допрос заключается не  в  том,  чтобы
повторить недоказанные обвинения  в  надежде,  что  после  нескольких  часов
подобной обработки человек во всем признается. Даже  самый  ограниченный  из
обвиняемых наделен как бы шестым  чувством  и  сразу  понимает,  есть  ли  у
полиции солидные доводы или она действует наобум.
   Мегрэ всегда предпочитал не спешить. В трудных случаях, когда он  не  был
уверен в себе,  комиссару  случалось  оставлять  подозреваемого  на  свободе
столько времени, сколько требовали интересы дела. Конечно, это было  связано
с риском, но Мегрэ неизменно сопутствовал успех. Комиссар  любил  повторять,
что  человек,  за  которым  долго  следит  полиция,  при  аресте  испытывает
облегчение: теперь ему ясно, как себя вести. Он больше не мучается вопросом,
не следят ли за ним, не подозревают ли его, не подстраивают ли ему  ловушку.
Его обвиняют. Следовательно, он защищается. И отныне он под охраной  закона.
Находясь  в  тюрьме,  он  делается  личностью  почти  священной.  Все,   что
направлено против него, должно соответствовать ряду строгих правил.
   Алина Калас это блистательно продемонстрировала.  Очутившись  в  кабинете
следователя, она не проронила ни слова. С таким же успехом  Комельо  мог  бы
беседовать с одним из камней, что перевозили братья Нод.
   - Мне нечего вам сказать, - только и произнесла  она  своим  бесстрастным
голосом.
   А так как Комельо забросал ее вопросами, она добавила:
   - Вы не имеете права допрашивать меня без адвоката.
   - Назовите имя своего адвоката.
   - У меня его нет.
   - Вот список членов парижской коллегии. Выбирайте.
   - Я их не знаю.
   - Назовите любое имя.
   - У меня нет денег.
   Пришлось   назначать   официального   защитника,    а    это    требовало
дополнительного времени для ряда формальностей.
   В конце дня Комельо вызвал к себе  также  Антуана  Кристена.  Рассыльный,
несколько часов отбивавшийся от вопросов Лапуэнта, не сказал ничего нового и
Комельо.
   - Я не убивал Каласа. Я не был  на  набережной  Вальми  в  субботу  после
полудня.  Я  не  сдавал  чемодан  в  камеру  хранения.  Кладовщик  врет  или
ошибается.
   Все это время мать Антуана с красными от слез  глазами,  стиснув  в  руке
комочек платка, ждала в коридоре  уголовной  полиции.  Разговаривать  с  ней
выходил Лапуэнт. Потом его сменил Люкас. Женщина твердила, что хочет  видеть
комиссара Мегрэ.
   С простыми людьми это обычная история: они думают, что ничего не добьются
от  подчиненных,  и  во  что  бы  то  ни  стало  хотят  говорить  с  главным
начальником.
   Но комиссар не мог ее принять: в тот самый миг  он  выходил  из  кафе  на
набережной Вальми вместе с Жюделем и Дьедонне Папом.
   - Закроешь потом дверь и принесешь ключ на Набережную, - сказал он Мерсу.
   Втроем они перешли мост через канал  и  очутились  на  набережной  Жемап.
Улица Эклюз-Сен-Мартен была отсюда в двух шагах,  в  тихом,  провинциального
типа квартале за больницей Св.  Людовика.  Пап  был  без  наручников.  Мегрэ
понимал, что такой человек не бросится наутек.
   Пап вел себя со спокойным достоинством, роднившим его с г-жой Калас. Лицо
его выражало грустную покорность судьбе. Он почти  не  разговаривал.  Должно
быть, он никогда не говорил много. В ответ на вопросы произносил лишь  самые
необходимые слова, а иногда не отвечал вовсе и только смотрел на  комиссара.
Цвет его глаз напоминал голубую лаванду.
   Жил он в старом шестиэтажном доме довольно комфортабельного и  приличного
вида. Они прошли, не останавливаясь, мимо консьержки и поднялись  на  третий
этаж. Пап открыл дверь слева.
   Квартира его состояла из столовой, спальни и кухни, не  считая  кладовой,
где комиссар не без удивления увидел ванну. Обстановка была хоть и не вполне
современной, но значительно  менее  старой,  чем  на  набережной  Вальми.  В
квартире царила идеальная чистота.
   - У вас есть прислуга? - с удавлением спросил Мегрэ.
   - Нет.
   - Вы сами убираете квартиру? Пап не мог сдержать удовлетворенной  улыбки,
гордясь своим жилищем.
   - И консьержка никогда не поднимается помочь вам?
