Она решила, что дотянет эту каторгу  до  победного
конца. Может быть, такой подвиг никому не был нужен, но она боролась за свою
репутацию. Содрогаясь от отвращения,  а  иногда  и  от  страха,  она  упорно
продолжала допросы и  очные  ставки,  лишь  изредка  позволяя  себе  скупые,
немногословные жалобы в разговорах с коллегой, который  всегда  относился  к
ней по-доброму.
   - Слушай, чего ты так мучаешься? - не выдержал тот. -  Шепнем  пару  слов
работникам СИЗО, его в камере быстро уму-разуму научат.  Отпрессуют  на  всю
оставшуюся жизнь.
   - Его и так там учат, - горько усмехалась Татьяна, -  развратников  нигде
не любят - ни в камерах, ни на зоне. Только толку от этой учебы -  чуть.  Он
еще больше звереет. Психопат, что с него взять.
   Он действительно зверел и наглел на глазах: "Какого цвета у тебя  лифчик?
Голубой? Или белый? ", "Какой у тебя размер груди? Наверное,  большой...  ",
"А сколько раз ты можешь кончить за одну ночь? ".
   Дошло до того, что он начал хватать Татьяну за руки и предлагать заняться
сексом прямо в кабинете.  Все  можно  было  прекратить  уже  давно,  но  она
боролась за себя, она ни за что не показала бы начальнику, что  сдалась,  не
справилась,  испугалась.  Она  сцепила  зубы  и  терпеливо   вела   дело   к
обвинительному заключению. И лишь однажды сорвалась.
   - Знаешь, Горшков, я страшно рада, что тебя так долго искали,  -  сказала
она спокойно, глядя ему прямо в глаза. - Я, конечно, отдаю себе  отчет,  что
за эти месяцы ты успел совершить еще  кучу  преступлений,  и  если  бы  тебя
поймали раньше, тебе это не удалось бы. И от тебя пострадали не две девушки,
а двадцать две. Мне их всех жалко. Но я все равно рада, что так случилось, и
тебя долго ловили.
   - Это почему же? - насторожился Горшков.
   - Да потому. Горшков, что, если бы тебя поймали сразу, эпизодов  было  бы
еще мало, следствие закончилось бы быстро, пока тебе было семнадцать, и срок
ты пошел бы отбывать в колонию для малолеток. За один-два эпизода тебе  дали
бы максимум год. И весь этот год ты просидел бы с детишками, поскольку  ради
нескольких месяцев во взрослую колонию тебя переводить никто не будет. Среди
детишек ты был бы героем, половым гигантом, многоопытным и умелым. Но  тебе,
Горшков,  не  повезло.  Тебя  ловили  слишком   долго.   Теперь   тебе   уже
восемнадцать, и эпизодов у тебя - лет на пять, если не больше. Я ж  тебе  не
только сто двадцатую статью нарисую,  но  и  хулиганство,  причем  злостное,
совершенное с особым цинизмом. А если  поднапрягусь,  то  и  еще  что-нибудь
придумаю. В общей сумме лет на восемь. И пойдешь ты эти восемь лет  отбывать
в колонию, где сидят взрослые дяденьки. У многих из них есть  дети,  сестры,
возлюбленные и жены. И для них ты будешь не  героем,  а  падалью  последней.
Жизни тебе там не будет, Горшков, это я могу тебе твердо  пообещать.  Скорее
всего ты оттуда вообще не выйдешь. Либо тебя на зоне опустят, что  вероятнее
всего, либо вообще прибьют, либо ты попытаешься дать сдачи и получишь  новый
срок. А потом еще один, и еще один. Другие осужденные если уж решат тебя  не
убивать, то сделают все возможное, чтобы ты на свободу никогда не вышел. Они
это очень лихо умеют делать, там на такой случай  целая  наука  разработана,
как зеков провоцировать, а потом под суд  отдавать  за  новое  преступление.
Усвоил? Тогда перейдем к следующему эпизоду...
   Разумеется, воспитательного воздействия ее откровения не оказали, Горшков
только больше обозлился, но Татьяна была  рада,  что  сказала  ему  то,  что
сказала. Ей стало легче.
   Доведя  предварительное  следствие  до  конца  и  составив  обвинительное
заключение, она с удовольствием  наблюдала  за  Горшковым,  пока  тот  читал
длинный, многостраничный документ. Читал он  медленно,  но  не  оттого,  что
вдумчиво. Он просто плохо читал.
