двух соседних
деревнях могут говорить на разных языках. И в довершение всего -  евреи,
которые  живут  повсюду,  но  представляют  собой  обособленную   нацию.
Прибавьте  к  этому  еще  коммунистов.   Стычки   на   границах.   Армии
сверхнационалистов.
   Люди питаются шишками из местных хвойных лесов. Бедняки - еще беднее,
чем где бы то ни было. Они умирают от голода и холода.
   Интеллигенты -  одни  борются  за  немецкую  культуру,  другие  -  за
славянскую, третьи - за собственный угол и  сохранение  древних  языков.
Там есть крестьяне,  похожие  на  лапландцев  и  калмыков,  есть  этакие
белокурые бестии и, кроме того, масса ассимилированных  евреев,  которые
употребляют чеснок и режут скот не так, как другие {Ортодоксальные евреи
при забое скота спускают кровь животного (кошерное мясо)}.
   Мегрэ забрал фотографию из рук следователя,  который  разглядывал  ее
довольно равнодушно.
   - Забавные мальчишки! - вот все, что услышал от него комиссар.
   Возвратив фотографию следователю, Мегрэ спросил:
   - Смогли бы вы сказать, кого из них я ищу?
   До поезда было еще три четверти часа. Комельо по очереди  вглядывался
в лица мальчиков: один, казалось, бросал вызов фотографу, другой  -  его
брат - повернул голову, словно спрашивая у него совета.
   - Такие фотографии чертовски красноречивы, -  снова  начал  Мегрэ.  -
Невольно задаешь себе вопрос, как родители, учителя, которые видели этих
детей, не угадали с первого взгляда их судьбу.
   Посмотрите-ка на отца семейства. Его убили однажды вечером  во  время
беспорядков на улице, когда шли бои между националистами и коммунистами.
Он не принадлежал ни к тем, ни к  другим.  Просто  вышел  за  хлебом.  Я
совершенно случайно получил эти сведения  от  содержателя  меблированных
комнат "У Сицилийского короля"; он тоже родом из Пскова.
   Мать все  еще  жива  и  даже  продолжает  жить  в  том  же  доме.  По
воскресеньям  она  надевает  праздничное  платье  и  высокий   чепец   с
ниспадающими на щеки краями, как принято в тех местах...
   А мальчуганы... - Мегрэ  остановился  и  заговорил  другим  тоном.  -
Мортимер родился на ферме в штате Огайо и начал свою карьеру  с  продажи
шнурков в Сан-Франциско.
   Анна Горскина родилась в  Одессе,  а  юность  провела  в  Вильно.  И,
наконец, миссис Мортимер - шотландка, которая ребенком  эмигрировала  во
Флориду вместе с родителями.
   Все они оказались  под  сенью  собора  Парижской  богоматери,  а  мой
собственный отец был егерем в одном из самых старых охотничьих угодий на
Луаре.
   Мегрэ  снова  взглянул  на  часы,  указал  на  того   из   мальчишек,
запечатленных на фотографии, который  с  восхищением  взирал  на  своего
брата.
   - Задержать мне сейчас предстоит вот этого мальчугана.
   Он выбил трубку в угольное ведерко и машинально чуть  не  подкинул  в
печку угля.
   Несколько минут спустя следователь Комельо, протирая очки  в  золотой
оправе, сказал своему письмоводителю:
   - Вы не находите, что Мегрэ изменился? Он мне показался, как  бы  это
сказать, не