в  госпиталь,  где  находился  полковник  Гордеев.
Виктора  Алексеевича  она  обнаружила  отнюдь  не  в  палате,  как  ожидала.
Полковник мирно сидел на лавочке в госпитальном  парке  и,  нацепив  на  нос
очки, читал толстую газету. Настя была уверена, что он не видит  ее,  однако
стоило ей подойти к скамейке, как  Гордеев,  не  отрывая  глаз  от  газетной
страницы, буркнул:
   - А Коротков где? Я же ему велел явиться с докладом, а не тебе.
   - Мне что, уходить? - спросила  Настя  ровным  голосом,  постаравшись  не
показывать обиду.
   Виктор Алексеевич оторвался наконец  от  чтения,  снял  очки  и  привычно
засунул дужку оправы в уголок рта.
   - Ах ты боже мой, какие  мы  обидчивые,  -  задумчиво  констатировал  он,
покачивая головой. - Ну, я спокоен, все в  порядке,  все  на  месте,  ты  не
изменилась, такая же трепетная, как была, стало быть, Юрка в мое  отсутствие
отдел не развалил. Пока. Сядь. - Он  похлопал  рукой  по  скамейке  рядом  с
собой. - Так где этот шалопай - мой заместитель?
   - Через час приедет. А что у вас с сердцем? Что врачи говорят?
   - А! - Полковник  махнул  рукой.  -  Ничего  интересного.  Как  у  любого
начальствующего субъекта в моем возрасте. И говорят всем одно и то же: если,
мол, хотите сохранить здоровье, перестаньте работать начальником,  займитесь
чем-нибудь попроще. Да ерунда это все, Стасенька,  и  говорить  об  этом  не
стоит,  только  воздух  сотрясать.   Расскажи-ка   мне   лучше   про   этого
телевизионного урода. Третьего трупа пока нет?
   - Слава богу! - Настя оглянулась и тайком перекрестилась.
   - Это еще что такое? - вздернул брови Гордеев. - С каких это пор?  Ладно,
не отвечай, сам все понимаю. Между прочим, недавно поймал себя на  том,  что
перекрестился перед дверью генерала, когда он меня на вздрючку  вызывал.  Ты
Представляешь? Совершенно автоматически перекрестился,  не  задумываясь,  да
так легко, будто всю жизнь это делал. Во что гены вытворяют!  На  Руси  тыщу
лет крестятся, а они решино из нас за одно  поколение  безбожников  сделать,
мичуринцы хреновы. Так что насчет урода?
   - Виктор Алексеевич, он действительно урод какой-то.
   Наглый до предела. Экспертиза показала, что надпись на плакате и  записка
насчет денег на похороны выполнены одной  рукой.  Это  раз.  Пули,  которыми
убиты Старостенко и бомж, выпущены из одного и того же ствола. Это  два.  На
"похоронных" деньгах и записке обнаружены следы пальцев, которые принадлежат
одному и тому же человеку, но не нашему бездомному покойнику. Это три. Такие
же   следы   обнаружены   на    керамических    рыбках    и    пластмассовых
куколках-пупсиках, оставленных убийцей  на  местах  двух  преступлений.  Это
четыре. Такое впечатление, что он сумасшедший  и  совершенно  не  думает  об
осторожности.
   - Ну, насколько я помню то, что мне докладывал в прошлый раз Коротков, вы
как раз и ищете сумасшедшего,  -  заметил  Гордеев,  -  так  что  удивляться
нечего. Псих - он и есть псих. Как идет розыск?
   - Идет как-то, - неопределенно ответила Настя. - Ни  шатко  ни  валко.  А
может, и наоборот,  все  на  ушах  стоят  по  всей  стране,  вылавливают  из
населения нашего Горшкова. Только суть от этого не меняется -  его  пока  не
нашли. А я каждую минуту жду новый труп с пламенным приветом  от  уважаемого
Александра Петровича. Вчера Ольшанский получил наконец  его  личное  дело  и
отправил экспертам, чтобы почерк и дактокарту посмотрели.
   - Другие версии есть? Или вы в одного своего Горшкова уперлись и ждете  у
моря погоды?
   Настя вздохнула. Других версий не было. Вернее,  они  были,  но  какие-то
неопределенные. Совершать эти убийства мог  и  не  Горшков  вовсе,  а  любой
другой человек, решивший свести  счеты  со  следователем  Образцовой  или  с
оперативником Каменской. И Настя, и Татьяна служили  больше  десяти  лет,  и
количество людей, которые остались, мягко говоря,  не  вполне  удовлетворены
результатами общения с ними, исчислялось далеко не одним  десятком.  Что  же
теперь, проверять всех поголовно?  Татьяна  вспомнила  Александра  Петровича
Горшкова как наиболее вероятного  подозреваемого  с  замашками  сумасшедшего
мстителя. Больше никто на ум не приходил ни ей самой, ни Насте.
