силия, чтобы хладнокровно отвечать на вопросы.
     - Он провел дома всю зиму.
     - А где был летом?
     - Этого не знаю.
     - Он не предлагал вам вместе отправиться куда-нибудь к морю или в деревню?
     - Я бы и так не поехала. Столько жила в деревне, что совершенно не хотела бы туда возвращаться.
     Ей было лет пятьдесят, а может быть, и больше, когда она в первый раз приехала в Париж, а единственный город, который она знала до этого, был Лозанна.
     Она родилась в Сенарклене, маленькой деревеньке в Швейцарии, в кантоне Во, поблизости от городка Коссаней, где ее муж, Жиль, работал сельскохозяйственным рабочим.
     Мегрэ проезжал когда-то с женой во время отпуска через Швейцарию и помнил, что на каждом шагу там маленькие отели, трактиры или постоялые дворы.
     Именно эти постоялые дворы - тихие и опрятные - стали погибелью для Жиля Кюэнде. Маленький человечек с кривыми ногами, молчаливый от природы, он мог просиживать часами в углу зала, попивая стаканами белое вино.
     Из сельскохозяйственного рабочего он стал ловцом кротов и странствовал от фермы к ферме, расставляя ловушки, причем говорили, что от него пахло так же, как и от зверьков, которых он ловил.
     У них было двое детей: сын Оноре и дочь Лаура, которая, работая официанткой в одном из ресторанов Женевы, смогла заставить влюбиться в себя одного работника ЮНЕСКО, переводчика. Насколько помнил Мегрэ, она вышла за него замуж, и они вместе уехали в Южную Америку.
     - У вас есть какие-нибудь сведения о дочери?
     - Я получила поздравление на Новый год. У нее уже пятеро детей. Могу показать вам открытку.
     Она пошла в соседнюю комнату - не столько затем, чтобы убедить его, что говорит правду, сколько для того, чтобы сдвинуться с места.
     - Пожалуйста! Цветная...
     На открытке в лилово-фиолетовых красках был изображен порт Рио-де-Жанейро во время захода солнца.
     - И больше она ничего о себе не пишет?
     - А зачем? Нас разделяет океан, увидимся ли мы вообще когда-нибудь? У нее своя собственная жизнь.
     У Оноре тоже была своя собственная жизнь, только иная. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, его послали в Лозанну, где он стал учеником слесаря.
     Он был спокойным и молчаливым парнем, таким же немногословным, как и его отец. Жил в мансарде старого дома, рядом с базаром, и только из-за какого-то анонимного доноса в одно прекрасное утро к нему в комнату пришла полиция.
     В то время Оноре было неполных семнадцать лет. У него нашли самые разнообразные довольно странные предметы, происхождение которых он не мог объяснить: будильники, банки консервов, детскую одежду с еще не оторванными этикетками, два или три еще не распакованных радиоприемника.
     Полиция предполагала вначале, что эти вещи украдены во время перевозки, при стоянке грузовиков.
     Но следствие отвергло это предположение. Молодой Кюэнде забирался в склады, хранилища, пустые квартиры и брал оттуда все, что попадалось ему под руку.
     Из-за юного возраста его послали в исправительный дом, в Ванн, под Лозанной, где среди различных ремесел, которым можно было научиться, Оноре выбрал профессию котельщика.
     В течение целого года он был образцовым воспитанником - спокойным, мягким и работящим, никогда не нарушавшим установленного режима.
     Внезапно он бесследно исчез, и его не удалось найти. Прошло десять лет, прежде чем Мегрэ столкнулся с ним в Париже.
     Покинув Швейцарию, в которую он уже никогда не мог вернуться, он вступил в Иностранный легион и пять лет провел в Сиди-бель-Аббесе и в Индокитае.
     Комиссару Мегрэ удалось познакомиться с его делом и поговорить с его начальниками.
     Какое-то время Оноре Кюэнде был замечательным солдатом. Его укоряли только в том, что он был нелюдим: постоянно держался в стороне, у него не было ни одного друга, он ни во что не вмешивался, даже когда на его глазах происходили драки.
     - Кюэнде был солдатом так, как другие бывают монтерами или сапожниками, - характеризовал его лейтенант. - Рассматривал это как свою профессию.
