атно сложенных страниц. На  верхней
странице   было   напечатано   заглавие;   "Не   надейтесь...",   роман    о
безнравственности нынешних адвокатов, сочиненный Бэйрдом Арчером. Меня взяло
любопытство, и  я  перелистнул страницу.  Роман  начинался  фразой:  "Не все
адвокаты  - разбойники с большой дороги". Я прочел еще немного, а  потом сел
на стул Дайкса и принялся читать, не отрываясь.
     До  сих пор не могу  поверить в то, что Дайкс оказался  таким  дураком.
Благодаря работе у нас  в конторе он должен был неплохо разбираться в законе
о  диффамации,  и  тем не менее  написал такой  скверный роман  с  надеждой,
конечно,  его опубликовать.  Не буду отрицать, что  адвокаты, когда на карту
поставлены их амбиции, не совершают противоправных поступков, как в случае с
О'Мэлли,  который дал взятку присяжному, но Дайкс,  по-видимому, решил, что,
взяв себе псевдоним, он тем самым сделается неуязвимым.
     Роман этот  по  большей части представлял  собой описание  деятельности
нашей конторы и существующих в ней взаимоотношений. Имена, естественно, были
изменены, а большинство эпизодов и обстоятельств  были вымышленными, но  это
явно была наша контора. Роман был написан так плохо, что, вероятно, никак не
увлек  бы  обычного  читателя,  -  я  же не  мог  от  него  оторваться.  Там
рассказывалось о  том,  как О'Мэлли дал  взятку присяжному (я  называю  наши
имена вместо выдуманных Дайксом), о  том, что я узнал об этом и послал в суд
анонимку,  и о том,  как О'Мэлли  лишили практики. Правда, конец он придумал
по-своему.  В  романе  О'Мэлли  сделался  пьяницей и  умер в  отделении  для
алкоголиков  в Бельвью,  и когда я  пришел навестить его перед смертью,  он,
указывая  на  меня,  закричал:  "Не  надейтесь!" В этом  отношении роман был
полным абсурдом.  Предполагалось, что  О'Мэлли узнал,  что  на него донес я,
хотя нигде не объяснялось, откуда он мог это выяснить.
     Я унес роман домой. Если я случайно на него наткнувшись, его прочел, то
почему этого не мог  сделать кто-нибудь другой, а рисковать я не имел права.
Вернувшись  домой, я понял,  что не смогу уснуть, снова спустился вниз, взял
такси и  поехал на Салливан-стрит, где жил  Дайкс. Я поднял  его с постели и
сказал ему,  что  нашел  рукопись  его  романа  и  прочел  ее.  Поскольку  я
волновался, то тоже совершил непоправимую  ошибку. Я решил, что он  знает  о
моем доносе на  О'Мэлли, и спросил, откуда  он об  этом узнал. Мне следовало
понять, что это он придумал как автор.
     Но все это значения  не имело. Он в самом деле об этом  знал. Я сочинил
письмо   в  суд  здесь,  у  себя   в   квартире,  где  пишу  письмо.  Но  из
предосторожности  напечатал  его  на  машинке в "Клубе путешественников". На
миллиард был всего один шанс,  что меня  там выследят, но и этого  оказалось
достаточно. В связи с  тем,  что наша  же контора взялась защищать  О'Мэлли,
когда его  обвинили в даче  взятки старшему из присяжных, нам дали фотостаты
всех  вещественных  доказательств,  в том числе и анонимного  письма.  Дайкс
научился довольно  хорошо разбираться в документах и согласно установившейся
практике тщательно  проработал  фотостат анонимного  письма. Он заметил, что
буква "т"  выделяется из ряда других букв, чуть клонясь вправо,  и вспомнил,
что  этот же дефект  видел и в других  документах.  И нашел  его в  памятной
записке, адресованной ему, которую я напечатал ему за два месяца до этого на
той же самой машинке в "Клубе путешественников". Я об этом совершенно забыл,
а если бы  и помнил, то не придал бы этому никакого значения. Но зацепившись
за  этот,  казалось  бы,  столь малозначительный факт, Дайкс с помощью  лупы
сравнил  фотостат  с  памятной  запиской  и  установил,  что  оба  документа
напечатаны  на  одной  и  той же  машинке. Разумеется,  это  еще не являлось
неопровержимым доказательством  того, что письмо напечатал и послал в суд я,
но Дайкса это убедило.
