нулями  --  нам  удалось  вытащить  одного
бедолагу из совершенно жуткой передряги,  в которую тот угодил исключительно
по собственной глупости. Словом,  банковский  счет отощал, как медведь после
спячки,  и,  чтобы  справиться  с расходами  на  содержание  нашего  старого
особняка, включая еженедельную выплату жалованья Теодору, Фрицу и мне, Вулфу
пришлось бы к  середине июля  расстаться с кое-какими ценными бумагами,  что
было  крайне нежелательно.  Вот почему, когда  я  спустился  в  цоколь,  где
хранились старые газеты, движило мною не одно лишь праздное любопытство.
     Убийство  случилось  две  недели  назад,  но  все  подробности  были  с
достаточной ясностью освещены уже в самых первых газетных сообщениях и с тех
пор существенно не менялись. Во вторник 20  мая, в три часа семнадцать минут
дня,  некий Питер Д. Оделл вошел  в комнату на  шестом этаже здания  КВС  на
Западной Пятьдесят четвертой улице, выдвинул нижний ящик письменного стола и
мгновенно  погиб.  Бомба, которая  разнесла  его  в  клочья,  была настолько
мощной,  что  не только  подбросила  металлический  стол  в  потолок,  но  и
разрушила две стены. Компания КВС  -- "Континентальные  вещательные сети" --
занимала целое здание, а Питер Д. Оделл занимал в ней пост вице-президента и
отвечал за  развитие.  Комната  и  стол  были не его; комнату занимал другой
вице-президент, Эймори Браунинг, отвечавший за планирование.
     Вот в двух словах, что случилось, но в дополнение к главному вопросу --
кто подложил бомбу? --  оставалось еще  много  неясностей. В  том, что  один
вице-президент  зашел в комнату  другого, ничего необычного не  было, но вот
зачем понадобилось Оделлу выдвигать  этот ящик? Тот самый ящик. Многие в КВС
знали -- вот почему  это и просочилось в "Таймс" и "Газетт",  -- что ящик не
открывал никто, кроме самого  Браунинга, который хранил в нем  бутылку  (или
бутылки)   бурбона   "Тен  майл-крик"  двенадцатилетней  выдержки.  И  Оделл
наверняка знал об этом.
     Никто не  признался, что видел,  как Оделл заходил в комнату Браунинга.
Хелен Лугос, секретарша Браунинга, которая  сидела  в  примыкающей  комнате,
находилась  в это время в архиве,  располагавшемся в конце коридора.  Кеннет
Мир, один из заместителей Браунинга, проводил совещание на первом этаже. Сам
Браунинг был в это время у Кэсса  Р. Эбботта, президента  КВС, в  его личном
кабинете,  занимавшем весь  угол  шестого  этажа. Если  кто  и  знал,  зачем
пожаловал Оделл к Браунингу, то признаваться не пожелал. Вот почему ответ на
вопрос "Кто подложил  бомбу?"  частично зависел от ответа на  другой вопрос:
"Кто должен был выдвинуть этот ящик?".
     Перечитав отчеты  в  пятнадцати  экземплярах  "Таймс"  и  в  пятнадцати
выпусках "Газетт",  я уразумел только одно:  я знал все подробности убийства
назубок. И все. Ни намека, ни малейшей зацепки, чтобы начать  расследование,
у меня не было. Когда я покончил с газетами, стрелки часов показывали начало
двенадцатого, следовательно, Вулф уже спустился из оранжереи.  Я поднялся по
лестнице  в свою комнату и  позвонил в "Газетт". Поскольку  газета  дневная,
телефон  Лона  Коэна обычно  бывает занят  с  десяти утра до двадцати  минут
пятого, но мне все же удалось прорваться. Я сказал, что мне  хватит тридцати
секунд, но Лон заявил, что с меня достаточно и пяти.