   - Понятно, - кивнул Гордеев. - Расслабились, девочки.  О  приятном  стали
думать, на Горшкова всех дохлых кошек повесить решили и отдыхаете. Ты  мозги
давно последний раз напрягала?
   - В прошлом году, - пошутила Настя, - когда еще у Заточного  работала.  С
тех пор как-то не довелось.
   - Вот оно и видно. Ты что же, и в самом деле не знаешь, кто  может  иметь
на тебя такой зуб? Стыдно, деточка. На тебя не похоже.
   - Виктор Алексеевич, - горячо заговорила Настя, - поймите меня правильно,
это же чистая статистика.  Если  бы  каждый  преступник,  которого  поймали,
начинал после освобождения мстить операм и следакам, то нас всех давно уже в
живых бы не было. Тот, кто все это затеял, чем-то отличается от общей  массы
преступников, поэтому и ведет  себя  не  так,  как  остальные.  И  дело  тут
совершенно не в том, что он имеет на меня зуб, а в том, что у него  мышление
другое и психика другая. Этих, с зубами и с камнями за пазухой, - легион,  и
весь этот легион марширует в ногу, а наш  урод  -  не  в  ногу.  Я  пыталась
вспомнить  такого  вот,  особенного...  Сауляк  покончил   с   собой.   Галл
расстрелян. Арсена убил его же собственный помощник, ко мне приревновал. Эти
трое были личностями, причем незаурядными, неординарными, от них можно  было
бы ждать такой гадости.  А  все  остальные  -  рядовые,  обычные,  ничем  не
выделяющиеся типы. Я не могу себе представить, чтобы кто-то из них...
   - От тебя не требуется представлять, - сухо прервал ее  начальник,  -  ты
пока еще не  писатель  и  не  кинорежиссер.  От  тебя  требуется  будничная,
повседневная  сыщицкая  работа.  Работа  с  информацией.  Ее  поиск,   сбор,
накопление, анализ. Ты хочешь, чтобы я устроил тебе  здесь  курсы  повышения
квалификации на лавочке? Отправляйся в контору, доставай из сейфа  все  свои
материалы начиная с первого же дня работы в розыске и  принимайся  за  дело.
Завтра жду тебя в это же время  с  первыми  результатами.  Черт  знает  что!
Совсем от рук отбились, стоило мне чуть-чуть прихворнуть. Развалит  Коротков
отдел, чует мое сердце...
   Выйдя за ограду, окружавшую госпитальный парк, Настя  увидела  выходящего
из машины Короткова.
   - Чего кислая такая? - спросил Юра. - От Колобка получила?
   Она поежилась на пронизывающем ветру и молча кивнула.
   - Ты, вероятно, тоже получишь. Их светлость не в настроении.
   - Ничего, отобьюсь, я ж не такой нежный,  как  ты.  Тебе  плохую  новость
сразу сказать, или лучше завтра?
   - Неужели... третий? - с тревогой спросила Настя.
   - Пока нет. Хуже.
   - Что же может быть хуже?
   - А хуже может быть то,  что  мы  опять  не  знаем,  кого  искать.  Костя
Ольшанский  экспертам  бутылку  коньяку  поставил,   чтобы   они   побыстрее
заключение дали по почерку Горшкова и по отпечаткам пальцев. Вот они и дали.
   - Ну и?..
   - Не Горшков это. Даже близко не лежало. Так что  давай  думай,  подруга,
Татьянино предположение не подтвердилось, с ее подозреваемым  мы  пролетели,
как фанера над Парижем. Теперь твоя очередь.
   "Ну вот, так я и знала! - с отчаянием думала Настя, впихиваясь  в  битком
набитый троллейбус, идущий в сторону метро "Октябрьское Поле". - Я почему-то
с самого начала чувствовала, что это окажется  не  Горшков.  Я  очень  люблю
Татьяну, я за нее боюсь и переживаю, но бояться за жизнь другого человека  -
это совсем не то же  самое,  что  бояться  за  свою  собственную.  Если  это
направлено не против Тани, значит, против меня. Господи, какая же я мерзкая!