     Тот факт, что я нашел рукопись  и прочитал ее, его ошеломил. Он клялся,
что не преследовал никакого намерения вывести меня на чистую воду, и когда я
принялся  упрекать его в том,  что он, наверное, кому-то уже об этом сказал,
возможно, и самому О'Мэлли, он дал слово, что  не  говорил  никому,  и я ему
поверил. Тот второй экземпляр рукописи, который я нашел у него в столе, был,
по  его словам, возвращен ему издательской фирмой "Шолл энд  Ханна", куда он
его предлагал,  и  он  собирался передать  его в  руки литературного агента.
Стенографическая  же  запись романа,  которую  расшифровала  и  перепечатала
машинистка, равно как и второй экземпляр его, были  у него дома. Он отдал их
мне, я принес их к себе и уничтожил. Через два дня, перечитав его еще раз, я
уничтожил и первый экземпляр.
     Я  считал,  что  почти  избавился   от  опасности.  Разумеется,  ничего
страшного  я  не совершил, но, если станет  известно о том,  что  я донес на
своего компаньона, сочинив анонимку, моя карьера, а вместе с ней и репутация
рухнут. И дело было не столько в том, что сможет или  сумеет предпринять сам
О'Мэлли,  сколько  в  реакции  других, особенно  моих  нынешних партнеров, и
прочих людей, с  кем я был  связан  по службе.  Я был бы конченым человеком.
Пока же я чувствовал себя вне опасности. Если Дайкс не лгал, а я был уверен,
что  он не лжет, все экземпляры  рукописи уничтожены. Он дал  мне слово, что
никогда никому не скажет об  этом,  но я больше  надеялся на то, что  он сам
заинтересован держать  язык за зубами. Его собственное благополучие зависело
от  благополучия  нашей конторы,  а  если  он  заговорит, то  это  неминуемо
приведет к гибели нашей конторы.
     Я несколько раз приезжал  к Дайксу по вечерам и однажды совершил глупый
и необдуманный  поступок, хотя в ту пору он казался мне несущественным. Нет,
я ошибаюсь - это случилось не у него дома, а  у нас в офисе в конце рабочего
дня. Я вынул из подшивки заявление Дайкса  об уходе с работы, написанное  им
за несколько месяцев до случившегося, и  положил  себе на стол.  Я спросил у
него  без  какой-либо  на  то   причины,  насколько  мне  помнится,  не   из
шекспировской  ли  строки  взято  название  романа  "Не надейтесь..."?  Нет,
ответил  он,  это  взято  из  третьей строфы 145  Псалма,  и  на уголке  его
заявления с просьбой об увольнении я написал: "Пс. 145-3"
     Зазвонил телефон, но  я взял трубку,  лишь дочитав эти строки до конца.
Звонил  Луис Кастин.  Голос  его  звучал  бодро -  значит,  ночь  он  провел
спокойно. Ему хотелось поговорить с Вульфом.
     - Только после одиннадцати, - ответил я.
     - А вам можно передать? - довольно резко спросил он.
     - Конечно, я ведь здесь живу.
     - Мои компаньоны и я держим совет, поэтому я говорю не только от своего
имени, но  и по их просьбе. Я у себя в офисе.  Передайте Вульфу, что я хотел
бы как можно скорее с ним повидаться. Передайте ему, что самоубийство нашего
старшего  компаньона нанесло нам непоправимый удар и если будет установлено,
что Вульф намеренно и предумышленно вынудил  его совершить  этот акт, то  мы
постараемся, чтобы он понес за это ответственность. Можете ему это передать?
     - Это крайне испортит ему настроение на сегодняшний день.
     - Надеюсь, ему придется пребывать в крайне испорченном настроении  весь
остаток его дней.
     Послышались частые гудки. Я хотел было возобновить чтение письма, но по
размышлении  решил пока  его  отложить и позвонил по  внутреннему телефону в
оранжерею. Вульф ответил. Я передал ему разговор с Кастином.
     -  Фу! - буркнул  он  и  повесил трубку.  Я  снова  принялся  за письмо
Корригана.