     -- Тогда,  -- мстительно произнес  я, -- я не расскажу тебе про бычков,
которые  паслись  на  заливном лугу и отбивные  из  которых припас  для  нас
Феликс. Ты можешь встретиться со мной в "Рустермане" в четверть седьмого?
     -- Могу, если нужно. А что захватить с собой?
     -- Только язык. Свой собственный. Ну и, конечно, пару фунтов салата, на
потом.
     Под  "потом"  я  подразумевал  еженедельную  игру  в покер,  которой мы
самозабвенно  отдавались  по четвергам  с  восьми  вечера  в  квартире  Сола
Пензера. Лон прошелся по поводу салата, и мы распрощались. Я тут же позвонил
по другому, не менее привычному номеру,  подозвал  Феликса  и сказал, что на
сей раз просьба посадить нас наверху, в уединенном кабинетике, исходит лично
от  меня,  а не от Вулфа и  что  я очень рассчитываю  на отборные бифштексы.
Феликс спросил, какими цветами  украсить стол, но я ответил, что  бифштексы,
как ни странно, предназначаются не для женщины, а для мужчины, из которого я
надеюсь  выцарапать  ценные  сведения,  поэтому  стол  лучше  украсить самым
обыкновенным, растущим на каждом шагу четырехлистным клевером -- на счастье.
     Предупреждать Вулфа, чтобы к  ужину меня  не ждали, мне не требовалось,
поскольку по четвергам я всегда провожу вечер у Сола. Вулф садится ужинать в
семь пятнадцать, а покер начинается в восемь.
     Когда мы покончили с утренней почтой, я вскользь  обронил, что выйду из
дома без четверти шесть, до того,  как Вулф спустится из оранжереи.  Кеннета
Мира я упоминать не стал, молчал про него и Вулф, но в середине дня позвонил
Волмер  и  сказал, что доктор Остроу не выразил желания узнать настоящее имя
Рональда Сивера. Наврал, конечно. Доктор Остроу наверняка возжелал бы знать,
как зовут Сивера, но только не после того, как Волмер наябедничал о том, что
Вулф прибег к мошенничеству.
     Маленькая комнатка наверху в  "Рустермане" хранила для  меня  множество
приятных  воспоминаний о тех днях, когда еще был жив Марко Вукчич, благодаря
которому  ресторан  снискал славу  лучшего во всем Нью-Йорке. Сам  Ниро Вулф
высоко ценил кухню  "Рустермана",  в который частенько захаживал посидеть со
своим старым  другом. Кухня и  сейчас  оставалась отменной, как заметил  Лон
Коэн, проглотив третью ложку десерта; не поскупился он на похвалу и позднее,
когда  запустил  зубы  в  сочнейший  бифштекс,  запив его  изрядным  глотком
фирменного кларета.
     Примерно после четвертого глотка Лон сказал:
     --  Я чувствовал бы себя куда лучше  -- или хуже, кто знает, -- если бы
знал цену. Ясное дело -- тебе что-то понадобилось. Или Ниро Вулфу. Что?
     Я проглотил кусочек мяса.
     --  Не Ниро  Вулфу. Мне. Он даже об  этом не подозревает, и  я не хочу,
чтобы он узнал.  Мне нужны кое-какие  сведения. Сегодня утром я потратил два
часа,  читая  подряд все, что напечатали  две  великие газеты  про  убийство
Питера Д.  Оделла,  но я  все еще не удовлетворен.  Вот я  и подумал, что не
мешало бы поточить с тобой лясы.
     Лон прищурился.
     -- Без дураков? Вулф и в самом деле не знает, что ты меня угощаешь?
     -- Клянусь прабабушкой-индианкой.
     Лон посмотрел примерно на фут выше моей головы, как он поступает всякий
раз, когда решает --  вскрыть  карты или поднять  ставку, -- подумал, пока я
намазал маслом булочку, потом посмотрел мне в глаза.