   - Ладно, - с угрозой произнес обвиняемый, швыряя на стол бумаги, -  ты  у
меня еще поплатишься, сволочь. Что дадут  -  отсижу,  а  потом  мы  с  тобой
встретимся, Татьяна Григорьевна. Может быть, мне повезет на суде, и тогда мы
встретимся с тобой совсем скоро. Так что жди меня,  любимая,  и  я  вернусь.
Помыться не забудь, я грязнуль не люблю.
   На суде Горшкову не повезло, по совокупности преступлений ему  дали  семь
лет. Слова Татьяны оказались пророческими, в колонии ему снова  не  повезло,
ибо самый авторитетный в отряде осужденный имел личный и весьма  острый  зуб
на всех насильников и развратников. В попытках защититься и постоять за себя
Горшков нанес кому-то увечья и получил новый срок.
   - Я сделала запрос; - безнадежным голосом  сообщила  Татьяна,  -  Горшков
Александр Петрович, шестьдесят девятого года рождения, освободился  из  мест
лишения свободы в мае этого года. Из колонии  направился  якобы  в  Тверскую
область, но туда не прибыл. Местонахождение его неизвестно.
   В кабинете повисла тишина. Настя  и  Коротков  сочувственно  смотрели  на
Татьяну, Миша Доценко уставился в лежащий  на  столе  листок  с  ответом  на
запрос. Тверская область граничит с Московской, совсем близко.
   - Татьяна Григорьевна,  -  спросил  он,  по  обыкновению  называя  ее  по
имени-отчеству, - а этот Горшков похож на убийцу? Мне всегда  казалось,  что
половой психопат - это одно, а человек,  который  убивает,  -  это  немножко
другое. Разные типы личности.
   - Брось ты, Михаил, - махнул рукой Коротков, - похож -  не  похож...  Это
все наши кабинетные измышления. И потом, ты по своей интеллигентской  манере
называешь его половым психопатом, а я со всей большевистской прямотой назову
его сексуальным маньяком, и буду  прав.  А  когда  человек  маньяк,  то  это
надолго. На всю, можно сказать, оставшуюся жизнь. И  проявляться  его  мания
может в чем угодно. Разве не так? Ну скажи, Ася, я прав?
   -  Не  знаю,  -  покачала  головой  Настя.  -  Это  надо  у  специалистов
спрашивать.
   - Да при чем тут специалисты? - продолжал горячиться Юрий. -  Разве  мало
мы знаем сексуальных маньяков-убийц? Один приснопамятный Головкин по  кличке
Удав чего стоит, а про Чикатило я вообще молчу.  Хотелось  ему  оригинальных
сексуальных ощущений, а кончилось все кучей изуродованных трупов. Вот и весь
расклад. Таня, фотографии Горшкова есть?
   - Найдутся. Но время, Юра, время... Любительские фотографии можно взять у
его родителей, но на них ему самое большее семнадцать, а теперь ему двадцать
девять, и за плечами столько лет  в  колонии,  что  опознавать  его  по  тем
снимкам бессмысленно.
   - Это точно, - подхватил Доценко, - но можно взять последние  фотографии,
которые  делали  в  колонии  для  справки  об  освобождении.  Они,  конечно,
"мертвые", и прическа у него  теперь  неизвестно  какая,  но  на  компьютере
сделают несколько вариантов. Попробуем...
   - Что попробуем? - перебил его  Коротков,  в  голосе  которого  явственно
проступала безнадежность. - Будем предъявлять эту фотографию всем участникам
телемоста, которые находились на  Арбате?  Во-первых,  мы  их  год  собирать
будем, а во-вторых, это нам ничего не  даст.  Ну,  допустим,  его  никто  не
вспомнит. Так это вовсе не означает, что его там и в  самом  деле  не  было.
Допустим, кто-то его вспомнит. И что? Мы будем знать,  что  в  игру  с  нами
играет именно он, а толку-то? Его ж искать надо,  и  весь  вопрос  в  том  и
состоит, что мы не знаем, где искать. В розыск мы его, конечно, объявим,  но
надежды мало. Нужны идеи. " Идеи. Где ж их взять? Татьяна думала о том,  что
сейчас, в половине одиннадцатого вечера, она сидит на Петровке, и,  пока  не
выйдет на улицу, ей ничего не грозит. Но ведь  она  не  может  сидеть  здесь
вечно. Хуже того, она вряд ли узнает Александра Петровича Горшкова,  окажись
он рядом с ней на улице или в транспорте. Миновало одиннадцать лет,  за  эти
годы через руки следователя Образцовой прошло столько  подследственных,  что
их лица слились в ее памяти в неясный  облик.  Некоторых  она  помнит  очень
отчетливо, некоторых не помнит совсем, но для того,  чтобы  узнать  человека
через одиннадцать лет, нужно в деталях знать его лицо  и  мимику.  А  детали
стерлись... Она, конечно, может восстановить в памяти внешность  Александра,
но без этих деталей ей каждый второй  прохожий  будет  казаться  злополучным
Горшковым.