     Три года подряд у него не было арестов, наказаний или замечаний.
     После чего - без всякого повода - дезертировал.
     Его нашли в Алжире, в какой-то граверной мастерской, куда он только что устроился на работу.
     Он отказывался объяснить что-либо по поводу того, что толкнуло его на этот неожиданный шаг, который мог ему дорого стоить, пробормотал только:
     - Не мог дольше выдержать.
     - Почему?
     - Не знаю.
     Учитывая три года его безупречной службы, к нему отнеслись с определенным снисхождением, но через полгода он совершил то же самое; на этот раз его схватили через двадцать четыре часа в грузовике, развозящем овощи, где он старался спрятаться.
     Когда он был в Иностранном легионе, на правой руке ему вытатуировали - по его собственному желанию - морского конька. "Почему именно его, а не что-нибудь другое?" - пробовал выяснить Мегрэ.
     Легионерам обычно нравятся рисунки, изображающие более пикантные создания, чем морские существа...
     Ему было двадцать шесть лет, когда он предстал перед Мегрэ: невысокий, плечистый, рыжеватый блондин.
     - Вы когда-нибудь видели морского конька?
     - Живого никогда.
     - А мертвого?
     - Видел.
     - Где?
     - В Лозанне.
     - При каких обстоятельствах?
     - В комнате у одной девушки.
     Из него приходилось вытягивать каждое слово.
     - Что это была за девушка?
     - Я приходил к ней.
     - До исправительного дома в Ванне?
     - Да.
     - Как вы познакомились?
     - Я заговорил с ней на улице.
     - И у нее в комнате вы видели засушенного морского конька?
     - Да. Она сказала, что это ее талисман.
     - Вы знали еще каких-нибудь девушек до нее?
     - Мало.
     Мегрэ сразу догадался, что она была у него первой.
     - Чем вы занимались после возвращения из Иностранного легиона, в Париже?
     - Работал.
     - Где?
     - У слесаря.
     - Его адрес?
     - Улица Рокет.
     Полиция проверила. Все совпадало. Он работал два года, ко всеобщему удовольствию. Над его неразговорчивостью смеялись, но считали прекрасным работником.
     - Что вы делали вечером после работы?
     - Ничего.
     - Ходили в кино?
     - Почти никогда.
     У вас были знакомые, друзья?
     - Нет.
     - Приятельницы?
     - Тоже нет.
     Можно было бы предположить, что женщины пробуждали в нем робость. А все-таки та первая - тогда, когда ему было шестнадцать лет, - произвела на него такое впечатление, что в честь нее он вытатуировал на руке морского конька.
     Следствие велось тщательно. В те времена можно было еще позволить себе разрабатывать детали. Мегрэ был тогда только инспектором полиции, по возрасту всего на три года старше Кюэнде.
     Все началось так же, как и в Лозанне, с той лишь разницей, что на этот раз в полицию не поступила анонимка.
     Однажды в четыре часа утра (а значит, в то самое время, когда нашли тело в Булонском лесу) полицейский остановил молодого человека, несшего большой сверток. Это произошло совершенно случайно. Задержанный бросился бежать.
     В свертке были меховые шкурки, и Кюэнде отказался объяснить, откуда у него этот странный товар.
     - Куда вы шли с ним?
     - Сам не знаю.
     - Откуда у вас это? Скажите!
     - Ничего не могу вам сказать.
     Было установлено, что шкурки принадлежали скорняку с улицы Фран-Буржуа.
     Кюэнде жил тогда на улице Сент-Антуан, в ста метрах от площади Бастилии, и в его комнате было найдено - так же, как и в Лозанне, - большое количество самых разнообразных вещей.
     - Кому вы продавали свою добычу?
     - Никому.
     Это звучало не правдоподобно, но все-таки не удалось установить никаких связей между неразговорчивым швейцарцем и кем-нибудь из известных полиции скупщиков краденого.
     Этот случай заинтересовал Мегрэ до такой степени, что он добился от своего тогдашнего начальника комиссара Гулло, чтобы арестованного показали врачу. Медицинское заключение гласило: "Тип явно антиобщественный. Умственное развитие выше среднего. Эмоциональные реакции нормальны".