   За кухонным окном был подвешен шкафчик, набитый съестными припасами.
   - Вы и готовите себе сами?
   - Всегда.
   В столовой  над  комодом  висела  увеличенная  фотография  г-жи  Калас  в
позолоченной раме, какие  встречаются  в  большинстве  небогатых  буржуазных
семей; она придавала квартире уютный семейный вид.
   Вспомнив, что на набережной Вальми не было ни  единой  фотографии,  Мегрэ
спросил:
   - Откуда у вас это фото?
   - Я  сам  его  сделал  своим  аппаратом  и  отнес  увеличить  на  бульвар
Сен-Мартен.
   Фотоаппарат был в ящике комода. На  маленьком  столике  в  углу  кладовой
стояли стеклянные бачки и флаконы с химикалиями для проявления пленки.
   - Вы увлекаетесь фотографией?
   - Да. Особенно пейзажами.
   Действительно, осматривая вещи, Мегрэ нашел множество  снимков  с  видами
Парижа и окрестностей. На многих были сняты  канал  и  Сена.  Пап,  наверно,
затратил немало часов, дожидаясь запечатленных им редких световых эффектов.
   - Какой костюм вы надевали, когда ездили к сестре?
   - Синий.
   Пап имел три костюма, включая тот, что был сейчас на нем.
   - Заберите их, - сказал Мегрэ Жюделю. - Туфли тоже.
   Он присоединил туда же грязное белье, найденное в плетеной корзине.
   Перед уходом Мегрэ вспомнил, что видел в комнате клетку со щеглом.
   - Вы знаете кого-нибудь, кто согласится взять к себе птицу?
   - Думаю, консьержка охотно это сделает.
   Мегрэ захватил с собой клетку. К консьержке ему стучать не пришлось.
   - Уж не собираетесь ли вы забрать его с собой?  -  гневно  закричала  эта
особа.
   Консьержка говорила не о щегле, а о  своем  жильце.  Она  узнала  Жюделя,
работавшего в этом квартале. Может быть, узнала также Мегрэ.  И  она  читала
газеты.
   - Такого человека, самого лучшего в мире, обвинять в злодействе!
   Консьержка  была  низенькая,  смуглая,  неопрятная.   Голос   ее   звучал
пронзительно. Казалось, она вот-вот вцепится в них, как кошка, настолько она
разъярилась.
   - Не могли бы вы некоторое время позаботиться о птице?
   - Посмотрим, что вам скажут жильцы и все жители квартала! А к  вам,  мсье
Дьедонне, мы все будем приходить в тюрьму.
   В известном возрасте у женщин из  народа  часто  появляется  своеобразный
культ старых холостяков или вдовцов типа Дьедонне Папа из-за их  размеренной
жизни. Трое мужчин были уже далеко,  а  она  все  еще  стояла  на  тротуаре,
плакала и махала им вслед.
   Мегрэ сказал Жюделю:
   - Отнеси одежду и обувь Мерсу. Он знает, что с ними  делать.  Продолжайте
наблюдение за домом на набережной Вальми.
   Мегрэ организовал это наблюдение без особых намерений, просто  для  того,
чтобы не давать впоследствии повода для упреков. Дьедонне Пап покорно ждал у
края тротуара и, когда они тронулись в путь вдоль канала  в  поисках  такси,
старательно подлаживал свой шаг к шагу Мегрэ.
   В машине он молчал, и Мегрэ ни о чем  его  не  спрашивал.  Набив  трубку,
комиссар протянул табак спутнику:
   - Курите?
   - Нет.
   - А сигареты?
   - Я вообще не курю.
   Мегрэ все же задал вопрос, который, впрочем, не имел никакого отношения к
смерти Каласа:
   - Вы и не пьете?
   - Нет.
   Еще одна аномалия. Мегрэ было трудно увязать это  с  прочим.  Г-жа  Калас
была алкоголичка, она начала пить  давно,  вероятно,  еще  до  знакомства  с
Папом. Трезвый же человек обычно с трудом переносит присутствие пьющего.
   Комиссар знал несколько пар, более  или  менее  сходных  с  той,  которую
образовали г-жа Калас и Дьедонне Пап. В каждом  из  случаев,  какие  он  мог
припомнить, пили и мужчина, и женщина.
   Все эти мысли и образы бессознательно проносились в  его  уме,  когда  он
сидел за столом, а жена наблюдала за ним. Думал он и о многом другом.
   Например, о матери Антуана. Он застал ее в коридоре уголовной  полиции  и
проводил к себе в кабинет. К тому времени он  уже  передал  подследственного
Люкасу, сказав:
   - Предупреди Комельо, что Пап здесь. Если следователь захочет  поговорить
с ним - проводи его в кабинет, если нет - отправь в предварилку.
