сосудов.
Настя сварила крепкий кофе, открыла банку консервов, отрезала кусок хле-
ба, но внезапно, понюхав содержимое банки, поставила ее обратно в  холо-
дильник. Оказалось, что аппетит у нее пропал. Вместо еды  она  залила  в
себя два полных стакана ледяного, из холодильника, апельсинового сока.
   Несмотря на обжигающий кофе, ее снова начало знобить. Она забралась в
постель, укрылась двумя одеялами, включила видеоприставку со своим люби-
мым концертом трех лучших теноров на чемпионате мира  по  футболу.  Хосе
Каррерас, Пласидо Доминго и Лючано Паваротти.
   Настя с наслаждением окунулась в блистательное мастерство певцов, ра-
зыгрывающих на поле целый футбольный спектакль с маститым мэтром-напада-
ющим, смешливым хавбеком и забавным суетливым новичком, словно бы  бегу-
щим рядом с мэтром и ноющим: "Ну дай повести, ну дай!" Нужно быть незау-
рядным актером, чтобы такие футбольные страсти изобразить в процессе ис-
полнения популярной неаполитанской песни. И в конце,  конечно  же,  ария
Калафа, без которой великий Паваротти не покидает сцену ни  одного  кон-
церта. Публика просто не разрешает ему этого. Она готова еще и еще,  ты-
сячу раз, сто тысяч раз видеть его сосредоточенное лицо,  в  конце  арии
озаряемое торжествующей улыбкой, и слышать его великолепный голос,  про-
износящий: "Утсего! Утсего!" И в эту минуту никто из зрителей не  сомне-
вается, что этот тучный, потеющий шестидесятилетний человек с окладистой
черной бородой, ослепительно белыми зубами и неизменным платком  в  руке
действительно победит, встав во главе войска, как это  клянется  сделать
принц Калаф...
   По закону подлости телефон должен был зазвонить именно в это время. И
он, конечно же, зазвонил.
   - Как жизнь, ребенок? - послышался в трубке голос Леонида Петровича.
   - Нормально.
   - Замуж-то не передумала выходить?
   - Вроде нет пока, - вяло отшутилась Настя.
   - Эй, что это у тебя там? - насторожился отчим, уловив в трубке голос
знаменитого певца. - Паваротти? По какой  программе?  Погоди,  я  сейчас
включу.
   - Это "видик".
   - Откуда у тебя "видик"? У тебя же не было.
   Голос отчима вдруг стал строгим. Он  постоянно  повторял  Насте,  что
"честь для девушки дороже". У работника милиции может быть только  зарп-
лата и гонорары от творческой и преподавательской деятельности. Из  дру-
гих источников - ни копейки. Он одобрительно относился к тому, что  дочь
во время отпуска подрабатывала в издательствах,  берясь  за  переводы  с
английского и французского, но при этом знал, куда и как она тратит свои
деньги, как ежемесячные, так и дополнительные. И знал, что видеопристав-
ку она не покупала и не могла купить, если  только  не  взяла  деньги  в
долг. Но на нее это непохоже...
   - Пап, ты не волнуйся, этот "видик" у меня еще с октября. Он не  мой,
то есть не совсем мой...
   - Анастасия, что это за штучки? Ты стала скрытной?
   - Папа, понимаешь...
   Она вдруг почувствовала, как глаза предательски наливаются слезами, а
губы сводит мерзкая судорога - предшественница плача. Она не может  сей-
час рассказывать про Бокра, она сразу начинает плакать. Маленький  смеш-
ной человечек, урка-лингвист и интеллектуал, исполнительный, творческий,
обязательный, он обладал всеми качествами, которыми должен обладать нас-
тоящий мужчина. Уравновешенный, сдержанный, с чувством такта и меры. Не-
лепый и порой жалкий, с дурацким визгливым смехом.  Он  принес  ей  этот
"видик", чтобы она могла просматривать видеопленки, которые он снимал по
ее заданию, когда она вела одно частное  расследование.  Принес,  но  не
забрал, потому что его убили. Он умер в больнице, у Насти на руках.  Мо-
жет быть, когда-нибудь она научится говорить о нем спокойно, без истери-
ки. Может быть, когданибудь...
   - Я расскажу тебе потом. Все, папа, я уже сплю.
   Целую, - сказала она более или менее  ровным  голосом,  чтобы  Леонид
Петрович ничего не заметил. Осторожно положила трубку на аппарат, быстро
выключила телевизор и свет и рухнула лицом в подушку, дав волю рыданиям.