Как мне не стыдно так думать! Выходит, лучше пусть Таню  убьют?  Нельзя  так
думать,  нельзя,  нельзя!  У  Тани  маленький  ребенок,  она  -  талантливый
писатель,  люди  ждут  ее  книг,  ее  жизнь  стоит  дороже  моей,  я  должна
радоваться, что это оказался не Горшков. Я  должна  радоваться,  что  убийца
пытается свести счеты не с ней, а со мной, потому что от моей смерти  ущерба
меньше, после меня дети сиротами не останутся. Я должна радоваться...  Но  я
не могу. Мне страшно".

   ПЕРВАЯ ЖЕНА УБИЙЦЫ

   Он требовал от меня невозможного, но понимать это я стала  только  потом.
Сначала все было замечательно,  похоже  на  сказку,  которая  будет  длиться
вечно.
   Институт я не выбирала, скорее это институт выбрал меня. Не могу сказать,
что я в семнадцать лет жаждала получить высшее образование. Учиться я вообще
не очень  любила,  но  школу  закончила  вполне  благополучно  исключительно
благодаря своим спортивным данным. Меня включили в юношескую сборную  страны
по волейболу, я ездила на бесконечные сборы и соревнования, а в  промежутках
между ними - на ежедневные  тренировки.  Школа  мной  гордилась  и  все  мне
прощала за спортивные достижения. Меня даже в комсомол принимали заочно,  не
таскали в райком и не мучили вопросами по Уставу (я бы все равно никогда его
не выучила). Я же в это время участвовала в матче на юношеской Олимпиаде.
   Так что институт я выбрала тот, что был  поближе  к  дому.  Вступительные
экзамены, конечно, сдавала,  но  и  без  того  было  ясно,  что  меня  никто
заваливать не станет. И высшие спортивные чиновники  ходатайствовали,  да  и
институтское руководство понимало, что я буду играть за студенческую команду
на Универсиаде.
   Когда он обратил на меня внимание, я даже не поверила  сначала,  что  это
происходит   со   мной.   Самый   лучший   студент,   гордость    института,
четверокурсник, о котором всем было известно, что  его  после  пятого  курса
берут в аспирантуру, - и  я,  троечница-второкурсница.  Хотя  и  хорошенькая
была, спору нет.  Его  внимания  добивались  и  страдали  по  нему  все  без
исключения девчонки, а он выбрал меня. Мне завидовали. Мной восхищались:  ну
как же, сумела захомутать самого Ландау. Это прозвище у него  такое  было  -
Ландау. Гений физики и сопромата.
   Я,  конечно,  не  больно  ученая  была,  но  умишком  своим  практическим
дотумкала, что нужно быстро беременеть и рожать, чтобы Ландау  не  соскочил.
Он, как оказалось, к моему удивлению, был девственником.  Но  я  сообразила,
что он не ханжа, а просто очень осторожный, не позволял себе ничего и  ни  с
кем, чтобы не быть обязанным. Терпел-терпел, а когда терпение кончилось, тут
и я случайно подвернулась, попалась на глаза.  А  могла  бы  на  моем  месте
оказаться и любая другая. Мне просто повезло, и надо было  торопиться,  пока
не появилась какая-нибудь еще более красивая девица на  его  небосклоне.  Он
был из такой семьи, попасть в которую мечтала бы каждая.  Бабка  -  какая-то
немыслимая профессорша, Ландау живет с ней в самом центре Москвы в  огромной
квартире с высоченными потолками  и  старинной  антикварной  мебелью,  кроме
того, у него  есть  и  собственная  квартира,  двухкомнатная,  в  престижном
районе. Отец тоже какая-то шишка, работает где-то далеко, появляется  редко,
так что болезненный по  тем  временам  квартирный  вопрос  у  молодой  семьи
решался без проблем.
   Ну и, конечно же, я была влюблена  в  него  как  кошка.  Помимо  удобств,
которые сулил такой  брак,  наличествовали  еще  и  чувства.  Он  был  таким
красивым, таким  умным,  таким  необыкновенным,  говорил  свободно  на  двух
языках, играл на рояле сложную, непонятную мне музыку, писал маслом портреты
и с увлечением читал книги, в которых я не могла понять и двух слов.
   Мне удалось женить его на себе в конце второго курса.
   Когда заявление в загс было уже подано, а  моя  беременность  насчитывала
два с половиной месяца, я осторожно спросила, как его семья относится ко мне
и к нашему решению пожениться. Ландау усмехнулся и сказал:
   - Когда-то моя мама вышла замуж точно так же. Семья была против, но  мама
настояла на своем, и появился я.