     -- Что ж, -- произнес он.  -- Пожалуй, тебе стоит поместить  в "Газетт"
объявление. Разумеется, под  кодовым номером,  если Вулф и впрямь  не должен
знать о твоих подвигах.
     При   первом  взгляде  на  Лона,  на  его  мелковатое  лицо  с  черными
прилизанными волосами, никто бы  не догадался,  что он дьявольски хитер.  Те
же, кто с  ним знакомы, отлично это знают,  включая самого издателя "Газетт"
-- потому-то, наверное, кабинет Лона и  располагается  всего через две двери
по коридору от кабинета издателя.
     Я покачал головой.
     -- Люди,  которые  меня  интересуют,  не читают  объявления в "Газетт".
Откровенно говоря, я немного засиделся  без  дела  и  хотел  бы поразмяться.
Уверен, что полиция раскопала  массу фактов, которые  не предназначаются для
печати.  В  этой  комнатке  записывающих устройств нет, я  тоже  пришел  без
микрофонов. Есть  ли у Кремера или окружного прокурора сведения, которые они
приберегают?
     -- Нет.  -- Лон подцепил на вилку несколько горошин. -- Почти наверняка
нет.  И главное -- они  не знают, кому предназначалась бомба. -- Он  опустил
горошины туда, куда хотел. -- Возможно, это знает только тот парень, который
ее подложил. Логично предположить, что она предназначалась для Браунинга, но
взорвался-то Оделл. Факты --  упрямая вещь. Может быть,  Браунинг оставил ее
для Оделла? Мотив у него был.
     -- Весомый?
     --  Вполне. Ты,  конечно, знаешь,  что Эбботт тридцать  первого августа
уходит на пенсию, и совет директоров должен был в тот самый день собраться в
пять   часов  и  решить,  кто  его  заменит.  Обсуждаться  должны  были  две
кандидатуры  -- Браунинга и Оделла. Оделл,  безусловно, не подкладывал бомбу
Браунингу, а  вот не мог  ли Браунинг  сделать это  сам,  а  потом попросить
Оделла залезть -- в ящик?
     Я отпил глоток кларета.
     -- Разумеется, дело освещают  -- или освещали  -- твои лучшие люди. Что
они думают?
     -- Они больше не думают. Только строят догадки. Лэндри предположил, что
бомбу туда  засунула миссис Браунинг, зная,  что Хелен Лугос, секретарша  ее
мужа, имеет обыкновение проверять запасы бурбона по утрам:
     -- Это правда? Я имею в виду, что она по утрам лазила в этот ящик?
     --  Не  знаю  и сомневаюсь, что  Кремер знает.  С репортерами  Хелен не
разговаривает, да и с полицейскими, насколько мне  известно, тоже не слишком
разговорчива.  У  меня нет  причин утверждать, что  Хелен  и  Браунинг  были
любовниками,  хотя Лэндри  убежден в  этом.  Спроси  инспектора  Кремера  --
возможно, он знает. Другую  гипотезу  высказал Гахаган --  он  считает,  что
Оделл  пытался подложить  бомбу  Браунингу  и  сам подорвался.  Он  потратил
неделю,  пытаясь   выяснить,  где   мог   Оделл   раздобыть  бомбу.  Перлман
предположил, что виновник  взрыва -- Эбботт; старик хотел, чтобы президентом
стал  Оделл,  а  остальные  были  за Браунинга. Перлман также  высказал  три
предположения, зачем понадобилось  Оделлу залезать  в этот  ящик,  но они не
выдерживают  критики.  Дамиано  склонен  винить  в случившемся  Хелен Лугос,
которая  хотела поквитаться  с  Браунингом, но  он,  как  и  Перлман,  не  в
состоянии объяснить, при чем тут Оделл.
     -- А в чем причина нелюбви Хелен к Браунингу?
     -- Секс.
     -- Это не ответ.