   Тихонько, стараясь не разбудить жену, он вылез из-под одеяла и на цы-
почках прокрался в коридор. Плотно притворив дверь спальни,  он  перевел
дыхание, снял с крючка в ванной махровый халат в темную полоску и прошел
в комнату, которая до недавнего времени принадлежала их  дочери,  а  те-
перь, когда она вышла замуж и живет в семье мужа, стала его кабинетом.
   Здесь он оборудовал все любовно и с толком, сам покупал и  развешивал
по стенам книжные полки, сам ездил по мебельным магазинам выбирать  себе
письменный стол, большой, двухтумбовый, чтобы в расположенных  по  обеим
сторонам ящиках можно было аккуратно разложить все бумаги и документы  и
ничего не перепутать и не потерять. Он не любил  дневной  свет,  поэтому
для кабинета купил тяжелые темные шторы, которые постоянно были задерну-
ты и света почти не пропускали, создавая в комнате приятный сумрак.
   И сам долбил стену сбоку от письменного  стола,  встраивая  туда  не-
большой сейф. Никогда он не хранил в нем ничего особенного, для  секрет-
ных документов пользовался сейфом на работе, но ему важно было это  ощу-
щение уединенности, оторванности от всего мира, от близких,  уверенность
в том, что, пожелай он что-то скрыть - и он сможет это  сделать.  Больше
всего он не любил быть на виду, когда о тебе все знают.  Это  относилось
не только к посторонним, но и в равной степени к его жене. Мысль о  том,
что кто-то знает о нем слишком много, была непереносима,  и  не  потому,
что ему есть что скрывать, а потому, что для него это было сродни ощуще-
нию обнаженности среди одетых людей. С раннего детства он рьяно  отстаи-
вал право на собственную тайну, ибо в переполненном бараке  все  жили  в
условиях вынужденной открытости. Если у кого-то был понос, об  этом  тут
же узнавали все, потому что в сортир на улицу  приходилось  бегать  мимо
всех окон. В бараке ничего нельзя было скрыть, ни единого слова, ни  са-
мого незначительного поступка. Из своего детства он  вынес  ненависть  к
людям и патологическую скрытность.
   Кабинет стал его настоящим домом, его убежищем, местом, где он  обре-
тал хоть какое-то подобие покоя.
   Он включил настольную лампу, не зажигая верхнего света, открыл  сейф,
набрав шифр на передней панели, достал оттуда толстую папку и уселся  за
стол. Привычно перелистал, не читая, несколько первых страниц. Вот  они,
фотографии.
   Снимки были черно-белыми, но и на них было хорошо видно  то,  что  он
хотел увидеть. Изрезанное огромным охотничьим ножом прекрасное тело  Ев-
гении Войтович, и кровь, кровь, кровь... Даже в  смерти,  даже  в  такой
страшной смерти ее изумительное лицо продолжало оставаться красивым, со-
вершенным, несущим в себе непознанную им тайну. "Я люблю своего мужа", -
говорила она. Дурочка. Что есть любовь? Для чего ты его любила? Для  то-
го, чтобы в итоге быть уничтоженной и истерзанной рукой мясника?
   После тех двух разговоров с ней по телефону он долго не  мог  успоко-
иться. Ему показалось, что он прикоснулся к чему-то  непонятному,  зага-
дочному, но, как ни бился, постичь этого не мог. И тогда  он  впервые  в
жизни по-настоящему испугался. Может быть, с ним не все в порядке? Может
быть, его эмоциональная холодность, которую он  воспринимает  как  нечто
совершенно нормальное, на самом деле - страшный  дефект,  порок,  ущерб-
ность, какое-то уродство?  Но  это  означало,  что  вся  выстроенная  им
"Я-концепция" неверна, что он всю жизнь прожил неправильно, что над  ним
втайне смеются и жалеют его, как жалеют инвалидов и уродов.
   Мысль эта оказалась настолько болезненной, что он  даже  удивился.  И
стал выстраивать вокруг своего "Я" защитную стену.  Евгения  Войтович  -
молоденькая глупая пустышка, наивно верящая в вычитанные в книжках слова
и увиденные в кино образы. Нет никакой любви, нет ее, есть разные  формы
сосуществования людей, которые по тем или иным причинам терпят друг дру-
га. Вот оно, последнее доказательство того, что любви не существует. Это
доказательство у него в руках, он держит его, он смотрит на него, оно  -
реально. А любовь - миф.