   Пап молча последовал за Люкасом в один из кабинетов, а Мегрэ  удалился  с
матерью Антуана.
   - Клянусь вам, господин комиссар, мой сын не мог этого сделать. Он ведь и
мухи не обидит. Сейчас такая мода у молодежи -  казаться  сорвиголовами,  но
я-то его знаю: он просто ребенок.
   - Я вам верю, сударыня.
   - Если верите, верните мне его! Обещаю вам, я не  выпущу  его  больше  из
дому по вечерам и не дам ему встречаться с женщинами. Подумать  только,  эта
негодяйка - почти моя ровесница и не  постыдилась  связаться  с  мальчишкой,
которому в матери годится! Чуяло мое  сердце  последнее  время,  что  с  ним
что-то неладно. Когда я заметила, что он покупает косметику для  волос,  два
раза на дню чистит зубы и от него  даже  духами  стало  пахнуть,  я  сказала
себе...
   - У вас нет других детей?
   - Нет, господин комиссар, все мои заботы были о нем одном: ведь его  отец
умер от туберкулеза. Я все для него делала, господин комиссар. Если б только
я могла его видеть, говорить с ним! Вы думаете, мне этого  не  разрешат?  Не
позволят матери увидеть сына?
   Мегрэ мог только отослать ее к Комельо. Он сам понимал, что это не  очень
честно, но у него не  было  выбора.  Она,  вероятно,  все  еще  сидела  там,
наверху, в  коридоре,  и  Мегрэ  не  знал,  примет  ли  ее  в  конце  концов
следователь.
   Около шести вечера на набережную Орфевр вернулся  Мере  и  передал  Мегрэ
ключ от бистро. Комиссар положил этот тяжелый, старинный ключ в карман,  где
уже лежал один - от квартиры Папа.
   - Жюдель принес тебе одежду, обувь и белье?
   - Да. Они у меня в лаборатории. Искать следы крови?
   - В первую очередь. Может быть, завтра утром  я  тебя  пошлю  к  нему  на
квартиру.
   - Я приду еще поработать вечером, только схожу поем. Дело срочное?
   Оно всегда  было  срочное.  Если  следствие  затянется  -  следы  утратят
свежесть, а преступники успеют принять контрмеры.
   - Где вы будете вечером?
   - Пока не знаю. Уходя, оставь мне записку на  столе.  Мегрэ  встал  из-за
стола, набил трубку и взглянул на кресло,  раздумывая,  что  делать  дальше.
Г-жа Мегрэ рискнула предложить:
   - А что, если ты сегодня отдохнешь? Не думай о работе.  Почитай,  а  если
хочешь, пойдем в кино, и завтра ты проснешься со свежей головой.
   Он усмехнулся:
   - Тебе хочется в кино?
   - В "Модерне" идет неплохой фильм.
   Жена поставила перед  ним  кофе.  Не  спеша  он  выпил  его.  Потом  стал
расхаживать по комнате, время от  времени  останавливаясь,  чтобы  поправить
дорожку.
   - Нет! - решил он наконец.
   - Уходишь?
   - Да.
   Прежде чем надеть пальто, он налил себе стопку сливянки.
   - Вернешься поздно?
   - Не знаю. Вряд ли.
   Потому, может быть, что он не ощущал важности предстоящего ему  дела,  он
не взял такси, не вызвал машину с Набережной, а дошел до метро и  доехал  до
станции Шато-Ландон.
   Квартал снова приобрел свой тревожный ночной облик.  Подозрительные  тени
скользили вдоль домов. На тротуарах застыли неподвижные  женские  фигуры,  и
аквамариновые огни баров делали их похожими на аквариумы.
   В нескольких шагах от бистро Каласа стоял какой-то человек;  когда  Мегрэ
подошел к двери, человек бросился к нему, и в глаза комиссару  ударил  яркий
свет электрического фонарика.
   - Ох, извините, господин комиссар, я не узнал вас в темноте.
   Это был один из агентов Жюделя.
   - Есть что-нибудь?
   - Ничего.  Впрочем,  нет.  Не  знаю,  интересно  ли  это.  Час  назад  по
набережной проезжало такси и метрах в пятидесяти от бистро замедлило ход, но
не остановилось.
   - Кто был в машине?
   - Женщина. Когда машина шла  мимо  фонаря,  я  успел  заметить,  что  она
молодая, без шляпы и в сером пальто. Потом такси снова  набрало  скорость  и
свернуло налево, на улицу Луи-Блан.