   Сначала я не поняла, о чем это он. И только спустя несколько лет до  меня
дошло, что он имел в виду. Ландау безумно любил свою покойную мать, чтил  ее
память и считал ее жизнь и поступки образцом  для  подражания.  Правда,  как
выяснилось впоследствии, не во всем. Это, собственно  говоря,  и  стало  тем
камнем преткновения, о который я расшибла себе лоб.
   На третьем курсе я ушла в декрет и оформила академический  отпуск.  Когда
родился сын, Ландау так радовался, что мне казалось, нашему браку  ничто  не
угрожает и угрожать не может. Если отец так любит ребенка, он ни за  что  не
бросит его. До конца лета жизнь наша  была  безоблачной  и  счастливой,  муж
помогал мне изо всех сил, нянчил ребенка, вставал к нему по ночам, ходил  за
продуктами, и все такое. А в конце августа страшно изумился, поняв, что я  и
не собираюсь приступать к учебе.
   - Ты должна учиться, - говорил он. - С сыном нам поможет бабушка, она еще
полна сил. Отдадим его в ясли на пятидневку.
   Но я уперлась и не соглашалась ни в какую. Уже  был  закон,  по  которому
можно было сидеть с ребенком до трех лет и не считаться  тунеядкой.  К  тому
времени я знала достаточно о судьбе его матери, поэтому  использовала  ее  в
качестве аргумента.
   - В яслях мальчика испортят,  -  доказывала  я,  -  даже  твоя  мама  это
понимала, поэтому и устроилась на работу поближе к тебе. Ты  же  не  хочешь,
чтобы наш ребенок вырос больным и умственно недоразвитым?
   Я, конечно, совсем не была уверена в том, что говорю, и  я  сама,  и  муж
прошли через ясли, и ничего с нами не случилось, но я старалась вкладывать в
свои слова как можно больше убежденности, потому что хотела  сидеть  дома  и
стирать пеленки. А вовсе не учиться в этом дурацком институте.
   Мы ругались с ним примерно с неделю, потом Ландау нехотя уступил, взяв  с
меня клятвенное обещание, что, как только сыну  исполнится  три  года  и  он
пойдет в садик, я восстановлюсь в институте. До этого было еще далеко,  и  я
легко согласилась.
   За три года, которые промелькнули как-то уж очень быстро, я  поняла,  что
рождена быть домохозяйкой. Мне нравилось  заниматься  домом,  варить  борщи,
печь пироги, шить сыну одежду (то, что продавалось в магазинах, было  стыдно
даже в руки брать, не  то  что  надевать  на  любимое  чадо),  мыть  полы  и
протирать, стоя на стремянке, пыль на книжных полках, высившихся  до  самого
потолка. Бабушка мужа недавно умерла, и я осталась полноправной  хозяйкой  в
огромной  квартире,  вылизывать  и  обустраивать  которую   мне   доставляло
несказанное удовольствие. Почему-то Ландау не хотел, чтобы мы  переезжали  в
его двухкомнатную квартиру, и после свадьбы мы так  и  жили  с  его  бабкой,
которую я побаивалась  и  не  любила.  Впрочем,  и  старуха  меня  не  особо
жаловала, так что с ее кончиной я вздохнула  свободнее  и  решила,  что  вот
теперь и начнется настоящая жизнь. Могла  ли  я,  безграмотная  девчонка  из
коммуналки в Марьиной Роще, даже мечтать  о  том,  что  буду  жить  в  такой
квартире и иметь такого мужа! Иногда мечты сбываются,  но,  когда  случается
то, о чем даже в голову не приходит мечтать, это уж вообще...
   К тому моменту, когда сыну исполнилось три года, Ландау, оправдывая  свое
прозвище, стал кандидатом наук. Все носились с ним  как  с  писаной  торбой,
прочили  блестящее  будущее  и   называли   надеждой   советской   оборонной
промышленности. Его назначили на хорошую должность и  дали  такую  зарплату,
что я могла больше никогда не работать. Но  работать  надо  было,  чтобы  за
тунеядство не привлекли. Пришлось устраиваться на  полставки  лаборанткой  в
ближайшую к дому контору, бумажки печатать. О  том,  чтобы  работать  полный
рабочий день, у меня и в мыслях не было: надо заниматься домом  и  ребенком.
Реакция мужа на мой выход на работу была неожиданной.
   - Ничего страшного, - покровительственно заявил он, - это  же  только  на
пару месяцев. Поработаешь до Нового года, а  там  второй  семестр  начнется,
будешь учиться.
   - Какой второй семестр? - удивилась я.