   Он перевернул страницу и начал вчитываться в сухие строчки:
   "... Кожные покровы... опачканы влажной кровью. Труп на ощупь теплый.
Трупное окоченение слабо выражено... Температура трупа в  прямой  кишке,
измеренная палочным химическим термометром... При резком ударе рукояткой
неврологического молоточка по обнаженной  передней  поверхности  правого
плеча в средней трети появилась "мышечная опухоль"... Вертикальная  пря-
молинейная рана щелевидной формы длиной 3,8 см (при  сведении  краев)...
Горизонтальная... длиной 3,6 см... Вертикальная... длиной 3,9 см...  Го-
ризонтальная... длиной 16,4 см..."
   Он понимал, что не нужно бы держать это дома. Он хотел  украсть  уго-
ловное дело вовсе не для этого. Ему нужна была предсмертная записка Вой-
товича. Следователь показать записку отказался, и ему стало от этого  не
по себе. Что в ней? Что написал этот кретин перед тем,  как  повеситься?
Записку нужно во что бы то ни стало раздобыть, чтобы либо уничтожить ее,
либо убедиться, что тревога напрасна. Записку он получил, в ней действи-
тельно было сказано многое, но понять это могли только те, кто знал  про
ЭТО. А таких было немного. Всем остальным записка должна была показаться
бессвязным бредом  человека,  одолеваемого  раскаянием  после  жестокого
убийства горячо любимой жены. Мошенник Галактионов все провернул  чисто,
а следователь, сам того не ведая, еще и помог. Струсил и не пошел  приз-
наваться, что постоянно в нарушение всех инструкций оставляет открытой и
комнату, и сейф. Вместо этого, видно, устроил небольшой пожар у себя  на
столе, на него и дела списал. Молодец, трусишка зайка серенький, сметли-
вый, не пропадешь.
   Но вместе с запиской он получил и все, что было в деле. И эти  прото-
колы. И эти фотографии. Он смотрел на них как завороженный. Вот оно, до-
казательство его правоты. Он - нормален, а все другие - безмозглые тупи-
цы, болтуны с неразвитым интеллектом. И она... Отказала  ему  и  думала,
что он обидится. Дура. Не отказала бы - была бы сейчас жива. А  то:  лю-
бовь, любовь, мужа люблю. Чушь.
   Холодный разум говорил ему, что уголовное дело нужно  сжечь,  как  он
сжег три других, и пепел спустить в унитаз. Но он  не  мог  лишить  себя
своего доказательства. Оно нужно ему, в нем он черпает  силу  и  уверен-
ность в себе. Уверенность в том, что он - нормален настолько,  насколько
должен быть нормален гомо сапиенс. Он не урод. Просто остальные -  недо-
развитые и примитивные существа.
   Директор Института профессор Альхименко услышал телефонный звонок уже
из коридора. Он собрался уезжать в министерство, и  в  первое  мгновение
решил не возвращаться и трубку не снимать. Сидящая в приемной секретарша
Танечка ушла в туалет мыть посуду  после  утреннего  чаепития  директора
Института с его приближенными, телефон на ее столе надрывался, Альхимен-
ко почему-то подумал, что ничего хорошего этот звонок не  принесет.  Сам
не зная зачем, он вернулся и снял трубку.
   Звонил майор Коротков, тот милиционер с Петровки, который  восстанав-
ливал материалы сгоревшего дела.
   - Нам нужно очень коротко побеседовать с  вами  и  некоторыми  вашими
коллегами и подписать протоколы. Вы не могли бы все вместе  подъехать  к
нам на Петровку часам к пяти?
   - Почему непременно вместе? - нахмурился Альхименко. - Я  не  уверен,
что все, кто вам нужен, будут в это время свободны.
   - Нужно постараться, Николай Николаевич.
   Видите ли, в деле был один документ, который мы никак не можем  восс-
тановить без вашей совместной помощи. Поэтому я прошу приехать вас, уче-
ного секретаря Института, затем нам еще нужен  заведующий  лабораторией,
где работал Войтович, его коллега Харламов и Геннадий Лысаков. Я, знаете
ли, подумал, что если у кого-то из вас пятерых на ходу машина,  так  вам
вполне удобно будет всем вместе и приехать, вы как раз в одну машину по-
меститесь. Я мог бы приглашать вас всех по отдельности, но у меня, чест-
но признаться, просто не хватает на это времени. Вот выдался у меня  се-
годня свободный конец дня - я и кинулся вам скорее звонить.