     Кюэнде повезло: его тогда защищал по назначению молодой адвокат метр Гамбье, который через какое-то время стал одним из светил французской адвокатуры, поэтому он получил небольшой срок.
     Сначала он отсиживал его в тюрме Сайте, позднее был переведен во Френ, где провел год; и здесь тоже вел себя безупречно - в награду срок сократили на несколько месяцев.
     В то время, когда Кюэнде находился в заключении, от несчастного случая погиб его отец. Как-то в субботу он возвращался домой пьяный, не включив фары мотоцикла, и сзади на него наехал автомобиль.
     Оноре вызвал в Париж мать; женщина, которая до этого не высовывала носа из спокойной швейцарской деревеньки Сенарклен, внезапно оказалась в самом центре шумной улицы Муфтар.
     Не была ли и она своего рода феноменом? Огромный город должен был будить в ней робость, подавлять своей величиной, а она вскоре так освоилась в своем квартале, что стала там очень популярной личностью.
     Ее звали Жюстина, и вся улица Муфтар, от начала до конца, знала старую Жюстину с хитрыми глазками и протяжным, певучим голосом.
     То, что сын сидел в тюряге, ничуть ее не конфузило.
     - Каждому своя судьба суждена, - говорила она сентенциозно.
     Еще дважды комиссар Мегрэ имел возможность заниматься личностью Оноре Кюэнде: второй раз в связи с крупной кражей драгоценностей на улице де ля Помп в районе Пасси.
     Была ограблена роскошная квартира семьи Д., в которой, кроме хозяев, было три человека прислуги. Драгоценности лежали на туалетном столике в будуаре, примыкающем к спальне супругов Д. Двери в будуар были всю ночь открыты.
     Ни сам хозяин, ни его жена ничего не слышали. Горничная, которая спала в своей комнатке на том же этаже, уверяла, что входные двери она закрыла на ключ и что, когда пришла утром, они были заперты. Никаких следов взлома. Ни одного отпечатка пальцев.
     Апартаменты семьи Д. находились на четвертом этаже и не имели балкона, не могло быть, значит, и речи о том, чтобы кто-то пробрался снаружи в будуар, например, из соседней квартиры.
     Это была пятая или шестая кража одного типа в течение трех лет; газеты много писали об этом, называя грабителя "взломщиком-привидением".
     Мегрэ прекрасно узнал той весной всю улицу де ля Помп. Он ходил один, в разное время дня, из квартиры в квартиру и скрупулезно расспрашивал не только консьержек, но и жильцов этих домов, и продавцов местных магазинчиков, и прислугу.
     И именно тогда благодаря случаю или, скорее, благодаря собственной настойчивости или упорству, он наткнулся на Кюэнде.
     В доме напротив того, в котором была совершена кража, комнатку на шестом этаже с окнами, выходившими на улицу, снял недавно какой-то мужчина.
     - Очень вежливый, очень спокойный жилец, - было о нем мнение консьержки. - Выходит редко, вечером никогда женщин не приводит. К нему вообще никто не приходит.
     - Он сам убирает? Сам готовит?
     - Да, наверное! Но ручаюсь, у него очень чисто.
     Неужели Кюэнде был так самоуверен, что, совершив кражу, не дал себе труда переехать куда-нибудь в другое место? Или, может быть, наоборот, он боялся навлечь на себя подозрение, если бы внезапно покинул свою квартиру?
     Мегрэ застал его дома. Кюэнде сидел и читал какую-то книгу. Сквозь окно было прекрасно видно, что происходит в доме на другой стороне улицы.
     - Вы не пройдете со мной?
     Кюэнде не протестовал. И не возражал, когда производили обыск в его комнатке. У него не нашли ничего, абсолютно ничего: ни одной драгоценности, ни одной отмычки, никаких лестниц или веревок, словом, ни одного приспособления, чтобы взбираться.
     Допрос на набережной Орфевр длился почти сутки с короткими перерывами, чтобы съесть булку и выпить пива.
     - Почему вы сняли эту комнату?
     - Она мне понравилась.
     - Вы поссорились с матерью?
     - Нет.
     - Вы уже не живете вместе с ней?
     - Когда-нибудь я к ней вернусь.
     - Вы оставили у нее свои вещи?