   Настя словно прочитала ее мысли.
   - Таня, ты хорошо помнишь его лицо? - спросила она.
   Татьяна отрицательно помотала головой.
   - Только в общих чертах. Я его либо вообще не узнаю, либо начну  узнавать
во всех подряд.
   - Понятно. Тогда остается одно: искать, его изнутри.
   - Изнутри? - переспросил Коротков. - Что ты имеешь в виду?
   - Самого Горшкова. Юра, у него есть какой-то собственный  план,  какие-то
заумные идеи. Он же мог просто разыскать Татьяну, это несложно, учитывая  ее
писательскую популярность. Разыскать и... В общем, понятно. Но он  этого  не
сделал. Он затеял целую драму, в которой  выступает  режиссером  и  актером.
Значит, он чего-то хочет. Чего? Из всех  здесь  присутствующих  только  одна
Таня с ним общалась, и общалась долго, только она более или менее знает  его
характер и стиль мышления. И только  она  может  додуматься  и  ответить  на
вопрос: чего он хочет. Если мы это поймем, мы придумаем, как  дать  Горшкову
то, чего он хочет, чтобы остановить его.
   - Остановить или поймать? - зло прищурился  Коротков.  -  Подруга,  мы  с
тобой служим в карательных органах, а не в благотворительной организации. До
появления трупа  Старостенко  мы  еще  имели  бы  право  на  то,  чтобы  его
останавливать и на этом считать свою миссию исчерпанной. Но он уже  показал,
что умеет убивать, и занятием этим скорбным вовсе не  гнушается.  Посему  не
останавливать его мы должны, а искать, хватать за шкирку и тащить волоком  в
зону. Мы, Ася, сегодня говорим уже не о Шутнике, а об убийце.
   Настя опустила голову, подперев лоб кулаками. Татьяне на миг  показалось,
что она сейчас заплачет, но, присмотревшись внимательнее, она  увидела,  что
Каменская пытается спрятать улыбку. Через  несколько  секунд  Настя  подняла
голову, и лицо ее снова было бесстрастным.
   - Юрик, как быстро ты перестал быть опером и  превратился  в  начальника.
Это не в порядке критики, а исключительно  в  виде  констатации  факта.  Как
нормальный и высокопрофессиональный начальник ты ориентируешь подчиненных на
максимальный результат: убийца должен быть пойман, доказательства  его  вины
собраны. И в этом ты прав.
   - А в чем же я не прав? - ехидно вопросил Юра.
   - А в том, солнце мое незаходящее, что, кроме наших  максимальных  задач,
за решение которых мы получаем от государства  оклад  содержания,  есть  еще
живые люди, которые ходят по улицам, едят, пьют, спят,  любят,  надеются  на
что-то, строят  какие-то  планы  на  будущее.  И;  некоторые  из  них  умрут
исключительно из-за того, что  этот  наш  Горшков  чего-то  такого  захотел.
Остренького, с приправами и соусом. Люди совершенно ни в чем не виноваты.  И
ты очень хорошо помнил об этом еще совсем недавно. Чтобы сберечь жизни  этих
людей, нам нужно понять, чего хочет Горшков. И фиг с ним, если  мы  его  при
этом не поймаем, важно его остановить.
   Татьяна была с этим согласна. Но, видит бог, совсем непросто понять, чего
хочет человек, который одиннадцать лет назад  хотел  быть  самцом,  которого
боится самка и которым она одновременно восхищается; Он получал удовольствие
от того, что  наводил  ужас  на  невысоких  хрупких  девочек  и  женщин,  он
испытывал наслаждение, когда распахивал пальто и демонстрировал  им  предмет
своей гордости, глядя прямо в их безумные от страха  глаза.  Горшков  всегда
выбирал в качестве своих жертв тех, кто был значительно ниже его  ростом.  А
Надежда Старостенко тоже была маленькой и хрупкой...