     --  Еще какой  ответ. Когда секс влезает в  окно, логика уползает через
дверь, поджав хвост. Когда люди  вступают  в сексуальные отношения, любой из
них способен совершить самый сумасбродный поступок, который никто потом не в
состоянии объяснить. Гипотеза Дамиано  основана  на показаниях некоего Мира,
Кеннета Мира, заместителя Браунинга по кадрам.  Дамиано взял у него интервью
на следующий  день после взрыва -- они, оказывается, мальчиками пели в одном
церковном хоре, -- и, по словам Мира, расследование  должно  сосредоточиться
на Хелен Лугос. Дамиано, разумеется, накинулся  на него, как  стервятник, но
Мир  спрятался в  ракушку. А  Хелен,  как  я  говорил, отвечать  на  вопросы
отказывается.
     -- А Дамиано сказал о разговоре с Миром инспектору Кремеру?
     -- Нет, конечно. Он и нам-то всего  пару дней назад рассказал. Надеялся
сам стать героем.
     -- А самого Мира никто не подозревает?
     --  В  "Газетт" --  никто.  Разумеется, мы его обсуждали,  как  и  всех
остальных, но мотива нащупать не удалось. Причин  желать  смерти Браунинга у
него,  безусловно,  не было;  избрали бы Браунинга президентом, и Мир тут же
взлетел бы  на  самый  верх.  Да  и  мог  ли  он убедить  Оделла  залезть  в
злополучный  ящик?  Нет,  таким гипотезам  грош  цена.  Если бомба  и впрямь
предназначалась для Браунинга,  подложить  ее  мог  кто угодно из более  чем
дюжины сотрудников. И не только сотрудников. Взять, например, Маделин Оделл,
теперь вдову Оделла. С тех  самых пор, как она вышла за него замуж, двадцать
лет  назад,  она  мечтала,  что   ее  муж  станет  президентом  КВС,  а  тут
обстоятельства начали явно складываться в пользу Браунинга. Или Теодор Фолк,
уолл-стритовский Фолк, закадычный друг Оделлов и член Совета директоров КВС.
Разумеется, сам бы  он не стал это делать, но миллионерам  вовсе ни  к  чему
пачкать собственные руки. Или Сильвия Веннер. Знаешь ее?
     -- Я кивнул. "Большой город".
     -- Совершенно верно. Она  вела  эту программу два года,  а Браунинг  ее
вышвырнул.  Теперь  она  перебивается  случайными  заработками  и  ненавидит
Браунинга лютой ненавистью. Я  мог бы и еще назвать. Разумеется, нашлись  бы
также желающие отправить  на тот свет  и Оделла, но тут возникает  проблема,
что бомба-то, как ни верти, оказалась в ящике Браунинга.
     Я  проглотил последний кусочек бифштекса и нажал кнопку, чтобы  вызвать
Пьера.
     --  Ты  сказал,  что вдова Оделла  вот  уже двадцать лет мечтала о том,
чтобы  он  стал  президентом. А  она пыталась хоть как-нибудь способствовать
этому?
     -- Еще  как.  Она унаследовала приличный пакет  акций  от своего  отца,
Карла  Хартига,  вместе с  нефтяными скважинами и  уймой  других мелочей и в
последние десять лет заседала в совете директоров КВС. Думаю, что она охотно
рассталась  бы  с  половиной  своих семидесяти  или  восьмидесяти  миллионов
долларов, чтобы  избавиться от Браунинга,  но, зная, что в  его ящике  лежит
бомба,  она  пошла бы на все,  чтобы ее муж в тот день и близко не подошел к
комнате Браунинга. Вот  почему ее я  даже  не рассматриваю в числе возможных
кандидатур, да и другие тоже, насколько мне известно.
     -- У нее и впрямь есть семьдесят или восемьдесят миллионов?
     -- Как минимум. Дамочка набита деньгами.
     -- Ха! Какой соус тебе подать к суфле? Бренди-миндаль или ром-мокко?