     - Конечно.
     - В последнее время вы были у матери?
     - Нет.
     - Кто вас видел в том доме?
     - Консьержка, соседи, может, кто-нибудь еще.
     Немного странный акцент придавал его словам оттенок иронии, должно быть, невольный, поскольку выражение его лица, серьезное и спокойное, говорило о том, что он делает все, что может, чтобы удовлетворить господина комиссара.
     Допрос не дал никаких результатов, но расспросы на улице Муфтар доставили кое-какой материал. Оказалось, что Оноре не в первый раз исчезал на период от трех недель до двух месяцев, после чего возвращался и снова жил в течение долгого времени вместе с матерью.
     - На какие средства вы живете?
     - Я умею делать все.
     - Но вы нигде не работаете.
     - Я отложил немного денег.
     - В банке?
     - Я не верю банкам.
     - Так где же эти деньги?
     Он молчал. Со времени своего первого ареста он проштудировал Уголовный кодекс и некоторые параграфы знал на память.
     - Это не я должен доказать, что невиновен. Это вы должны доказать мне мою вину.
     На этот раз Мегрэ рассердился, хотя при виде лица Кюэнде, выражавшего снисходительное неодобрение, тут же об этом пожалел.
     - Вы каким-то образом избавились от драгоценностей. Скорее всего продали кому-то. Кому?
     Перед этим поинтересовались известными скупщиками краденого, оповестили Антверпен, Амстердам, Лондон. Шепнули словечко доверенным информаторам. Но никто не узнал Кюэнде. Никто в глаза его не видел.
     Никто не поддерживал с ним отношений.
     - А что я говорила? - торжествовала его мать. - Я знаю, что вы хорошие пройдохи, но у моего сына тоже есть голова на плечах... ого-го какая!
     Несмотря на подозрения, несмотря на то, что фамилия Кюэнде фигурировала в реестре судимых, пришлось освободить его из-за отсутствия доказательств вины.
     Он не торжествовал, как его мать. Ни на минуту не утратил враждебной флегматичности. Выходя из кабинета Мегрэ, задержался в дверях, поискал глазами шляпу и после короткого колебания протянул на прощание руку.
     - До свидания, господин комиссар.
     Будто бы знал, что скоро они увидятся снова.

III

     Стулья с плетеными из соломы сиденьями поблескивали оттенками матового золота. Пол из обычных сосновых досок, очень старый, был покрыт воском и так натерт, что в нем, как в зеркале, отражался прямоугольник окна. Медный маятник стенных часов мерно покачивался.
     Казалось, что каждый предмет в этой комнате: кочерга, вазоны, половая щетка, о которую терся кот, живут своей собственной жизнью, как на картинах старых голландских художников.
     Старая женщина открыла дверцы печки и бросила туда два совка угля; вырвавшееся пламя на миг осветило ее лицо.
     - Вы позволите мне снять пальто?
     - Это значит, что вы пришли надолго?
     - Это значит, что на дворе два градуса мороза, а у вас очень тепло.
     - Старые люди мерзляки, - буркнула она скорее себе под нос, чем ему.
     - Я люблю, когда печь хорошо натоплена. Мой сын тоже любил тепло, даже когда был маленьким. Помню, что у нас дома, в Сенарклене, он всегда сидел у печки, когда учил уроки.
     Она бросила взгляд на кресло, обитое вытертой кожей.
     - И здесь он тоже пододвигал кресло к печке. Он мог часами сидеть так и читать, забывая обо всем на свете.
     - А что он читал?
     - Разве я знаю? - отвечала она, разводя руками. - Откуда мне знать?
     Он брал книги в библиотеке на улице Монж. Прочитает одну, отдает, берет другую. О, одна еще лежит здесь.
     Она указала на обернутую в черное блестящее полотно книгу... Это была монография о французской революции, написанная Ленортом.
     - Мой Оноре знал очень много. Никогда не говорил попусту, но сколько у него в голове было... ого-го! Газеты он читал ежедневно, по четыре-пять в день, и такие толстые журналы, очень дорогие, с цветными картинками...
     Мегрэ любил тихие квартиры, у которых был свой собственный запах хорошо поддерживаемого человеческого жилья. Ему хотелось закурить трубку, и он уже начал ее машинально набивать, но заколебался.