   -  Он  хочет  первенства,  но  не  за  счет  своей   силы   и   реального
превосходства, а за счет слабости других, - медленно сказала Татьяна.  -  Он
всегда выбирал маленьких и слабых. Он всегда хотел,  чтобы  его  боялись.  И
приходил в бешенство, когда встречал того, кто его не боится.  Наверное,  он
просто избегал тех, кто мог его не испугаться. Отсюда и его поведение у меня
на допросах. По комплекции я явно не относилась к тем, кто может  испугаться
его физических данных. И он старался меня смутить, потому что смущение - это
признак слабости, это уже почти испуг. Если бы я  тогда  попросила  передать
дело другому следователю. Горшков расценил бы это как собственную победу. Он
бы решил, что ему удалось меня запугать, и я отступила. Все  это  прекрасно,
ребятки, но это не ответ на ваш вопрос. Я не понимаю, чего он хочет сейчас.
   - Того же самого, - пожал плечами Коротков. -  Он  хочет  заставить  тебя
отступить, сдаться, признать свою слабость и беспомощность перед ним.
   - И какой выход? Я готова сделать все, что угодно, только чтобы он больше
никого не убил.
   В ее голосе прозвучала такая горечь, что присутствующим стало не по себе.
В самом деле, она сейчас готова была на  все  в  полном  смысле  слова.  Она
готова была публично признать свою слабость, если надо - перед всем  честным
народом, с экранов телевизоров, по радио  -  как  угодно,  только  чтобы  он
услышал ее, только чтобы  достучаться  до  него  и  заставить  поверить:  он
победил, она сдалась, и не нужно больше смертей. Пусть ценой унижения, пусть
ценой лжи, пусть ценой разрушенной репутации  следователя  и  писателя.  Она
готова заплатить любую цену за то, чтобы остановить его. Не нужно крови.  Ее
не нужно вообще ни при каких условиях. А уж тем более для того, чтобы что-то
кому-то доказать.
   - Ну, что вы все замолчали? - нетерпеливо  вопросил  Коротков  на  правах
начальника. - Давайте идеи. Что Таня должна сделать, чтобы  его  остановить?
Принимаются любые варианты.
   Татьяна молча обводила глазами друзей-коллег. Идей  ни  у  кого  пока  не
было.
   - Ладно, - Коротков со вздохом решил закончить совещание,  -  расходимся,
спать пора. Я повезу  Аську,  а  ты,  Мишаня,  проводи  Татьяну.  И  проведи
разъяснительную работу с ее мужем, пусть старается ее одну не отпускать.
   - Юра, это нереально, - слабо сопротивлялась Татьяна, застегивая плащ,  -
Стасов не может быть при мне нянькой, у него своя работа и своя жизнь.
   - А Ира? Как мы обеспечим ее безопасность? - спросила Настя.
   - О ней не беспокойтесь, у нее есть личная охрана.
   - Кто таков? - ревниво встрял Доценко. - Я попрошу, граждане! Мне уже сто
лет обещали близкое знакомство с Ирочкой, а тут какой-то втерся...
   - Это наш сосед, -  успокаивающе  сказала  Татьяна,  -  человек  пожилой,
пенсионер.  Тебе  не  конкурент,  не  волнуйся.  Кстати,  сегодня  можешь  и
заглянуть к нам, повод есть.
   Всю дорогу они говорили о чем угодно, только не  о  Горшкове,  и  лишь  в
лифте Татьяна наконец вернулась к тому, о чем не переставала думать.
   - Я тебя умоляю, Миша, не пугай моих домашних. У них и без того нервы  на
пределе.
   - Ты не права, - очень серьезно ответил Доценко, - человек  должен  знать
правду и готовиться к худшему, только так он может справиться с ситуацией.
   Татьяна уже достала ключи и поднесла руку к замку,  но  при  этих  словах
остановилась.
   - А ты не думаешь, что человек, знающий правду, просто с  ума  сойдет  от
ужаса, вместо того, чтобы готовиться  к  худшему?  У  всех  ведь  по-разному
нервная  система  устроена,  некоторых  негативная  информация   мобилизует,
заставляет обдуманно действовать, а некоторым вообще разум отшибает.
   Она хотела добавить еще кое-что, но  в  этот  момент  распахнулась  дверь
соседней квартиры и на пороге возник Андрей Тимофеевич. Рядом с ним  тут  же
появился огромный черный дог по кличке Агат.
   - Добрый вечер, - загудел он низким звучным голосом, - а я слышу  -  лифт
остановился, но дверь в вашу квартиру не открывается, да и ко мне не звонят.
Решил посмотреть, кто это на нашем этаже затаился. Я свое слово держу,  вашу
квартиру из-под наблюдения не выпускаю.