   Возможно, Люсетта Калас приезжала убедиться, что мать еще не выпущена  на
свободу? Из газет она знала, что ее  увезли  на  набережную  Орфевр,  других
сообщений до сих пор не было.
   - Она тебя заметила?
   - Вероятно. Жюдель не давал мне указаний прятаться. Я  тут  хожу  взад  и
вперед, чтобы согреться.
   Можно было допустить и другую гипотезу: Люсетта Калас хотела войти в дом,
если бы за ним не следили. В таком случае, что ей там было нужно?
   Мегрэ пожал плечами, вынул ключ из кармана и повернул его в замке. Он  не
сразу нашел выключатель. Зажглась только одна лампа; чтобы зажечь светильник
в глубине зала, нужно был разыскать второй около стойки.
   Перед уходом Мере и его помощники вновь поставили все на  прежнее  место,
так что в обстановке бистро ничего не изменилось,  только  погасла  печка  и
стало холоднее.  Когда  Мегрэ  направился  к  кухонной  двери,  он  невольно
подскочил: что-то бесшумно зашевелилось возле него. Только  через  несколько
секунд он сообразил, что перед  ним  тот  самый  кот,  которого  он  сегодня
оставил в лавке у мясника.
   Животное терлось о его ноги, и Мегрэ наклонился погладить его, бормоча:
   - Ты как сюда попал?
   Это его озадачило. Дверь из кухни во двор была  закрыта  на  засов.  Окно
также было затворено. Мегрэ поднялся по лестнице,  включил  свет  на  втором
этаже и, увидев приоткрытое окно, понял, в чем дело. Во дворе соседнего дома
стоял сарай, крыша которого, крытая оцинкованным железом, находилась  метрах
в двух от окна Каласов. С нее кот и прыгнул.
   Мегрэ сошел вниз и налил коту молока из фаянсового кувшина.
   - Что же теперь? - сказал он вслух, как будто обращаясь к животному.
   Интересно, на кого они были похожи вдвоем в этом пустынном доме?
   Он никогда прежде не  думал,  как  одиноко  и  тоскливо  выглядит  стойка
бистро, возле которой нет ни хозяина, ни клиентов. А ведь именно  такой  вид
был  у  этой  комнаты  каждый  вечер,  когда  Калас,  выпроводив   последних
посетителей, закрывал ставни и замыкал на ключ входную дверь.
   Они с женой оставались вдвоем, гасили свет, проходили через кухню  и  шли
наверх спать. Г-жа Калас чаще всего была в состоянии  тупого  оцепенения  от
выпитого за день коньяка.
   Приходилось ли ей прятаться от мужа, когда  она  пила?  Или  он,  получая
ежедневную разрядку  от  послеобеденных  прогулок  в  город,  снисходительно
прощал жене ее страсть к бутылке?
   Мегрэ вдруг поразила мысль, что в этой истории есть человек, о котором он
почти ничего не знает, - это погибший. С  самого  начала  он  был  для  всех
только  трупом,  разрезанным  на  куски.  Любопытно,  что  люди  неодинаково
реагируют - будь то жалость или отвращение - на целый труп и на части  тела,
найденные в разных местах. В  последнем  случае  мертвый  становится  чем-то
безликим, почти балаганным, и хорошо еще, когда о нем говорят без улыбки.
   Мегрэ не видел ни головы Каласа, ни его фотографии. Голову так и не нашли
и теперь уж, конечно, не найдут.
   Этот человек был из крестьян, низкого роста, коренастый;  он  каждый  год
ездил покупать вино у виноделов Пуатье, носил  костюмы  из  довольно  тонкой
шерсти и играл после полудня на бильярде где-то у Восточного вокзала.
   Были ли в его жизни другие женщины, кроме жены?  Знал  он  или  нет,  что
происходит дома в его отсутствие? Он не мог не встретиться с Папом  и,  если
только  у  него  была  хоть  капля  сообразительности,  должен  был  угадать
отношения, установившиеся между Папом и его женой.
   Эти двое походили не столько на любовников, сколько на  старых  супругов,
связанных  мирным  и  глубоким  чувством  на  основе  взаимного   понимания,
снисходительности и той особой нежности, которая встречается только у  людей
пожилых и много прощавших друг другу.
   Если муж знал, то смирялся ли он? Закрывал ли на все глаза или, напротив,
устраивал жене скандалы? И как он реагировал на других, на тех, кто, подобно
Антуану, приходил тайком пользоваться слабостью его жены? Знал ли он о них?
   Мегрэ в конце концов подошел к стойке. Рука его помедлила перед бутылками
и взяла ту, в которой  был  кальвадос.  Он  подумал,  что  нужно  не  забыть
опустить деньги в выдвижной ящик-кассу. Кот уселся у печки, но не  задремал,
удивленный отсутствием привычного тепла.