     "Я был убежден, что ничто мне не  грозит, но тем  не менее никак не мог
прийти  в   себя.   И  в  конце  декабря  меня  ожидал  неприятный  сюрприз,
доказывающий всю неустойчивость моего положения. В  один  прекрасный день ко
мне в кабинет явился Дайкс и потребовал увеличить ему жалованье на пятьдесят
процентов. Он надеялся солидно заработать  на  продаже  романа, сказал он, а
поскольку ему пришлось отказаться от такого  источника доходов,  он считает,
что имеет право  на значительное повышение жалованья.  Я сразу понял то, что
следовало понять гораздо раньше, многие годы, если не всю жизнь, мне суждено
быть  объектом шантажа, и что его  требования  будут расти по мере роста его
желаний.  Меня  буквально охватил страх,  но я сумел  скрыть  это  от  него,
сказав, что о подобном увеличении жалованья я обязан поставить в известность
своих компаньонов, и попросил его зайти ко мне  домой на  следующий вечер, в
субботу 30 декабря, чтобы поговорить об этом деле.
     К тому  часу,  когда  он должен был  прийти,  я уже принял  решение его
убить.  Сделать  это  оказалось  на  удивление  нетрудно, ибо  он  никак  не
подозревал меня в подобном намерении и  не был настороже. Когда он устроился
в кресле, я под каким-то незначительным  предлогом очутился у него за спиной
и, схватив тяжелое пресс-папье, нанес ему удар по голове. Он беззвучно осел,
и я  ударил  его  второй раз. В течение  четырех часов, пока я  ждал,  чтобы
темные улицы окончательно опустели, мне пришлось нанести ему еще  три удара.
Тем временем я сходил за своей  машиной и припарковал  ее  прямо у подъезда.
Когда пришла  пора,  я, никем не замеченный снес его вниз, втащил в  машину,
поехал в северную  часть города к  причалу на Ист-ривер  в районе Девяностых
улиц и  там  сбросил  труп  в воду. Должно быть, я не был таким  спокойным и
хладнокровным, каким показался  себе,  ибо  надеялся,  что он умер. И  когда
через два  дня  я  прочел  в газете  о  том, что  обнаружен  труп  человека,
утонувшего в реке, я понял, что, когда  сбросил его с причала, он был просто
оглушен и еще жив.
     Было два часа ночи, но мне предстояло  сделать еще кое-что. Я поехал на
Салливан-стрит,  где вошел в квартиру Дайкса, открыв ее ключом, который взял
у него из кармана. Голыми руками квартиру можно было бы обыскать за час,  но
в перчатках у меня на это ушло целых три часа. Я нашел всего  три документа,
которые стоили потраченного времени.  Два из них оказались расписками Рейчел
Эйбрамс в  получении  денег от  Бэйрда  Арчера за  перепечатку  рукописи,  а
третьим было письмо, адресованное  Бэйрду Арчеру до востребования в почтовое
отделение на Клинтон  Стейшн  и написанное на бланке издательства "Шолл  энд
Ханна"  за  подписью   Джоан  Уэлман.   Я  сказал,   что   обыскал  квартиру
тщательнейшим  образом, но на полках стояло  множество книг, и  у меня, даже
если   бы  я  счел  это  необходимым,  все  равно  не   хватило  бы  времени
перелистывать каждую. Поступи я так, я бы нашел  листок  со списком имен, из
которых Дайксу  приглянулось  имя  "Бэйрд  Арчер", а вам  никогда бы его  не
видать, и мне не довелось бы писать сейчас письма.
     С неделю или около того  у  меня не  было никаких намерений в отношении
Джоан Уэлман или Рейчел Эйбрамс, но затем  я вдруг начал беспокоиться.  Одна
из  них  перепечатала  рукопись,  а  другая  ее  прочла.  Суд над О'Мэлли  и
присяжным  заседателем  и процедура  отстранения О'Мэлли  от  практики  были
полностью  отражены в газетах всего  лишь год  назад. Что если  одна из этих
женщин, а то и они  обе заметили сходство или, скорее, тождественность между
реальными  событиями  и  вымышленными  из  романа  Дайкса? Что  если они уже
сказали кому-то об этом  или при  случае скажут? Они, конечно,  представляли
меньшую опасность, нежели Дайкс, но тем не менее сбрасывать их со  счетов не
приходилось. Все чаще и чаще  я задумывался о  них  и  наконец решил кое-что
предпринять.  Тридцать  первого января, в  среду, я позвонил Джоан Уэлман на
работу. Я  назвался  Бэйрдом  Арчером  и предложил заплатить ей  за  советы,
которые  она  могла  бы  мне  дать  в  отношении  моего романа,  и  попросил
встретиться в пятницу в половине шестого вечера. Мы встретились в "Рубиновой
комнате" отеля "Черчилль",  выпили и побеседовали. Она оказалась приветливой
и  интеллигентной женщиной, и я уже  было начал думать о том, что  у меня не
хватит сил причинить ей  боль, как вдруг она  ни с того ни с сего  заметила,
что содержание моего романа удивительно напоминает реальные события, имевшие
место  здесь, в Нью-Йорке, год назад. Она не уверена, сказала она, помнит ли
фамилию лишенного  практики адвоката, кажется, О'Мара, и спросила,  не помню
ли я.