   Я уже успела основательно забыть свои обещания насчет  учебы,  тем  более
что Ландау после той ссоры ни разу к разговору об институте не возвращался.
   - Второй семестр в институте. Ты, правда,  уходила  в  декрет  с  первого
семестра, но это не страшно, я тебя подготовлю, сдашь экстерном экзамены  за
первый семестр третьего курса, а с февраля, как  раз  после  зимней  сессии,
начнешь ходить на занятия. Завтра же поезжай в институт и напиши заявление с
просьбой восстановить тебя. Не забудь все документы взять с собой.
   Я прямо дар речи потеряла. Он что, с ума сошел? Я даже приблизительно  не
помню, чему меня за два первых года в институте выучили, а он хочет, чтобы я
начала учиться прямо с третьего курса.
   - Пожалуйста, - с готовностью согласился муж, - поступай заново в  другой
институт, или в том же  самом  восстанавливайся  на  первый  курс.  Если  ты
боишься экзаменов - так выбрось это из головы, я  подготовлю  тебя  к  любым
экзаменам, хоть по химии, хоть  по  истории,  хоть  по  иностранному  языку.
Только учись.
   Он был так  серьезен,  что  я  поняла:  дело  швах.  Отговорками  мне  не
обойтись, у  него  на  все  найдется  ответ.  У  меня  не  хватало  смелости
признаться, что я вообще не хочу учиться, и я решила немного потянуть время,
прикармливая своего гениального Ландау обещаниями  пойти  куда  надо  и  все
сделать, чтобы с февраля продолжить учебу. До февраля еще дожить надо было.
   Но  февраль  наступил,  и,  когда  выяснилось,  что  в  институте  я   не
восстановилась,  дошло  до  скандала.  Муж  кричал,  я   плакала.   Ребенок,
естественно, тоже плакал, потому что не понимал, из-за чего стоит такой шум.
Я выпросила себе еще год.
   - Вымолила, выплакала. Он дал мне  этот  год  и  пригрозил  всеми  карами
небесными, если я опять останусь дома.
   Но и этот год прошел. Пришлось набраться храбрости  и  честно  признаться
мужу, что я не хочу учиться. НЕ ХОЧУ. И не буду ни за какие коврижки. Я хочу
сидеть дома, работать на полставки, если уж  закон  этого  требует,  и  быть
ПРОСТО ЖЕНОЙ и МАТЕРЬЮ. Почему это нельзя? Кто сказал,  что  должна  быть  с
высшим образованием?
   - Я сказал, - ответил муж. - У меня не может быть просто  жены,  а  моему
ребенку не нужна просто мать. Ты должна быть достойна нашей семьи, а в  роду
Данилевичей-Лисовских все имели хорошее образование и были лучшими  в  своей
профессии.
   - Но почему Я должна быть достойна ТВОЕЙ семьи? - спрашивала  я.  -  Твоя
семья - это твоя семья, со всеми своими тараканами, а я -  это  я.  Дай  мне
жить моей собственной жизнью. Я не могу быть похожа на твою полоумную бабку,
которая знала хренову тучу языков, даже никому  не  нужный  древнегреческий.
Зато я умею так готовить жаркое и печь пироги, как не умела ни одна  женщина
в твоем роду, можешь мне поверить.
   Мне хотелось обратить все в шутку, но с каждым разом это становилось  все
труднее и труднее. Ландау в конце концов объяснил мне, что я могу быть какой
угодно и жить какой угодно жизнью, но если я хочу оставаться его женой, то я
должна быть достойна. И его бессмертного рода, уходящего корнями во  времена
мамонтов и динозавров, и его самого как достойного представителя этой семьи.
   - Я сделал все от  меня  зависящее,  чтобы  быть  достойным  памяти  моей
матери. И я просто не имею права жить  в  семье,  которая  не  соответствует
требованиям наших традиций.
   - Но ведь твоя мама работала нянечкой и воспитательницей,  она  вовсе  не
была академиком, - я еще пыталась сопротивляться, - а ты же не  считаешь  ее
недостойной. Наоборот, ты гордишься ею и хочешь быть  достойным  ее  памяти.
Если она могла себе позволить жить так, то почему я не могу?
   Муж побагровел и сжал кулаки. Я  думала,  он  меня  сейчас  прибьет,  как
букашку. Но он сдержался.
   - Не смей равнять себя с моей матерью. Она получила высшее образование  и
готова была продолжать научную работу, как только я  немного  подрасту.  Она
любила свою профессию и мечтала о том, чтобы посвятить е