   Мегрэ понимал отношения между г-жой Калас и Папом. Понимал также  Антуана
и прочих, сменявших друг Друга.
   Не понимал комиссар только Каласа и его жену. Как и почему  они  сошлись,
поженились и прожили вместе столько лет? Они даже  к  дочери,  казалось,  не
проявляли никакого интереса, равно как и у той не было с ними ничего общего.
   Не было ни единой фотографии, никакой переписки, которые могли бы пролить
какой-то свет, не было  вообще  ничего,  что  в  обстановке  дома  позволяет
угадать внутренний мир его обитателей.
   Мегрэ осушил рюмку кальвадоса, угрюмо налил вторую и уселся за  стол,  за
которым обычно сидела г-жа Калас.
   Он выбил трубку о каблук, снова набил ее табаком, раскурил  и  неподвижно
уставился на стойку с  рюмками  и  бутылями.  Комиссар  спрашивал  себя:  не
нащупывает ли он сейчас ответ на свой вопрос или хотя бы на часть его?
   Из чего, в общем, состоял этот дом? Из кухни, где не ели, так как супруги
обедали за столом в бистро, и из комнаты наверху, служившей только спальней.
   И Калас, и его жена жили именно здесь, в бистро, которое заменяло им  то,
чем в обычных семьях бывает столовая или общая комната.  А  когда  эта  чета
прибыла в Париж,  разве  не  здесь,  на  набережной  Вальми,  она  сразу  же
обосновалась и уже не переезжала больше?
   У Мегрэ теперь даже было впечатление, что это проливает новый свет  и  на
отношения г-жи Калас с Дьедонне Папом.
   Мысли Мегрэ  были  еще  очень  смутны,  тем  не  менее  вялость,  которая
сковывала  его  столько  часов,  исчезла.  Осушив  рюмку,  он  направился  к
телефонной кабине и набрал номер дома предварительного заключения.
   - Говорит комиссар Мегрэ. Кто у телефона?.. Это  вы,  Жори?..  Как  ведет
себя ваша новая подопечная?.. Ну да, жена Каласа... Как? И что вы сделали?
   Жори жаловался: она дважды  вызывала  надзирателя  и  пыталась  уговорить
принести  ей  немного  спиртного,  обещая  заплатить  любую  цену.  Жори  не
приходило в голову, как страшно она мучается от этого лишения.
   Мегрэ не мог посоветовать нарушить тюремные  правила.  Завтра  утром  он,
наверное, сам принесет ей спиртного или передаст ей его у себя в кабинете.
   - Прошу вас заглянуть в  ее  документы.  Там  должно  быть  удостоверение
личности. Я знаю, что она родом откуда-то из-под Жьена, но не помню названия
деревни.
   Ждать пришлось довольно долго.
   - Как?.. Буассанкур, почтовое отделение Сент-Андре,  Буассанкур  с  двумя
"с"?.. Спасибо, старина! Доброй ночи! Не будьте к ней слишком строги.
   После этого Мегрэ вызвал справочное бюро и назвал себя.
   -  Будьте  добры,  мадмуазель,  поищите  Буассанкур,  почтовое  отделение
Сент-Андре, между Монтаржи и Жьеном, и прочтите мне список абонентов.
   - Вы будете у телефона?
   - Да.
   В этот раз он ждал недолго: видимо, дежурную воодушевляла мысль, что  она
сотрудничает со знаменитым комиссаром Мегрэ.
   - Вы записываете?
   - Д'Айвар, Дубовая улица, без профессии.
   - Дальше.
   - Анслен Виктор, мясник. Номер нужен?
   - Нет.
   - Оноре де Буассанкур, замок Буассанкур.
   - Дальше.
   - Доктор Камюзе.
   - Дайте, пожалуйста, номер.
   - Семнадцать.
   - Затем?
   - Калас Робер, скототорговец.
   - Номер?
   - Двадцать один.
   - Калас Жюльен, бакалейщик. Номер три.
   - Есть еще Каласы?
   - Нет. Остались Луше, без  профессии,  Пьебеф,  коммивояжер,  и  Симонен,
торговец зерном.
   - Вызовите мне, пожалуйста, первого из Каласов, а потом и второго.
   Он слышал, как переговаривались на линии телефонистки и как одна сказала:
   - Сент-Андре слушает.
   Потом долго вызывали номер 19, пока наконец не послышался другой  женский
голос:
   - Кто там еще?
   - Говорит комиссар Мегрэ  из  парижской  уголовной  поли