   - Хорошо, я записал, - внезапно смягчился Альхименко. - Гусев, Бороз-
дин, Харламов, Лысаков и я. К пяти часам.
   - Совершенно верно, - весело подтвердил Коротков. - Я пришлю кого-ни-
будь к пяти часам в бюро пропусков, чтобы вас встретили и  проводили  ко
мне. Паспорта не забудьте.
   Альхименко бросил взгляд на часы. Он уже опаздывал в министерство,  и
заходить к Гусеву и Бороздину не было времени.  Решительно  открыв  стол
своей секретарши, он взял листок чистой бумаги и размашисто написал  ле-
жащим здесь же красным карандашом: "Гусева, Бороздина, Лысакова,  Харла-
мова на 16.00 ко мне. Предупредите, чтобы на конец дня ничего не  плани-
ровали".
   Когда они, все пятеро, дружно вышли из машины и открыли дверь в поме-
щение бюро пропусков, их уже ждала невзрачная худенькая блондиночка. Бо-
роздин узнал ее, она приходила в Институт вместе с Коротковым.
   - Здравствуйте, - приветливо поздоровалась она. - Я вас жду.  Давайте
ваши документы, сейчас вам оформят пропуска, и я вас провожу.
   Через несколько минут они поднимались следом за блондиночкой по лест-
нице. Она привела их в просторный удобный  кабинет  с  огромным  рабочим
столом и длинным, примыкавшим к нему столом для совещаний. Во главе все-
го это великолепия восседал Коротков, сияя майорскими звездами на  пого-
нах. Он легко, даже стремительно поднялся, приветствуя  гостей,  радушно
улыбнулся, предлагая им присаживаться, а на девицу  даже  не  посмотрел.
Она молча примостилась в углу, в  кресле,  положила  на  колени  большую
плоскую папку и приготовилась что-то записывать.
   - Как вам, вероятно, известно, - начал  Коротков,  когда  все  пятеро
расселись, - Григорий Войтович после убийства своей жены Евгении был за-
держан и помещен в изолятор временного содержания. Через три дня его от-
пустили домой в соответствии с разрешением прокурора. И  следователь,  и
прокурор утверждают, что от вашего  Института  поступило  ходатайство  о
временном, я подчеркиваю, временном освобождении Войтовича из-под стражи
для того, чтобы дать ему возможность закончить один важный  и  сверхсек-
ретный проект. Я не спрашиваю, что это был за проект, это не мое дело  и
вообще не имеет ни малейшего значения. Но, к своему удивлению, я не  об-
наружил в секретариате вашего Института никаких следов ходатайства. Поэ-
тому я пригласил сюда руководство Института, а также людей, близко знав-
ших Войтовича, которые могли бы выступить инициаторами  подобного  хода-
тайства просто из сочувствия к нему. Повторяю, я не собираюсь  обсуждать
сейчас вопрос о том, плохо или хорошо поступили те, кто постарались  вы-
тащить Войтовича из камеры. Они действовали так, как считали  нужным,  а
то, что результат получится столь ужасным, предвидеть не могли. Меня ин-
тересует другое. Если из Института ушла официальная бумага,  подписанная
должностным лицом, то копия ее должна быть  в  секретариате.  Почему  ее
нет?
   Над длинным столом для совещаний повисло недоуменное молчание.
   - Я впервые об этом слышу, - наконец сказал директор Института Альхи-
менко. - Я как раз все время думал о том, как же так получилось, что че-
ловек совершил такое зверское убийство, а его через три дня выпустили на
свободу. Вячеслав Егорович, может быть, вы что-то знаете?
   - Ничего, - развел руками ученый секретарь Института Гусев.
   - А вы, Павел Николаевич? - обратился Коротков к Бороздину, в лабора-
тории которого работал Войтович.
   - Тоже впервые слышу, - откликнулся тот. -  Может  быть,  следователь
что-нибудь напутал? Я никаких бумаг не подписывал, это совершенно точно.
   - Вы, Геннадий Иванович?
   - Нет, ничего не знаю, - покачал головой Лысаков.
   - Валерий Иосифович?
   - Не знаю, - ответил Харламов.