     Нет,  не  помню,  ответил  я.  И  объяснил,  что, задумывая  роман,  я,
по-видимому,  сам того не  сознавая, обратился к событиям из реальной жизни.
Насколько ей помнится,  отозвалась она, из газет  не следовало,  что  О'Мару
предал один из его компаньонов, и было бы  интересно заняться расследованием
и выяснить, не помогло ли мое подсознание не только повторить напечатанное в
газетах, но и интуитивно проникнуть в то,  что никогда не было опубликовано.
Мне этого было достаточно, более чем достаточно.
     Пока  мы ужинали, я старался свести разговор к тому, чтобы уговорить ее
поехать  ко  мне в Бронкс с целью еще раз  взглянуть на  рукопись. Я пережил
неприятный момент, когда она спросила,  почему я, обитая в Бронксе, попросил
писать  мне  до  востребования  на почтовое отделение в Клинтон Стейшн, но я
нашел ответ,  который ее  удовлетворил. Она сказала, что  поедет  со мной за
рукописью, но  дала  мне  понять, что в квартиру подниматься  не будет. Меня
беспокоил тот факт, что я предложил ей встретиться в таком людном месте, как
"Рубиновая комната", но ни  она, ни я никого из знакомых там не приметили, а
потому я решил осуществить задуманное.
     Я пошел  за машиной,  куда  она  села у  входа в "Черчилль", и поехал в
направлении к Вашингтон Хайтс.  Там на боковой улочке все оказалось столь же
просто, как и с Дайксом.  Я сказал, что  лобовое стекло запотело изнутри,  и
полез в задний карман  вроде за носовым платком, а на самом деле взял в руку
тяжелый гаечный ключ, который приготовил, когда ходил за машиной, и нанес ей
удар по голове этим ключом. Она не издала ни звука. Я попытался посадить ее,
но не сумел  и  потому перетащил назад и положил на  пол.  По дороге  к  Ван
Кортленд-парку я несколько раз останавливался, чтобы посмотреть на нее. Один
раз она, по-моему, зашевелилась, и мне пришлось нанести ей еще один удар.
     В парке я  въехал на  глухую, безлюдную аллею, но поскольку было только
десять вечера и могло получиться так, что я самую ответственную минуту  даже
сейчас, в феврале, на  ней появится какая-нибудь машина, я выбрался из парка
и  еще два часа ездил по городу, а потом снова вернулся в парк на эту глухую
аллею. Риск  бы сведен к  минимуму и кроме того, так или иначе, я должен был
на него  пойти. Я вытащил  ее из машины, положил на землю ближе к обочине  и
переехал  ее  машиной. И сейчас же умчался оттуда. Только  проехав несколько
миль,  я  остановился  у  фонаря  и  посмотрел,  не осталось  ли  на  машине
каких-либо пятен  крови или еще чего-нибудь, но переезжал  я ее  медленно  и
осторожно, а потому машина оказалась совершенно чистой"
     Я отложил письмо, посмотрел на  часы и увидел, что уже  9.35. В Пеории,
штат Иллинойс, было 8.35, и Джон Р. Уэлман, судя по  распорядку дня, который
он мне дал, уже был у себя  на работе. Я снял телефонную трубку, заказал его
номер и вскоре заговорил с ним:
     - Мистер Уэлман? Арчи Гудвин. Я обещал позвонить, как только что-нибудь
прояснится.  Корриган,  старший  компаньон из  той юридической конторы,  был
найден мертвым вчера вечером на полу собственной квартиры с дыркой в  голове
и рядом с пистолетом. Я...
     - Он что, застрелился?
     - Не знаю. Я лично думаю, что да. Я бы сказал, что картина проясняется,
но решаю не я, а мистер Вульф. Я звоню вам только потому, что обещал. Исходя
из обстановки  на данную минуту, больше мне сказать вам нечего. Мистер Вульф
занят у себя наверху.
     - Спасибо, мистер Гудвин. Большое вам спасибо. Я еду в Чикаго, а оттуда
лечу к вам. По приезде в Нью-Йорк я вам позвоню.