     - Можете закурить. Он тоже курил трубку. У него была целая коллекция старых трубок, а если какая-нибудь из них портилась, он долго с ней возился, но чинил сам.
     - Я бы хотел задать вам один вопрос, госпожа Кюэнде.
     - Почему вы обращаетесь ко мне так официально? Все попросту называют меня Жюстина. И уже так давно! Мне кажется, что в последний раз "мадам Кюэнде" называл меня мэр, который регистрировал наш брак. Пожалуйста, спрашивайте. Отвечу, если смогу.
     - Вы не работаете?
     - Я никогда не работала. Даже когда муж был жив.
     - У вашего мужа было какое-то состояние?
     - А вы когда-нибудь видели богатого кротолова? Особенно такого, который пьет с утра до ночи?
     - Значит, вы жили на те деньги, что давал вам сын?
     - Что же в этом плохого?
     - Рабочий отдает зарплату ясене или матери каждую субботу, чиновник свое жалованье каждого первого числа. А Оноре - он давал вам деньги регулярно или в определенные сроки, когда они были вам нужны?
     Она сосредоточенно смотрела на него, как бы только теперь отдав себе отчет в значении его вопроса.
     - По-разному... а что?
     - Он мог, например, вручить вам какую-то крупную сумму сразу, чтобы вам хватило на то время, пока он отсутствует. Но когда он вернется...
     - Он никогда не давал мне крупных сумм. Что бы я с ними делала?
     - На какой срок он оставлял вас одну? По крайней мере, на несколько недель, правда? А что вы делали все это время без денег?
     - Мне много и не нужно.
     - А все-таки, как вы жили, не имея средств к существованию?
     - Я всегда могу взять в кредит все, что мне необходимо в магазинчике, у мясника - ба! - любой базарный торговец мне поверит. Кто у нас в квартале не знает старой Жюстины?
     - А может быть, ваш сын присылал деньги по почте?
     - По почте? Никогда!
     - Послушайте меня, мадам Кюэнде...
     - Я уже говорила вам, чтобы вы называли меня Жюстиной. Она встала у плиты, долила воды в бурлящую на огне кастрюлю, прикрыла ее крышкой, оставив узкую щелку, чтобы мог выйти пар.
     - Я в самом деле не хочу доставлять вам неприятности, а ваш сын ведь... уже теперь... прошу понять меня: мне нужно только найти тех, кто его убил. А вы можете мне в этом помочь.
     - Я смогу его увидеть?
     - Да.
     - Когда?
     - Сегодня, еще до полудня. Наш инспектор заедет за вами.
     - Мне выдадут тело?
     - Наверное. Но прошу вас не менять тему. Я должен задать вам несколько вопросов.
     - Что вы еще хотите от меня узнать?
     Она все еще была недоверчивой, какими обычно бывают крестьянки: старая женщина, почти неграмотная, она во всем видела ловушку. Эту ее подозрительность невозможно было преодолеть.
     - Сын покидал вас пару раз в течение года и не показывался по несколько недель... Как долго это продолжалось?
     - Я уже говорила. Иногда три недели, иногда два месяца.
     - Как он вел себя, когда возвращался?
     - Так, как каждый. Был доволен, что находит свои домашние туфли рядом с печкой.
     - Он говорил вам, что уезжает или исчезал без предупреждения?
     - А кто собирал ему чемодан, если не я?
     - Значит, он предупреждал вас, что уезжает. Что он брал с собой?
     Смену белья? Костюмы?
     - Брал то, что ему было нужно.
     - У него было много костюмов?
     - Четыре или пять. Он любил элегантно одеваться.
     - У вас не создавалось впечатления, что после возвращения он что-то прячет в квартире?
     - Что можно спрятать в такой маленькой квартире? В конце концов вы производили тут обыск, и не один раз. Я прекрасно помню, как ваши люди совали нос всюду, куда только могли, далее комод отодвигали, спускались в подвал, хотя он принадлежит всем жильцам, в каждый угол залезали, и ведь ничего не нашли!
     Это была правда. Не нашли ничего.
     - У вашего сына нет счета в банке или сберегательной книжки. Значит, можно полагать, что он хранил деньги в ка