   Настя внимательно разглядывала из своего уголка  пятерых  сотрудников
Института, между сорока пятью и пятьюдесятью годами, без особых  примет,
без особенностей речи. Какие они разные,  думала  она,  какие  непохожие
друг на друга, но если описывать их словами, то получается про всех одно
и то же. Даже костюмы у всех серые. У Альхименко - темно-серая тройка  в
тоненькую голубую полосочку, у Харламова - тоже темно-серый, но  пара  и
без полосочек, у Гусева - светло-серый... Прически, правда, почти одина-
ковые, все они  -  начинающие  лысеть  мужчины,  кто-то  больше,  кто-то
меньше. И выражение лиц у всех  разное.  У  Гусева  -  обеспокоенное.  У
Альхименко - раздраженное. У Лысакова - холодно-отстраненное, словно его
все это не касается. У Бороздина на лице написан живейший интерес к про-
исходящему. А Харламов, похоже, просто в панике. Чего ему паниковать-то,
интересно? Рыльце в пушку, что ли?
   Он спокойно сидел за длинным столом для совещаний, постукивал пальца-
ми по полированной поверхности и смотрел на широкоплечего улыбчивого ма-
йора. Но внутри у него все оборвалось.
   "Не было в деле никакого ходатайства.  С  чего  этот  майор  Коротков
взял, что оно было? Не было его. Кто-то врет, кто-то их  путает,  а  мне
это потом боком выйдет. Галактионов? Спер ходатайство из дела? Зачем? Да
нет, глупость это, никакого ходатайства Институт не посылал, я же не мог
об этом не знать, это совершенно исключено. Вот и Коротков говорит,  что
в секретариате копии нет. Значит, и первого экземпляра  не  было.  Тогда
что же? Следователь врет? Выпустил Войтовича, а потом  придумал  легенду
про ходатайство, которое сгорело в пожаре? Может быть. Но  зачем?  Зачем
он выпустил Гришу? За взятку? От кого? Кто ему заплатил? Неужели... Мер-
ханов? Я сразу ему сказал, как только Гришу задержали, что работа  может
приостановиться. Мерханов мог нажать на свои рычаги, у него связи  оста-
лись до сих пор мощнейшие. Или просто купил следователя и прокурора, дал
им такие деньги, какие им и не снились, такие, от которых не отказывают-
ся, если хотят остаться в живых. Отсюда и легенда  про  ходатайство.  Но
если это так, если Гришу выпустили, потому что Мерханов постарался,  так
какого же хрена этот горный орел мне ни словом не обмолвился? Ниже свое-
го достоинства считает меня информировать? Кто я для него? Холоп, масте-
ровой, ремесленник, к тому же неверный. Ничего, стерплю, ради того, что-
бы жить так, как я хочу, можно стерпеть. Глупость, сделанная дураком, не
может обидеть и оскорбить. Оскорбить может  только  поступок  достойного
противника".
   - Может быть, кто-то из вас обращался в Министерство науки  по  своим
каналам, чтобы попытаться помочь Войтовичу? Может быть, у кого-то из вас
есть знакомые в Генеральной прокуратуре и вы  обращались  к  ним?  Может
быть, в Министерство внутренних дел? - продолжал задавать вопросы Корот-
ков, и на каждый из них получал пять одинаковых ответов: "Нет, не  обра-
щался, не знаю".
   - Поймите, - увещевал он, - я не преследую цель доказать, что  Войто-
вича выпустили незаконно, мне это совершенно безразлично, я такими  воп-
росами не занимаюсь. Мне поручено восстановить материалы сгоревшего  де-
ла, а законность и обоснованность этих материалов меня совершенно не ин-
тересует. Но если Войтовича выпустили, должно же быть для этого какое-то
основание. Постарайтесь, пожалуйста, припомнить, может быть, вы обсужда-
ли арест Войтовича с какими-нибудь руководителями или работниками право-
охранительных органов...
   Дверь кабинета распахнулась, на пороге  возник  неуклюжий  паренек  в
плохо сидящей на слишком толстом теле форме.
   - Извините, - как-то по-домашнему сказал он. - Там Каменскую к  теле-
фону просят.
   - Пусть перезвонят сюда, - коротко сказал Коротков, бросив на смешно-
го милиционера уничтожающий взгляд.
   Через минуту на рабочем столе зазвонил телефон. Майор снял  трубку  и
передал ее подбежавшей блондиночке, которая все время сидела в уголке  и
не проронила ни слова.
   - Алло? Да, Надюша.