     - Прекрасно, - ответил я, повесил трубку и опять взялся за чтение.
     "В живых оставался только один человек, знавший содержание рукописи,  -
Рейчел Эйбрамс,  которая  ее перепечатывала. Логика  подсказывала  мне,  как
следует поступить.
     Еще  три  месяца  я ни  разумом, ни  сердцем  не мог заподозрить в себе
потенциального убийцу.  По-моему, я знал себя, по крайней мере, не хуже, чем
большинство  людей.  Я понимал, что  в самооправдании  того,  что я причинил
О'Мэлли, есть элемент софистики, но без этого интеллектуального источника ни
один человек не  способен сохранить  чувства  собственного  достоинства.  Во
всяком  случае, я стал совершенно другим после того, как сбросил в воду тело
Дайкса.  В  то время  я этого не понимал, зато теперь знаю. Перемена была не
столь  разительной  в  мыслях, сколько в душе. Если процесс подсознательного
может быть вообще выражен в терминах рациональных, то процесс, происходивший
у меня в душе, можно разложить на следующие  составляющие: а) я хладнокровно
убил человека; б) я не менее порядочный и гуманный человек, чем прочие люди,
и  уж ни в коем случае не злой  и не  извращенный,  а потому в) традиционное
восприятие  акта совершения убийства не имеет  законной  силы и не  является
безнравственным.
     Я не имел права позволить себе испытывать отвращение к мысли о расправе
с Джоан Уэлман,  во всяком случае, такого, чтобы удержать себя от дальнейших
действий, ибо если считать ее гибель морально неприемлемой, то как оправдать
убийство Дайкса? После смерти Джоан  Уэлман я перестал  сомневаться.  Теперь
при  наличии  достаточного мотива  я был  способен на  убийство любого числа
людей, не испытывая при этом ни малейшего угрызения совести.
     Поэтому, замышляя расправу с Рейчел Эйбрамс, я раздумывал только о том,
насколько  в  этом  есть   необходимость  и  можно  ли  ее  осуществить,  не
подвергаясь излишнему риску.  Необходимость  есть, решил я.  Что же касается
риска, я  положился  на обстоятельства. В этом  случае я не мог использовать
тот же фокус,  какой использовал с Джоан Уэлман, поскольку  она знала Дайкса
как Бэйрда Арчера.  Мой план  оказался настолько  прост, что его и планом-то
нельзя  было назвать. В один прекрасный, но дождливый день я без приглашения
явился к ней в офис. Если бы она была не одна или возникло какое-либо другое
непредвиденное обстоятельство,  мне пришлось бы удалиться и  придумать  иной
образ действия. Но весь ее офис, оказалось, состоял  всего из одной комнаты,
в которой она была одна. Я сказал ей, что мне нужно кое-что перепечатать, и,
приблизившись  под предлогом показать  текст, я схватил ее за горло, а после
того как  она с полминуты  пробыла в бессознательном состоянии, открыл окно,
поднял  ее  и  выбросил из  окна.  К  сожалению,  у меня  не  были  времени,
практически  ни минуты, искать, не сохранился  ли у нее еще  один  экземпляр
рукописи  Дайкса. Я выбежал  из офиса, спустился по лестнице на  этаж ниже и
там сел  в лифт, куда, между прочим, и вошел, когда поднимался наверх. Когда
я выбрался из здания, тело лежало на тротуаре, а вокруг уже собралась толпа.
Через  три дня,  когда  я с моими компаньонами  пришел к вам,  я  узнал, что
опередил вашего Гудвина не более чем на две минуты. Значит, счастье  на моей
стороне, решил  я, несмотря на то, что Гудвину удалось найти в ее финансовом
реестре  имя Бэйрда  Арчера. Застань он  ее в  живых, он узнал бы содержание
рукописи.
     К тому  времени,  когда мы впервые явились  к вам девять  дней назад, я
понял, что мне грозит опасность, но был убежден, что сумею ее предотвратить.
Вам  стало известно о  Бэйрде Арчере  и  рукописи, вы  поняли, что  вся  эта
история связана с Дайксом и, следовательно, с  нашей конторой, - но не более
того. Вы заметили пометку "Пс. 145-3", сделанную моей рукой на его заявлении
об увольнении, и правильно ее расшифровали, что мне почти ничем не  грозило,
ибо  кто  угодно  мог легко  подделать  мой  прямой  ровный  почерк,  и  мои
компаньоны дружно помогли  мне  убедить  полицию,  что  вы  сами,  наверное,
сдел