     -- Ром-мокко звучит заманчивее.
     Пьер собирал опустевшие тарелки. Я дождался,  пока  он удалится, и лишь
затем возобновил беседу с Лоном. Мало ли, вдруг Эбботт, Браунинг или Маделин
Оделл входят в число его любимых клиентов.
     Без четверти  восемь, выйдя из "Рустермана", мы решили, что, чем ловить
такси  и  преодолевать  на  нем  расстояние  в одиннадцать  кварталов, лучше
прогуляться до дома Сола Пензера пешком. К тому времени я выудил из Лона еще
добрую  сотню  фактов  и предположений,  но перечислять их для вас  было  бы
только пустой тратой чернил и бумаги, поскольку пока к осуществлению  своего
замысла  я  не  продвинулся  ни  на  шаг.  Что  касается  вечернего  покера,
распространяться я  также не стану;  скажу только,  что занятый обдумыванием
предстоящей операции мозг -- не лучший помощник в  карточной игре. Словом, я
спустил шестьдесят восемь зеленых.

        "Глава 4"
     Прежде всего меня  заботило, как к  ней подобраться,  а  уж  во  вторую
очередь  --  что  ей  сказать, если  подберусь.  "К  ней"  --  это,  как  вы
догадались, относилось к  Маделин  Оделл, нашей безутешной вдовушке. К бомбе
она почти наверняка отношения  не имела, у  нее было больше  всех  оснований
желать,  чтобы преступника поймали и наказали, и она была самой богатой. Вот
из-за  каких  мыслей  я и сделал три  серьезных и  несколько  мелких ошибок,
стоивших мне столь  крупного проигрыша в покер. Впрочем, они не помешали мне
поспать полагающиеся мне восемь часов -- ничто мне не может помешать -- и не
повлияли  на  аппетит  за  завтраком;  правда,  читая  "Таймс", я  пропустил
несколько разделов, которые обычно просматриваю, да и с Фрицем был несколько
рассеян. Зато, придя  в кабинет, я забыл  поменять воду  в  вазочке на столе
Вулфа.
     Когда  подоспел  обед,  я  все  еще не принял  окончательного  решения.
Конечно, в моем  мозгу  роились тысячи  уловок,  воспользовавшись  любой  из
которых, я  бы проникнул  к вдове;  но что потом?  После  обеда я отправился
прогуляться, придумав в оправдание несколько мелких дел. Вернулся я только в
начале  пятого,  когда Вулф  был в оранжерее, и  заполучил  кабинет  в  свое
распоряжение. Придвинув пишущую машинку, я вставил лист бумаги и отпечатал:
     "Уважаемая миссис Оделл!
     Я печатаю это письмо на бланке Ниро Вулфа, поскольку работаю на  него и
сейчас  сижу в его кабинете. Однако дело у меня сугубо личное, и мистер Вулф
не знает о том, что я решил к  Вам обратиться. А поступаю я так потому, что,
будучи опытным профессиональным сыщиком, с  мучительной болью  слежу за тем,
насколько  непрофессионально  ведется  расследование  убийства  Вашего мужа.
Разумеется, мы с мистером  Вулфом пристально следили за всеми  публикациями,
но  вчера днем  он сказал мне,  что, по  его  мнению, на  самый важный  факт
внимания не обращают -- или  замалчивают его, -- и  я с ним согласился. Если
он обратится с подобным замечанием в полицию или в прокуратуру, действия это
наверняка  не возымеет, но сегодня утром  мне  пришло  в голову, что, исходи
такое заявление  от Вас, отнеслись бы к нему совсем  иначе. Если захотите со
мной связаться, то адрес и номер телефона указаны выше".
     Перечитав послание дважды, я внес пять  мелких изменений и исправлений,
перепечатал письмо в  двух  экземплярах,  подписал  его и адресовал  конверт
миссис  Оделл,  проживающей  на  Восточной Шестьдесят  третьей улице.  Потом
заскочил на  кухню сказать Фрицу, что пойду прогуляться, а сам отправился  в
почтовое отделение на Восьмой авеню.