   Татьяна перехватила взгляд Доценко,  брошенный  на  соседа,  и  с  трудом
удержалась, чтобы не прыснуть.  В  этом  взгляде  было  столько  искреннего,
смешанного с негодованием недоумения, сколько могло бы быть, если  бы  вдруг
ни с того ни с сего твоя собственная собака начала мяукать.
   - Не волнуйтесь, Андрей Тимофеевич, - сказала Татьяна, - просто  я  ключи
долго в сумке искала. Вы же знаете...
   - Уж конечно, - радостно подхватил сосед,  -  знаю  я  эти  ваши  дамские
сумочки,  знаю.  С  виду  крохотные,  непонятно,  что  вообще  в  них  может
поместиться, а на самом деле в них барахла - на чемодан хватит.
   Татьяна отперла дверь и сделала приглашающий жест.
   - Зайдете к нам, Андрей Тимофеевич?
   - А я не помешаю? Гости у вас...
   - Так тем более, - рассмеялась она. - Все равно ведь гости.
   Ей вовсе не было весело, и улыбка ее была натужной, но Татьяне  казалось,
что чем больше народу сейчас соберется в ее квартире,  тем  меньше  внимания
будут обращать на нее саму. И никто, бог даст, не заметит ее растерянности и
откровенного испуга. Если это действительно Александр Горшков, то впереди  в
ближайшее время ее ожидает только плохое.  Он  уже  тогда,  одиннадцать  лет
назад, был психом с претензиями. Но ему было всего восемнадцать, и претензии
у него были глупые, юношеские. А теперь ему двадцать  девять,  и  за  спиной
одиннадцать лет зоны с ее жестокими нравами и культом  ЗЛА.  Да  нет,  не  в
высоком библейском  смысле  ЗЛА  как  антипода  ДОБРА,  а  в  гораздо  более
приземленном. Эта аббревиатура - одна  из  самых  распространенных,  которые
используются для наколок: За все  Легавым  Отомщу.  Вот  и  Горшков  надумал
отомстить следователю, которая,  по  его  представлениям,  "обеспечила"  ему
срок.  Просто  удивительно,  как  хорошо  работает  у  осужденных   механизм
самооправдания! Не он сам, своими собственными руками,  своими  собственными
преступлениями обеспечил себе срок, а мент поганый, который его поймал,  или
злой дядька-следователь (иногда тетка, но сути это не меняет).
   Стасова, уехавшего за сынишкой к  своей  матери,  еще  не  было  дома,  и
Татьяна с облегчением вздохнула. Сейчас Ирочка отвлечется на прием гостей  и
на знакомство с Мишей Доценко. Правда, остается  сосед,  который  уже  начал
напрягать Татьяну своей проницательностью, но сосед - это всего лишь  сосед,
его душевное состояние ее не особо волнует.  Главное,  чтобы  не  нервничали
Стасов и Ирина.

   СТАСОВ

   Голоса были слышны еще на лестнице. Это что за  концерт?  Ну  елки  же  с
палками! Идешь домой  после  рабочего  дня  и  после  многотрудного  общения
сначала с маман, потом с бывшей супругой, но и в собственном гнезде нет  ему
покоя.  Гришенька  сладко  посапывает  у  него  на  руках,   но   от   этого
громогласного  веселья  малыш  может  проснуться,  и  тогда  начнется  самый
настоящий сумасшедший дом. Стасов  торопливо  проскользнул  в  ближайшую  от
входной двери комнату Ирочки, уложил сына и плотно притворил дверь, пока тот
не проснулся. Потом, когда все разойдутся, они с Татьяной заберут  Гришеньку
к себе в комнату, где стоит его кроватка.
   Беглый обзор местности показал, что идет нешуточная борьба за Ирусика.  С
одной стороны стола  восседает  не  кто  иной,  как  Мишаня  Доценко,  самый
завидный жених на  Петровке  по  причине  своей  внешней  привлекательности,
умения одеваться и - что самое главное - полной и абсолютной неженатости.  С
другой стороны - их вездесущий  и  всезнающий  соседушко  Тимофеич-Котофеич,
готовый продать душу и тело за Ируськины знаменитые пироги. Между готовыми к
бою  самцами  покачивает  переливающимися  перышками  славная  девочка  Ира,
которую давно надо было выдавать замуж. Но тот момент, когда  поклонников  у
Иришки было несчитано, Татьяна благополучно упустила и не настояла  на  том,
чтобы родственница сделала наконец свой выбор, а  теперь  с  каждым  месяцем
проблема  становилась  все  сложнее.  Ира,  во-первых,  взрослела  (читай  -
старела),  а  во-вторых,  все  больше  проникалась  за