     Поскольку  стоял  июнь  и была уже пятница, вряд ли письмо могло  дойти
раньше понедельника, так что на уик-энд я мог вволю насладиться бейсболом на
стадионе  "Шеа", однако в субботу утром,  в  несколько  минут  двенадцатого,
когда  Вулф  начал  диктовать  бесконечное  письмо коллекционеру  орхидей из
Малайзии, зазвонил телефон, и я снял трубку.
     -- Контора Ниро Вулфа, Арчи Гудвин слушает.
     Деловитый женский голос произнес:
     --  Говорит  секретарь  миссис Питер  Оделл. Она получила ваше письмо и
хотела бы поговорить с Ниро Вулфом.
     Я, конечно, предполагал, что такое может случиться в присутствии Вулфа,
поэтому раздумывать не стал.
     -- Прошу  прощения, -- заявил я, -- но мистера Вулфа нет, и он появится
только в  понедельник.  Кроме того,  я  подчеркнул,  что письмо носит сугубо
личный характер.
     Она  прикрыла  микрофон, и я  ничего не слышал.  Пару минут  спустя она
снова заговорила:
     -- Мистер Гудвин?
     -- Да.
     -- Миссис Оделл хочет поговорить с вами. Вы можете приехать в три часа?
     Я тут же прикинул,  что в три часа будет идти примерно четвертый иннинг
бейсбольного матча, но ведь меня никто не заставлял отправлять это письмо.
     -- Хорошо, -- сказал я. -- В три я буду.
     Повесив трубку, я развернулся и сказал Вулфу:
     -- Кое-кто  упомянул  ваше имя  всуе. До  чего  рассеянный пошел народ!
Нужно  приучить  людей перечитывать  письма  по  меньшей мере трижды.  --  Я
взглянул  на  блокнот.  --   Мы  остановились  на  последних  достижениях  в
гибридизации.
     Вулф надиктовал еще на страницу.
     Я-то  намеревался  уже  в час  отправиться  на стадион  и  последить за
бейсболом, уплетая хот-доги и запивая их  молоком. Вместо этого мне пришлось
прогуляться в закусочную Сэма, отобедать ржаным хлебом  и печеными бобами --
ни того ни другого за  столом Вулфа вы  никогда не  встретите -- и уже потом
пройти  пешком  две  мили  с  Западной  Тридцать  пятой  улицы до  Восточной
Шестьдесят третьей. Должен вам сказать, что  люди, которых  вы встречаете на
тротуарах субботним днем, совершенно не похожи на тех, что снуют по улицам в
будни.
     Огромный   пятиэтажный   каменный   особняк  шириной  футов   в   сорок
располагался  примерно  посередине  между  Пятой авеню и Мэдисон-авеню.  При
входе меня остановил  здоровенный верзила со значком охранной службы Лэтропа
на лацкане. Должно  быть,  даже по прошествии двух недель досужие  репортеры
продолжали нарушать покой миссис Оделл.
     -- Что вам нужно, сэр? -- угрюмо спросил детина.
     Я  назвался,  сказал, что меня ждут, и протянул  удостоверение.  Цербер
вошел в вестибюль, нажал на кнопку, и  женщина в аккуратной серой униформе с
юбкой  дюйма на  четыре ниже колена открыла дверь. Детина  представил  меня,
женщина, поверив  ему на слово, пересекла  мраморный вестибюль, сняла трубку
внутреннего телефона и сказала, что мистер  Гудвин ждет. Пару  минут  спустя
послышался шум спускающегося лифта  -- он был раз в десять  тише,  чем  лифт
Вулфа.  Дверцы  раздвинулись,  и  высунувшаяся   из  лифта  женская   голова
пригла